Я родился в деревне Писаревка, Волынской губернии, Староконстантиновского уезда. Отец мой, прослужив около тридцати лет, вышел в отставку в чине полковника и поселился в купленном у генерала польских войск Прондзинского (Игнатий?) имении, где я увидел в первый раз свет.

Мы происходили из дворян Костромской губернии, а мать моя, урожденная Кохановская, была дочерью местного предводителя, владевшего тысячью душами. Спустя два-три года куплена была отцом и другая деревня, Индыки, в пяти верстах от Писаревки, где было 160 душ.

В Писаревке был винокуренный завод, содержалась тысяча испанских овец, и заведена была суконная фабрика, на которой, кроме десятка немцев, работало 60 человек обоего пола своих крестьян. Покойного отца крестьяне вообще любили и называли добрым паном. При его жизни я совсем не помню у нас наказаний розгами, или каких бы то ни было истязаний.

Память моя достигает очень раннего детства, и я хорошо помню страшный неурожай 1834 года. У небогатых и незапасливых помещиков люди даже умирали с голода. У соседа нашего, Василевского, в селе Глибках, появился тиф и умерло более пятидесяти душ.

Продавали жемчуг, серебро, турецкие шали, чтобы купить хлеба, но и за большие деньги трудно было его достать. Я очень хорошо помню, как в одно летнее, солнечное, воскресное утро, раздались радостные возгласы во всей деревни, при вести, что помещиком раздобыто где-то в Дубенском уезде две повозки ржи.

Несмотря на праздничный день, рожь немедленно была отправлена на мельницу и в следующее утро я увидел около сотни громадных, горячих еще хлебов; их разрезывали пополам, пар валил из них, и хлеб раздавали голодным семьям. Целовали тогда руки, кланялись в ноги, крестились и благословляли доброго помещика, а спустя немного времени, жали уже жито, и страшному бедствию наступил конец.

Вероятно, этот неурожай навел правительство на мысль завести сельские, запасные хлебные магазины, устроенные кажется в 1836 году. Смотрители этих магазинов выбирались из помещиков; первым, был у нас дядя мой, Александр Александрович Кохановский. Русских помещиков было тогда очень мало: в нашем уезде жили полковник Королев, Аксюк, Чигринец, в соседнем Заславском: Нартов, Овсяный, - вот и все, которых я помню.

Значительно позднее поселился в местечке Красилове отставной полковник гвардии Чорба, женатый на владелице этого местечка княжне Сапега. У её отца, князя Януша Сапеги, было тридцать тысяч душ, но, живя постоянно за границей, он прожил все почти имение.

Русские с польскими помещиками жили дружно; у нас бывал весь уезд, хотя отец до самой смерти не говорил ни слова по-польски.

Из поляков ближайшими соседями были родители моей матери, дядя Александр, подольский предводитель граф Пржездецкий (Константин), крестный отец покойного брата, Йодко, очень богатый человек, граф Комаровский, у которого было семь взрослых девиц дочерей и восьмая замужем за генералом Пенхержевским (Александр Лаврентьевич?), Подгороденские Марион и Евгений, Василевский и его сын Вицюсь, учившийся одно время у нас в доме, наконец, страшный кутила, князь Мартын Сапега.

Самым просвещенным был Марион Подгороденский; самым чиновным Пржездецкий (он был тайным советником и имел две звезды), богатым Йодко, плутоватым Василевский, а гордым и недоступным мой дедушка Кохановский. Он держал себя каким-то божком; дети и домашние пред ним благоговели, чуть не молились на него.

Это был старик в высшей степени щекотливый, нервный, и если, бывало, что-либо хоть немного задевало его самолюбие, он важно уплывал в свои апартаменты, не выходил потом из них целые недели и читал бабушке дни и ночи предлинные нотации о том, что его недостаточно ценят и уважают.

