1
Не во всякой земле родится жизнь - не всякая земля примет ее обратно. В рыхлой, мягкой да сырой после добрых снегов и дождей, даже самое больное зерно даст росток, завьется усами по весне над родительницей, корнями крепко за нее ухватится – а она, знай, рада питать свое дитя, и жданное и случайное, разницы не ведая. В сухой, сыпучей же пыли, сбившейся в твердолобые валуны, вдоль и поперек изрезанные трещинами, никакое семя не задержится, не оживет – упадет в бездушную твердь и погибнет.
Благодатную землю во все времена и зверь лесной, и человек славили, бесплодную – обходили десятой дорогой, чуя неладное. Верная примета доброй земли – богатый всход, муравы или дерев, знай, сочных, ветвистых, мясистых стеблями и толстых стволами. Гиблая же земля ничего не родит, ничего не приумножит, разве что выкинет на поверхность горсть грибов да укроется мхом. Страшна такая земля, дика – по такой только нечистой силе гулять, жечь ее огненными плясками, которые устраивает нежить аккурат в Вальпургиеву ночь – раз пустая та твердь, мертвая.
Но земля живая, хоть и жизнью той сильная, хрупка – сотни лет может являть она благость, а на сто первый год занемочь, запротивиться, перестать давать всходы и питать уже давние родом. Стерпит она ураган, мороз трескучий, жару лютую – но раны от рук человеческих станет залечивать не одну весну. Там, где прежде рождала та земля поля пшеничные и сады яблоневые, станет после бомбежки и взрывов выкидывать она на поверхность редкий урожай, все больше больной, тусклый, бедный. Такую даст она снедь, что и голодный зверек в нору запасать не станет.
Да и человеку в лихую годину не до земли: не до ухода за ней, не до благ ее – забросит он огороды, сады и поля, отдаст их сорнякам да жукам на съедение. Но все одно земля и тут – богиня: бабы с детьми станут искать спасения под ней, в погребах, мужики – в ней же, земле, рыть окопы да рвы. И будет стонать та земля добрая, но терпеть и помогать и все равно – гореть за жизнь!
Вот и в это лютое лето где-то под Луганском бросили люди бахчу. А она, знай, дала уже хоть бедно, но все же знакомый ей урожай – арбузы и дыни, как давала десятки лет прежде. Ее не засевал никто, но взяла откуда-то землица семя. Лежали тыквины, кипятились на солнце, ждали человека – а он не пришел за ними. Только посыпал сверху железом – прыснули под осколками арбузы алостью на черную земь: перемешался с ней урожай и остался печься на солнце, никому теперь не нужный.
А одна дыня уцелела – кособокая, уже перезрелая, готовая оторваться от стебля, свесилась она с самого края бахчи над оврагом. Да так гудела земля под взрывами, так хотела спасти хоть какое-то свое дитя, что не удержалась дыня – покатилась с пригорка. Не разбилась – застыла там, внизу, около дороги под кустом. День дыня лежала, второй – ни человек по той дороге не шел, ни зверь не пробегал. Но что-то поменялось в испуганной природе – так она захотела жить вопреки творящемуся, что пробудила сознание в каждом бессознательном своем дитя. В каждой пичуге, каждой ягоде или травинке – все в ней обрело разум.
Вот откуда ни возьмись – заяц. Увидел дыню, уши навострил, носом повел – страшно ему, но подошел близохонько. Понюхал, дернул усами, и укусил ее за бок. Да не полакомился вдоволь – щелкнула его по носу крупная капля опускающегося дождя. Небо заклокотало, почернело, завыло и пролилось на изможденную твердь влагой. Зашла с запада сильная туча, суровая - проглотила солнце, поломала его лучи и растянула по белому дню густой смолой ночь.
2
– Группа, слушай команду!, – через плечо крикнул Рудый, утерев рукавом лоб. – Здесь родник рядом, десять минут на воды набрать.
Они возвращались с задания втроем – Рудый, старший группы и два желторотика – Кот и Шаман. Туда – пешком, обратно в лагерь на своих двоих – дело привычное, только жаркое.
– От дороги вон, в рощу тропинка ведет. По ней сейчас пойдете, услышите родник, - махнул Рудый рукой. – Тут уже можно, никого нет.
- Товарищ капитан, а вы?, – посмотрел на него Кот, снимая пустую флягу с ремня.
– А я как верблюд, – хмыкнул Рудый. – У меня вода не тронутая, а я видел, как вы всю свою выпили. Ну, признавайтесь, как оно – первый раз не по мишеням бить? И я что говорил – я вам не товарищ капитан ни на задании, ни в дороге. Рудый, а вы – Кот и Шаман, а не как вас там зовут.
Бойцы переглянулись, но Рудый не дал им ответить.
– Ничего, я тоже по первости и блевал, и глаза жмурил. На десятом уроде прошло. Запомните, они – те, по кому мы работаем – уроды. Снял урода, перекрестился и забыл. Все, а то ишь, один позеленел, второй чуть винтовку не бросил. Что, не учили вас этому пять лет, вы у нас агроном и архитектор? Что, курсов вам мало было? Ну, согласен, но, ребята, вон оно как все повернулось, не до учебы. Ладно, нормально, за водой шагом марш! - выпалил Рудый, стянув с головы мокрую кепку.
Рудый воевал уже восьмой год – что взять с пацанов? Для него «охота» стала привычной, а разница между картонной мишенью и человеком стерлась там, в первый год его боевого пути. Он тоже, как и желторотики, не учился военному делу, но практического опыта набрал уже через край. Так набрался, что сбился со счета выполненных заданий – снятых уродов, как он называл противника. В подразделении Рудый прославился не только боевыми успехами, но и своим жестким, если не жестоким, нравом. А какой у него мог быть нрав, если Рудый в один день потерял все, что у него было – дом, семью, даже собаку. «Гостинцы» от уродов прилетели аккурат один к нему во двор, второй – в дом, тогда, когда сам он был уже здесь, на войне. Которая тогда, восемь лет назад, как бы не считалась войной, а называлась «вооруженным конфликтом на Юго-Востоке Украины». Действительно, какая это могла быть война, если этот самый Юго-Восток оборонялся в прямом смысле вилами? Война же – это когда армия на армию, ракета на ракету – а тут как-то в одну сторону вышло. Юго-Восток считал «входящие», отвечал, чем мог, но…этого было не достаточно, чтобы мир назвал это войной и обратил внимание на происходящее еще тогда. Так, как обратил сегодня, когда «конфликт на Юго-Востоке» вылился в противостояние уже России и НАТО. Которое тоже открыто не называют таковым. Но какая к черту разница, как называть резню, если она уже есть как факт? Общемировой факт.
Рудый приметил на обочине дороги синюю тень от единственного уцелевшего здесь дерева и пошел к ней, незаметно даже для себя улыбнувшись впервые за долгое время.
– Сынок, не торопись, пешочком иди! – долетел до него из детства голос матери.
– Ма, ну жарко, я бегом в тень добегу, вон она, тень! – кричал он, со всех ног мчась к заветной прохладе.
– Сынок, да сумку хоть возьми, вон сколько на ярмарке накупили! Держи, я тебе легонькую дам! – звала его мать.
Почти добежав до тени, маленький Рудый круто развернулся и побежал обратно – как не помочь маме?
– Вот молодец, держи, не разбей, там банки, – погладила его по голове мать.
Рудый снова захвастолупил изо всех ног к тени, не заметив на дороге невесть откуда выросшую кочку. Споткнулся и упал, разбив локти и коленки.
– Ну мааам, - закричал пацан, – ну зачем ты сказала под ноги, – по-взрослому насупился он.
– Ох, хоть не в стекло упал! – подбежала к нему мать. – ну что же ты такой у меня бедовый!, – заплакала женщина, прижимая сына к себе так отчаянно, как будто знала, куда его занесет судьба через десятки лет…
Рудый помотал головой, прогоняя воспоминания. Кинул рюкзак под ствол дерева, и собрался сесть, как вдруг заметил под кустом желтый бок дыни.
– Интересно, – протянул он, – Хотя. Что интересного – тут бахча рядом, вон там, на пригорке, – посмотрел Рудый на холм. – Перезрела да скатилась, так, дыня?, – сказал он, крутя в руках находку.
– Рудый! – услышал он Кота. – Воду набрали, хорош родник!