К нему, в это время, решительно никого не пускали, а если и допустят кого из детей, родных, или гостей, то перед этим долго внушают, как нужно отвечать на вопросы, как держать себя, как поклониться, как приложиться к ручке, как сесть, куда смотреть и, Боже упаси, чтобы не кашлянуть или чихнуть, потому что это раздражало дедушку.

К нам, в Писаревку, на моей памяти, в продолжение десятка лет, дедушка приезжал всего два раза. О дне приезда извещалось за несколько недель вперед и сколько было тревоги, приготовлений, забот! Поправлялась дорога, мостки, готовились для пробы блюда, предположенные к столу в этот день, а нам детям делались репетиции, как войти, на каком расстоянии поклониться, как держать руки, какое придать выражение лицу.

- А если я расхохочусь? - раз, легкомысленно, во время репетиций, спросил я.

- Ну и высекут, - отвечала гувернантка сестер Шафинская и побежала к матери доложить о моих словах. Мать появилась на пороге классной, гневная, мрачная, долго измеряла меня с головы до ног взором и потом грозно произнесла:

- Без обеда! - и удалилась.

Моя выходка внушила родителям моим серьезное опасение, что, пожалуй, я наделаю какую-нибудь беду; но вышло совсем не так: за обедом, дедушка, скушав половину куриной котлетки, другую половину, в знак особого благоволения, приказал дать мне и меня одного при прощании погладил по голове, за что я и был награжден отцом серебряным рублем.

Оба визита дедушки сошли вполне благополучно, так как на дороге не оказалось ухабов, карета, запряженная шестерней с форейтором и двумя лакеями на запятках, катилась медленно, но плавно, гонец вовремя известил, что экипаж приближается, и хозяева с детьми и домочадцами встретили именитого гостя на крыльце, за обедом подавали любимые дедушкой блюда и старое венгерское; разговор велся солидно, чинно, и никто не во время не кашлянул и не чихнул.

При втором посещении случился впрочем, казус, чуть-чуть не испортивший все дело: откуда ни возьмись, никем незамеченный вошел в гостиную наш большой, пестрый кот и, усевшись прямо против дедушки, начал смотреть ему прямо в глаза; бабушка вскрикнула, матушка ахнула, отец кинулся выгонять "дерзкого нахала", а дедушка так перепугался, что, не смотря на свои семьдесят лет, забыв всю свою сановитость и важность, проворно вскочил с ногами на диван.

Когда кот был унесён, минуты с две продолжалось гробовое томительное молчание; но вдруг дедушка опустил на пол ноги и продолжал прерванный разговор о политике, т. е. о Дон Карлосе, воевавшем в Испании, а потом, в сотый раз, вспоминал, как во время высочайшего смотра в 1818 году при селе Григоровке, будучи предводителем, получил орден на шею, а бабушка на бале у владелицы Староконстантинова, графини Ржевуской (Констанция), прошлась в польском с императором Александром I.

Бал этот обошелся графине Ржевуской весьма дорого: он окончательно пошатнул её дела; долги графини превышали стоимость имения с четырнадцатью тысячами душ. Для разбора дел с кредиторами высочайше назначена была комиссия, управлявшая имением около тридцати лет.

Помещики вели жизнь разгульную, веселую, чиновники подражали им, ксендзы и униаты тоже; одно только православное духовенство, загнанное, нищенствующее, вело труженическую жизнь, почти наравне со своими прихожанами-крестьянами.

Хозяйством и делами занимались мало, книги и газеты читали редко, больше охотились, плясали на балах и тянули водку и старое венгерское. Князь Мартын Сапега круглый год разъезжал: то на бал, то на охоту, с охоты на ярмарку, и опять на бал и на охоту.

У нас также два раза в год бывали балы: в именины отца и матери, в марте и в октябре. Балы эти были сопряжены с большими хлопотами, расходами и беспокойством. Приготовлялись за неделю вперёд, тратились, и в то же время опасались, что, так как именины приходились осенью, и ранней весной, во время распутицы, то гости, пожалуй, не съедутся и выйдет скандал.

Приглашать гостей считалось неприличным, а только распускался слух, что в день именин будут дома и милости просят пожаловать кому угодно. В действительности скандала никогда не случалось. Собиралось человек до полтораста помещиков, офицеров и старших чиновников. Мелкие чиновники, простые шляхтичи, поповичи, никогда не дерзнули бы явиться к помещикам, владеющим ста душами и более, т. е. настоящим помещикам, имевшим право голоса на выборах.

Даже отставной поручик Чигринец, как очень мелкопоместный, четырнадцати-душевой, считал за большую честь, что его, все-таки офицера, принимали у нас в доме. Но на него смотрели свысока.

- Распорядись, братец, - бывало, в день бала, говорил ему отец, и Чигринец усердно распоряжается и суетится с большим рвением: бежит на конюшню посмотреть дали ли лошадям именитых гостей овса, оттуда, по поручению матушки, в кухню; хлопочет, чтобы за обедом аккуратно подавались блюда, досматривает, чтобы гостям во время было подлито в рюмки вино.

До бала, в течение недели, чистили комнаты, шили детям одежду, людям поправляли или делали новые ливреи, варили, жарили. Накануне бала обыкновенно приезжал из города Кременца кондитер и привозил конфеты, торты, сахарные пирамиды, или корзины с имитацией фруктов для украшения обеденного стола. Он приготовлял также мороженое, оршад, лимонад и еще какие-то шипучие прохладительные напитки.

Музыку, если она находилась вблизи, брали военную, если же не было ее, приглашали странствующих чехов, а в крайнем случае брали и еврейских музыкантов. Граф Пржездецкий своего оркестра, состоявшего из пятидесяти человек, в наем не отпускал. У дедушки тоже одно время была своя музыка, но ее распустили, когда я был еще очень маленьким.

Гости начинали съезжаться часов с десяти утра, а к полудню двор был уже полон экипажей, а дом гостей. В диванной, спальне и детских, дамы и девицы одеваются; в гостиной хозяева встречают новых гостей; в зале, биллиардной и кабинете отца мужчины передают друг другу новости, расхаживают, курят. В числе их находится также и восьмидесятилетий хорунжий Хоментовский, последний из могикан в нашем околотке, носивший еще польский кунтуш и жупан, с атласным вышитым серебром и шелком поясом.

К трем часам все уже в сборе и кавалеры попарно с дамами идут к обеденному столу. Ах, да! Я забыл сказать, что мужчины обязательно перецеловали уже ручки у всех присутствующих дам и девиц, знакомых и незнакомых. За большим столом в зале сидят самые почетные гости, по одну сторону дамы, по другую мужчины. Рассаживая их, хозяева в известной степени соблюдают чинопочитание, обращая внимание на старшинство лет и общественное положение каждого гостя.

Менее знатные гости садятся за другими столами в разных комнатах и где попало. Обед тянется часа два и более, так как блюд много, а между ними большие промежутки. Пока-то разнесут, вымоют тарелки и блюда, принесут новые! Половина прислуги уже пьяна. Хозяевам просто горе: мать раскраснеется как пурпур, отец теряет терпение и, обращаясь к Чигринцу, еще раз уныло произносит: - Распорядись, братец!

После обеда сейчас же начинались танцы. Пока девицы и молодые дамы танцевали с молодежью, пожилые женщины сплетничали, а потом дремали, мужчины играли в карты, по преимуществу в ландскнехт, называвшийся у нас диабелком. В банке случались целые горы ассигнаций, червонцев и пецов, т. е. полуимпериалов. Выигрывались и проигрывались большие суммы.

В игре участвовал также и сосланный на жительство в местечко Красилов, великим князем Константином Павловичем, известный игрок Сельвестрович, но метать ему не позволяли. Этот аферист и фокусник сопровождал наши войска в 1814 году в Париж и говорят, играя в карты, ворочал миллионами. Сельвестрович играл на биллиарде так искусно, что каждую партию выигрывал всегда сразу.