– Ну слава богу, а я вон что нашел – дыню!, – подбросил он ее и поймал одной рукой. – Должно быть, сахаристая, перезрелая, глядите – с одного бока аж оранжевая. Да знаю, жрать охота, но давайте уж как-нибудь до лагеря. А дыню…Я ее Марине Витальевне отнесу, пусть хоть какая-то радость. Возражения? – вскинул бровь Рудый.
– Не имеем! – ответили бойцы.
3
Марина Витальевна, капитан медицинской службы, в отличие от Рудого, все еще, на свой восьмой год войны, не могла смириться ни со смертями, ни с элементарным отсутствием воды, не то что достаточного количества медикаментов, перевязочного материала и инструментов. До войны она работала в горбольнице – хирург по специальности, тогда она только начинала ассистировать профессору Аркадию Павловичу.
– Марина, зажим! Марина! – тихо, но твердо сказал он ей во время их первой операции, на которой она, вчерашняя студентка, растерялась как…студентка, протянув профессору нужный инструмент как в тумане. – Марина, долго думать нельзя, это не анатомичка! – услышала она его.
После операции она вылетела из операционной, присев на корточки прямо в коридоре, не понимая, что могло ее так испугать.
– Мариночка, это ничего, это пройдет. Вы крепко стоите на ногах, у вас не трясутся руки – это замечательно, – сел рядом с ней профессор. – Практики у вас нет – вот это плохо. Но пока я здесь, я вас всему научу, я ведь тоже начинал, – тронул он ее за плечо. – И не дай бог вам, Мариночка, начинать как я – в полевом госпитале, – запрокинул голову к стене доктор.
Но вот, бог дал – Марина Витальевна не проработала в горбольнице и пары лет, как началась война. Та, которая все восемь лет считалась не войной, а «вооруженным конфликтом на Юго-Востоке Украины». Марина Витальевна ушла «в поля» почти сразу, и сразу – на передовую, туда, где нужна медпомощь неотложно…
Тогда она только прибыла на место службы, только прибыла в расположение, не успела даже выйти из машины, как начался обстрел.
– Все – вон из машины! – неслось до нее. Схватив ящик с медпрепаратами, Марина выскочила из нее, приметив неподалеку глубокую колею, в которой можно было укрыться. Но заметила она не только ее, но и бегающего между взрывами мальчишку лет десяти.
– Ложись, ложись! – кричала она ему, махая руками, но паренек ее не слышал. Прилет, второй, еще, как будто снаряды сыпались специально на него. От нескольких пацан убежал, но один его накрыл. Марина кинулась к нему – теперь железо словно выбрало целью ее и уже она слышала «ложись!» в свой адрес. Зайцем допетляв до места, в котором затих мальчишка, она увидела только вывернутую землю и торчащую из нее кисть руки. Марина принялась разгребать землю руками – вот под ней белокурая голова, вот он, нашла! Обстрел прекратился.
– Ты живой, ты слышишь меня?! – звала пацана Марина, освобождая его глаза, рот, уши и нос от земли. – Давай, говори, говори со мной, – шептала она. – Ноги перебиты, но это не беда, слышишь? Не сметь умирать! – выпалила она, ища, чем можно остановить кровотечение. Чем – ничем, все осталось в машине – турникеты, гемостатики. Она разорвала на лоскуты свою рубашку и…
– Бооольно, – застонал мальчик.
- Больно, это отлично, замечательно! – приговаривала Марина, накладывая импровизированные жгуты. – Тебя как зовут?
- Данила я. Там мамка дома, там, там…жарко, плохо, – закатил глаза пацан. – Вы, я, мамку найдите, там, дома, я искал кого-то, – заикался он.
– Что с мамкой, где дом твой? – заговаривала мальчишку Марина.
– Двое нас у мамки, третий вот должен был родиться, мамка упала, я хотел позвать…
– Найдем, сейчас тебя к машине оттащу, – посмотрела Марина в сторону оставленного транспорта. Грузовик, искареженный, лежала на боку. Рядом никого не было…
– Марина, – тронул ее, задремавшую за столом после смены, Рудый, присев рядом на корточки. – Марина, – позвал он тихо.
– Данила? – вздрогнула она, открыв глаза. – Рудый, ты. Данилу сейчас видела. Если бы не ты тогда…ты так и не рассказал до сих пор, как к нам вышел, откуда.
– Спасли пацана, и ладно, – сказал он.
- А мать, помнишь, мать там была? Мать не спасли…, – закрыла глаза Марина. – Понимаешь, Рудый, я до сих пор считаю, что это все на мне. У меня никто не умирал на столе, у меня на руках, за все это время. Но она, она, беременная, два человека, понимаешь? До сих пор. Не могу, прости, – встала она и выбежала из палатки.
– Марина, мы все тут живы благодаря тебе, – вышел за ней Рудый. – Я думал, ты как-то уже...привыкла, что ли.
– К чему? Я привыкла резать и шить под бомбежками, без света и воды, но я никогда не привыкну к гибели, особенно не военных. Так, Рудый, ты сейчас это все не видел и разговора этого не было, – выпрямила спину Марина, закурив. Чего пришел?
– Да я тебе вот что принес, – достал Рудый из рюкзака дыню. – Смотри, переспелая какая. Должна быть, что называется, сахар-мед-айва!
– И где ж ты ее нашел? – улыбнулась Марина.
– Да сама в руки с бахчи скатилась, под горку. Когда все это закончится, пойдешь со мной…в кино?, –посмотрел он на нее и, встретившись с ее взглядом, застыл, загадав ее ответ.
– Кино? Рудый, представляешь, где-то – везде, где не здесь, люди действительно ходят в кино, ездят на пикники, ходят в салоны красоты. Где-то, где не здесь, идет спокойная цивилизованная жизнь. А мы как будто в сорок первом, не находишь?, – посмотрела вдаль Марина.
– Да, подвисли немного. Но я уже не знаю, как можно жить в мире и чем там заниматься, – протянул он.
– Это к психиатру, Рудый. Но с тобой в кино пойду, – затушила она сигарету, взяла у него дыню и скрылась в палатке.
4
Их подразделение стояло в полях под Луганском, со всех сторон окруженных густым лесом, перемежающимся с топями. Оно не было отрезано от мира, н гуманитарные машины были здесь редкими гостями. А теперь, когда совсем рядом обозначился фронт, и подавно. Приедет пазик раз в месяц, груженый консервами, прочей «долгоиграющей» снедью, нехитрыми медикаментами и Митькой его звать, как говорится. Это в международных конвенциях война должна вестись по правилам, это там, на бумаге, никто не может бить по санпоездам, медмашинам, гумконвоям. Здесь же – за милую душу, если не в первую очередь, они становятся целями. Да разве только в этом дело? Нет, если и вовсе не в этом – что везти, когда этого «чего-то» или нет физически, или недостаточно?
Подразделение состояло из 20 бойцов, половина из которых только-только прибыли, трех водителей-механиков, одного повара и врача. «На верху» были планы о расширении подразделения и пополнения его как минимум еще двумя фельдшерами, но это так и осталось планами. Поэтому каждый держал фронт как мог – бойцы выполняли задания, повар варил каши из чего угодно, даже – топора, Марина Витальевна же справлялась в своем шатре, помеченным красным крестом, и с ранениями, и с простудами и прочими хворями.
– Чего не хватает в вашей медсанчасти? – спросил Марину Витальевну однажды майор, приехавший в подразделение награждать бойцов.
– На войне раненых меньше, чем больных, – говорила она. – Об этом не скажет никакая ВОЗ, но это – многолетняя практическая статистика. Военные тоже люди и так же болеют, как и все, ОРВи, страдают пищевыми расстройствами, аллергиями. Поэтому очень нужны терапевтические препараты, не только «тяжелая артиллерия».
Майор подошел к импровизированному операционному столу, застеленному линялой простынью, смахнул с нее несуществующую пыль, окинул взглядом лазарет и сказал:
– Чисто. А что за ширмой?
– Терапевтический стол, – убрала ее Марина Витальевна. – Здесь анальгетики, жаропонижающие, антибиотики, тонометр, термометр, жгуты, под марлей – стерильные хирургические инструменты, - показала она майору то, чем лечит подразделение.
– Везде так, хоть сам в аптеку беги – да где те аптеки, - снял майор фуражку, промокнув лоб. – Сколько сейчас тяжелых у вас?
– Сейчас никого, – показала Марина Витальевна на пустые койки. – Одного тяжелого, с ранением, отправили на днях в госпиталь, двое легкораненых.
– С задания?
– Так точно.