Гости разъезжались на следующий день со светом, мать, проклиная их в душе, долго делала отцу сцены, но, несмотря на это, и на следующие именины у нас опять бывал бал. Со смертью отца балы прекратились. Дело ограничивалось именинными обедами, а потом чаем. Съезжалось не более двух-трёх десятков человек.

Из политических событий края, в тридцатых годах, первое место, после польского восстания 1831 года, без сомнения, занимает открытый в 1839 году заговор Конарского (Симон). К нему принадлежало очень много лиц, но директор канцелярии генерал-губернатора, Писарев (Николай Эварестович), которому Бибиков (Дмитрий Гаврилович) вполне доверял, как-то так устроил, что сосланы были относительно немногие и то люди средних состояний, богатые же, побывав в Киеве и посидев тут некоторое время в каземате, или на свободе, преспокойно возвращались потом домой.

Из числа наших знакомых сосланы были только Мариан Подгороденский и некто Обнинский, при аресте которого мне пришлось быть свидетелем; оба молодые люди, хорошего шляхетского рода, но не владевшие имениями. С заговором Конарского угас для поляков последний луч надежды восстановить когда-либо свое владычество на юго-западе.

Хотя я был тогда еще очень мал, но заговор Конарского мне очень памятен, в особенности по трагикомическому случаю с Обнинским, происходившему у моей бабушки уже после кончины дедушки, умершего в 1838 году. Случай произошел в обширном доме её села Монек.

Но прежде чем продолжать, я должен сказать несколько слов о бабушке. Это была старушка маленького роста, полная, кругленькая, добродушная, гостеприимная, но бестактная и порядочно бестолковая. С нами она не важничала, как ее супруг, а напротив фамильярно разговаривала, играла в карты, показывала картинки в книгах, но толку не смыслила ни в чем, до смешного.

Бывало, смотрит она в книгу, а видит Бог знает что: животные, например, ей представляются людьми, люди цветами, а вид города Невшателя она приняла однажды за человеческие лица.

- Видишь какой старик, - говорит она мне, указывая на изображение Невшателя.

- Это, бабушка, не старик, - чуть не прыснув от смеха, отвечал я.

- Старик, когда я говорю, что старик, - обидевшись возразила бабушка. - Смотри, вот нос, - и она ткнула пальцем в гору, - а вот борода, да и какая кудластая... и бабушкин палец направился к изображениям городских строений.

- А где глаза? - лукаво спрашиваю я.

Но бабушка и тут не потерялась, так как Невшательское озеро выручило ее. Я уже хорошо знал, что со старшими следует соблюдать политику и, сделав над собою усилю, прикинулся, что поверил бабушке.

У старушки было много причуд и все одна другой потешнее. Вот раз и случилось то, что я хочу рассказать. Прожив с десяток лет в деревне, покойный отец опять поступил на службу по гражданской части; он назначен был в Варшаву на весьма видный пост. Отец уехал раньше нас, чтобы устроившись в этом городе, перевезти тогда и семью, пока же мы гостили у бабушки.

У неё, со смерти мужа, пошла страшная безалаберщина и дом походил на гостиницу, в которой постоянно жила целая куча гостей более из мелкопоместных и приживальщиков обоего пола. Все они ели вдоволь, пили, веселились, сплетничали, то ссорились, то мирились, хозяйку дома в её отсутствие бранили, а в глаза льстили ей и при всяком удобном случай обдирали.

И на этот раз в доме находилось около двадцати душ посторонних "обедал и обирательниц". Было лето, и гости помещались кто в доме и во флигеле, а кто в беседках в саду и оранжереях. Нам отведены были две лучшие в доме комнаты из числа предназначенных для гостей. Окна их выходили в сад и расположены они были рядом с большой залой, где стоял рояль.