– Разберемся с препаратами, – надел фуражку майор и вышел из лазарета.
Думала ли Марина Витальевна, дипломированный хирург, что когда-то придется ей использовать в своей практике травы? Думала-не думала, а пришлось, благо, бабка ее была травницей и с детства внучку научила разбираться в растениях. По весне брала она ее с собой на лан – учила находить целебную траву, правильно ее собирать и укладывать в корзину.
– Мариночка, пригодится тебе это знание. От простуд всяческих – душица, дягель, клевер, мать и мачеха. Перелом скорее заживить – бери таволгу и сабельник. С сердцем беда – помогут рябина и боярышник. Поля у нас вон какие добрые кругом, благодатные – знай только, как по уму этим добром пользоваться, - приговаривала бабушка. – Только не смей траву брать с корнем, да не ласково – у одной можно только цветочки собирать, у другой – листики, но чтоб с корнем из землицы вырывать – никогда!
Когда стала Марина постарше, научила ее бабушка и сушить травы, и толочь их в порошки, и готовить мази и отвары. Дома у них из аптечных препаратов ничего-то и не водилось – лечила бабушка и семью, и соседей, и специально ездивших к ней за помощью только травами. И вылечивала – все у нее были живы-здоровы.
Запомнила крепко бабушкину науку Марина, да как в воду та глядела – что бы сейчас делал ученый хирург один на один с упаковкой анальгина, когда человеку нужно помочь, да не одному, от ожога или бронхита? Давно приметила Марина поле, давно стала ходить туда за травами. И никто ей слова поперек не сказал – а что тут скажешь, если помогают природные микстуры?..
Покрутив в руках дыню, Марина подошла к рукомойнику и повернула кран. Из него сорвались несколько капель.
– Пустой, - заглянула Марина в бочок. – Так на ночь оставлять тебя не годится, – протянула она и положила дыню на стул рядом с рукомойником. Стоявшие здесь же алюминиевые ведра тоже были пусты. Марина посмотрела в мутное зеркало на бочке и тронула лицо пальцами.
Выбившиеся из-под косынки белокурые пряди, густые брови, чуть красные от недосыпа глаза, строгие скулы – она смотрела, но все меньше узнавала себя в этом отражении. Она не состарилась, не обезобразилась, но лицо ее все больше становилось суровым- черты его будто бы с каждым днем делались резче.
– И чего от тебя хочет Рудый, красавица – спросила Марина отражение, подняв и опустив брови. – Какое кино, смешно же. Я платье последний раз-то надевала где-то там, в прошлой жизни. Не знаю я, как ходят в кино и как вообще после этого всего можно где-то там веселиться, – перевела она взгляд на операционный стол.
Вдруг ведра звякнули ручками, зеркало задрожало, дыня скатилась со стула – до Марины донеслись взрывы. Она схватила сумку с медпрепаратами. Перекинула ее через плечо и выбежала из палатки.
Подразделение накрыл ракетный обстрел – вряд ли били прицельно по нему, но оно располагалось неподалеку от регулярно обстреливаемых луганских сел. Марина нырнула в вырытую на этот случай траншею, ища глазами бойцов, которым нужна ее помощь. Все сделали то же самое, покинув расположение – ни криков о помощи, ни суеты Марина не наблюдала. Она насчитала семь взрывов, на восьмом все прекратилось. Выждав несколько минут, Марина собралась покинуть укрытие, как один снаряд разорвался совсем рядом – ее накрыло волной и впечатало в землю.
5
Рудый видел этот взрыв в бинокль – они с Шаманом и несколькими бойцами в это время находились на стрельбище на другом от медкрыла конце лагеря, ближе к лесу – там и укрылись. В подразделение кроме них никого и не было в тот день – остальные ушли на задания. Рудый вскочил, но Шаман схватил его за ремень.
– Рудый, стой, что творишь! – крикнул он, но свист и грохот новых залпов перекрыли его.
Рудый ударил его по руке, схватил за грудки и зашипел:
– Мы тут, а ее накрыло, со мной пойдешь, поползешь, что я скажу то и сделаешь, – проскрипел он зубами на ухо Шаману. – Между прилетами ползком за мной, понял?!
– Так точно, – выдавил Шаман.
Нет, не подразделение было целью обстрела – это стало понятно по хаотичным прилетам. Били дальше, по Хорошему и Скарговке. Но били чем – незнакомыми ВСУ системами, поставленными Западом. Поставить-то их поставили, а научить не научили – стало быть, украинцы таким образом сами учились задавать координаты. Все, что сыпалось на подразделение, можно было считать ошибкой расчетов или недолетами – но какая к черту разница, если его перепахало вдоль и поперек.
Рудый полз впереди, изредка вставая и перебегая от воронки к воронке, Шаман – за ним.
– Здесь, – кивнул головой Рудый на перелопаченную траншею. – Марина! – крикнул он, но ничего не услышал в ответ. Щурясь от поднявшейся пыли и дыма, он разглядел лежащий на земле ботинок.
– Это ее, сейчас, Шаман, тут, должна быть тут, – подбежал он к краю траншеи. На противоположной ему стороне лежала Марина.
Рудый подполз к ней, тронув за шею.
– Бьется, Шаман! – крикнул он. – Дуй за носилками в санкрыло, у входа должны стоять, сюда неси, потом – ищи машину, может, уцелела, и гони сюда!
Прилеты прекратились, на этот раз, похоже, точно. Все выстреляли – куда били, зачем, из чего – хрен их разберет. Понятно, что по селам – но они давно уже стояли пустыми. «Тревожащий» огонь, акт устрашения, чтобы не расслаблялись? Да так никаких снарядов не напасешься, тем более не особо умеючи.
– Марина, – тронул ее за плечо Рудый. – Глаза открой, – говорил он, понимая, что это будет чудом – ее рубашка густо набралась кровью.
– Ру..руд.., – двинула пересохшими губами Марина.
– Слышишь меня? Слушай, говори со мной, – склонился он над ней, осматривая рану. – Сумка где? Вот, через плечо, хорошо. Сейчас все сделаем, – шептал он, понимая, что ничего не может сделать, кроме как приподнять ее и усадить. – Сесть нужно, можем? Ничего не перебито, все цело, – говорил он, держа ее за плечи.
– Мо..можем, – выдавила Марина, – Ты чего, все же нормально, просто дышать тяжело. Это просто что-то задело, царапина, – прохрипела она.
– Конечно, а кто что говорит, царапина и есть, – сел позади нее Рудый, прислонив ее спиной к себе. Его рубашка тоже промокла – осколок прошел ей через грудь насквозь. Судя по количеству крови, было задето сердце. Достав перевязочный пакет, он принялся ее перевязывать, но руки не слушались его.
– Шаман! Шаман! Где ты, черт тебя! – закричал он, что есть силы. Марина всхлипнула и затихла.
Рудый услышал мотор подъезжающей машины. Не дожидаясь носилок, он поднял Марину на руки и пошел к УАЗу.
– Шаман, все, – встал он рядом с машиной.
– Что – все? Поехали, – суетился Шаман, открывая дверь. – Вообще все? – застыл он.
Рудый посадил Марину на землю, прислонив к колесу и молча сел рядом.
– У нее рана в сердце. Понимаешь? – засмеялся надрывно он. – Рана. В сердце. Нельзя. Искусственную стимуляцию – нельзя. Адреналин – нельзя. Ничего нельзя, понимаешь?! – взревел он. – Но она же со мной говорила, она же…мы же минут 10 к ней шли, оно же как-то билось. А теперь почему-то не бьется, все, не бьется, - прошептал, опустив голову, Рудый. – Ты не знаешь, Шаман, вообще ничего не знаешь. Тебе сколько лет-то, 20 есть? Пацаном ты совсем был когда это все началось. А мы с ней как-то так получилось, что в местах разных но вместе. Восемь лет. И ничего. Как-то не до того было. Встретились почти так же, под обстрелом. Она пацана, Данилу, помчалась из-под земли вытаскивать, накрыло его. А я там был. Тебя как звать? – вдруг посмотрел он на Шамана.
- Данила, - почему-то задумавшись, протянул он. Помолчал, потер виски и добавил: – это был я. Ноги она мне спасла, - сел рядом с Рудым он.
– Вот и встреча, представляешь, – прошептал Рудый, уставив стеклянный взгляд в лес. – Кино, какое кино, дурак.