Я помню, что хотя нам, детям, обязательно было ложиться в постель в девять часов, но мне обыкновенно долго не удавалось заснуть, так как мешали, то музыка и танцы в зале, то пение в саду, продолжавшееся далеко за полночь. В один прекрасный день, в сумерки, когда все были уже в сборе в зале, а я с большим прискорбием с минуты на минуту ожидал, что меня ушлют в детскую, вдруг, вдали, раздались звуки колокольчиков; все общество притихло и стало прислушиваться, притаив дыхание.

Это было как раз во время самого разгара арестов по делу Конарского, а так как ездить с колокольчиками дозволено было только полиции, то не трудно было догадаться, что едут непрошенные гости, притом же, если они, вопреки принятому этикету, катят в помещичий дом в такую позднюю пору, то без сомнения быть беде.

- Они едут за паном Обнинским, - отозвался, наконец, кто-то.

- Да здравствует отчизна! - воскликнул Обнинский. - Радуюсь, что я за нее несчастную погибну!

В зале поднялся страшный переполох. Все в один голос заговорили, советовались, рассуждали, разумеется, без толку, а бабушка хотя также перепугалась, но ей в то же время казалось чем-то неестественным, просто немыслимым, чтобы она, сама пани маршалкова, могла потерять резон. И вот, второпях, она заговорила:

- Не бойся, пан Обнинский! Они не посмеют сделать тебе зла! Как! У меня в доме! В моем присутствии! Да разве я позволю!
- Не забудьте, пани маршалкова, - отозвался Обнинский, - что это полиция, жандармы!
- Ну, так что же что жандармы! А я разве уже не маршалкова? Не первое лицо в уезде?
- Но что же вы в состоянии сделать? - заметил кто-то.

- Как что? - в большом азарте возразила бабушка. - Да я просто прогоню их! Не пройдут! Ну, я стану вопить прямо к небесам, жалуясь на такую несправедливость! На крышу полезу и стану оттуда кричать! Таки полезу! Лезу! Лезу уже!

И совсем растерявшись, сама не помня себя, бабушка раскраснелась, распетушилась и начала звать свою прислугу. - Павелек! Михалек! Раманек! - что было мочи кричала она. - Сюда! Скорей! Бегите за мной! Давайте мне лестницу, я на крышу полезу! Живей! За мной!

Целая дюжина перепуганных бабушкиных лакеев гурьбой вбежали в залу, а она, как ни удерживали ее, от большого волнения совсем потеряв голову, никого не слушала и выбежала из дома. Услужливые же лакеи, исполняя приказ своей пани, успели уже приставить лестницу к стене. И полезла бабушка, поддерживаемая приживальщиками и лакеями на крышу.

Едва успела она туда добраться, как две тройки вкатили во двор. На одной повозке сидел капитан-исправник и асессор, а на другой жандармы: офицер и солдат. Нетрудно вообразить их удивление при виде картины представшей пред их глазами: на обширном дворе, так как все бывшие в доме выскочили, большая толпа, и все смотрят на крышу дома, где сидит бочкообразная старуха, хозяйка дома, и что-то вопит.

- Св. Антоний! Юзефе свентый! - раздавалось с крыши. Бабушка еще что-то громко кричала, жалуясь небу на несправедливость на земле, но ни тут, ни там, никто не обращал уже на пани маршалкову внимание. Приехавшие сошли с повозок, исправник, указывая на крышу и ткнув себе пальцем в лоб, что-то проговорил жандармскому офицеру и тот усмехнулся.

Взоры всех обратились к приезжим, а они втроем, жандарм, исправник и асессор, подошли прямо к пану Обнинскому, что нужно было сказали ему, потом усадили его на одну из повозок, повернули оглобли и исчезли с глаз наших. Только ветер, среди гробового молчания, так как бабушка утихла, все слабее и слабее доносил звуки удаляющихся колокольчиков.

Слезла бабушка с крыши, и потом долгое время всех уверяла, что если, не смотря на все её мольбы, дошло до того, что какой-нибудь москаль-исправник старше маршалковой, то значит, что теперь нет уже правды не только на земле, но и у святых угодников на небесах.

Спустя несколько дней после этого, мы уехали в Варшаву.