6
После обстрела подразделение решили загнать глубже в лес, дальше от луганских сел и деревень. Приказ пришел сверху на следующий день, одновременно с ведомостью на получение Мариной Виьальевной медикаментов.
– Арбидол 10 упаковок, Новокаин 20 ампул, Ибупрофен 7 упаковок, адреналин, новокаин, – прочитал Рудый, сжав лист в кулаке. Постояв, он пошел к пустому медкрылу, из которого уже вынесли уцелевшие шкафчики и банки с инструментами, приготовив к погрузке.
Несмотря на день и открытые палаточные окна, внутри было темно. Рудый зажег керосинку и поставил ее на стол Марины, в котором она хранила медкарты бойцов. Открыл ящик, чтобы их забрать – стол-то с собой везти не за чем, а вот карты…И разглядел пухлый не запечатанный конверт. Рудый достал из него листы, подумав, что это могут быть какие-то важные документы, вроде отчетов за использованные препараты и поднес их к лампе.
Листы были исписаны ровным круглым почерком, который бывает обычно у отличниц.
- 19 июля 2022 года, - прочитал он на первом, скользнув по нему взглядом и вслух прочитал:
«Мой волшебный человек,
Где ты? Что с тобой? Не знаю…
За окошком тихий снег –
Сыплют блестки, следом тая.
Иль с небес искрит вода,
Иль из тьмы луч тянет утро-
Стала призрачной заря,
Встали дня на месте будто.
Если птице не лететь – Птица в муках погибает,
Если мне тебе не петь-
Песня камнем в омут тянет.
Мой волшебный человек,
Где ты? Что с тобой? Не знаю…
Замедляет солнце бег,
Место ночи уступая.
Сергею Р, заклинаю жить».
Другие листы тоже были исписаны стихами – она писала их на чем придется: на обрывках газет, обоев, обратных сторонах инструкций к лекарствам.
– Сергей Р, – протянул Рудый, будто вспомнив, как его зовут. Н положил этот лист к себе в планшет, сложив остальные обратно в конверт. Подумал, и убрал их в планшет тоже. Подошел к рукомойнику , промочить пересохшее горло, открыл кран, но в нем так и не появилась вода. Рудый уперся руками в раковину, опустив голову. Вдруг краем глаза он заметил на полу что-то желтое. Рядом с его ботинком лежала растоптанная дыня.
***
Не во всякой земле родится жизнь – не всякая земля примет ее обратно. Не становится она лютой по собственной воле – как не покрывается язвами само по себе тело. Не таит она помысла злого – каждый клочок ее создан изначально для блага. Родит она мудрецов-созидателей, но по неведомому умыслу на сотню их – две сотни злодеев. И начнется на ней жатва, конца и края не ведающая – жизнь за жизнь, смерть за смерть, и изрежется земля шрамами, покроется пепелищами и все меньше станет давать она жизни там, где бытие исчезало. Что же останется вместо городов, полей, лесов? Сплошь – холодная пустыня, мрак, безразличный к тому, за что здесь творилось зло, за какие великие цели. А великих целей было множество – на каждого великого вождя, императора, царя. И каждый жег под собой землю, будто бы не дала она ему вместе с телом разум и речь. А иных – будто бы обделила не только ими, но и слухом и всеми другими чувствами, которые отличают дитя человеческое от животного. А что животные? Разве лев, сильнейший из сильных, станет забавляться с косулей? Станет загонять ее в ущелье только ради жестокой игры? Нет, не станет – голодный, он выследит ее, чтобы утолить жажду, нападет мягко и хладнокровно вопьется прямо в горло, не множа ее мучения. Сытый – он пройдет и мимо целого стада, не станет делать запасы мяса в прок. Представить же войну львов и косуль и вовсе невозможно – настолько они разные и созданы для разного. Что же человек, который, не имея даже когтей, в одночасье стал сильнее льва? О, это дитя станет забавляться не то что с косулей, но и со львом – столько у него силы и власти. Но что лев, что косуля? Куда интереснее человеку охотиться на человека – и тем слаще охота, чем невыносимее страдания жертвы в силках. Земля, кого ты родишь, для чего? Нет у нее ответа. Есть только выжженные пустоши, где после брани не станет селиться ни зверь, ни птица. Только – человек, чтобы начать свой кровавый ритуал по кругу и не отступать от него до скончания времен.
Ирина Альшаева