Ольга, кинув портфель в руки бабушки, влетела в прихожую, разулась и, пританцовывая, направилась на кухню. Оттуда уже пахло котлетами и вареной картошкой.
— Хоть бы «здрасте» сказала, егоза! — покачала головой баба Таня, отряхивая внучкин портфельчик и ставя его на специально отведенное для столь ценной вещи место – табуреточку, да не простую, расписанную, с цветочками и листиками по верху. — У, пыли–то нанесла! По чердакам лазила, али по свалкам, Оль?!
— Не, бабуль, это мы со Светкой и Дашкой в футбол играли. Здравствуй, бабушка! – девчонка раскинула руки и, жуя на ходу пирожок, выуженный из–под полотенца на кухонном столе, обняла Татьяну Ивановну и чмокнула ее в щеку.
— В футбол… — протянула баба Таня. — Дед! Слыхал? Дожили, девочки теперя кругляш надутый по полю гоняют, голыми ногами сверкают! Это где ж так воспитывают?
— Не, бабуль, это не воспитывают, это мы поспорили, что тоже не хуже мальчишек… — махнула рукой Оля. — А суп можно не есть? — протараторила она быстро–быстро, думая, что бабуля, под впечатлением футбольных успехов своей вертихвостки, кивнет.
— В жидкости вся сила! — высунулся из комнаты дед Борис. — Ишь, ты! Футболистка! Иди обедать, баба Таня твой любимый борщ сварила. Тань, Таня! — позвал он жену, но та, нырнув в кладовку, что–то выискивала там, его оклика не слышала.
— Татьяна! — чуть громче рявкнул дед.
Женщина выпрямилась, оглянулась.
— Чего ты всё меня отвлекаешь?! Нет, Оль, что он меня тыркает и тыркает весь день, а?! Не видишь, я ребенку мячик ищу!
— Да я за вашими, пардон, формами вообще ничего не вижу! — рассмеялся Борис и обрисовал в воздухе роскошные, мягкие, уютно–широкие формы жены.
Татьяна, сибирячка, статная женщина с выдающимся силуэтом, всегда пользовалась популярностью у мужчин. Крупное лицо, широкие скулы, черные, густые брови, ярко–красные, точно клюковкой намазанные губы, румяные, налитые здоровьем щеки, а дальше… Дальше хоть скульптуру лепи, да только не получится так же, как слепил Бог Татьяну Ивановну. Пышная? Нет. Сдобно–расхлябанная? Совсем не то! Красивая своей могучей, сибирской силой, напитанная здоровьем крепких зим и обласканная жарким, но коротким летом, напоенная студеной водой и соком таёжных ягод и увенчанная короной из густых, черных, словно ночь, волос, да махни она рукой, за ней уж очередь воздыхателей бы выстроилась!
Когда Таня приехала в Москву и поселилась с семьей в коммуналке на Языковском, то не могла выйти на улицу, молодцы с «Каучука» прохода не давали, комплименты говорили, цветы носили. Ближе к усадебке Толстого, в красном кирпичном доме жил художник, дядя Миша, пропитый насквозь, хилый мужичонка, малюющий в–основном виды на Новодевичий монастырь и Москву–реку. Увидев однажды идущую по улице Татьяну, он встал, уронил этюдник, да так соляным столбом и замер, пока девушка мимо него не проплыла, спеша куда–то по своим хозяйственным делам.
Раскрывшийся этюдник вывалил на землю кисти, какие–то тряпочки, хрустнул треногой.
Татьяна, оглянувшись, вдруг вскинула в жалостливом испуге брови, кинулась помогать растяпе–живописцу.
— Да что же вы! Да как же так вы уронили?! — причитала она, легко подняв этюдник, собрав в его распахнутый зёв всё, что было утеряно. — Плохенько вам, гражданин? Мож, доктора позвать? Лица–то на вас совсем не наличествует!
— Нет… Нет… Нет! — дядя Миша затопал вдруг ногами, картинно прикрыл рукой глаза. — Богиня! Царица, высшее создание, я хочу вас написать! Вот прямо так, в этом, извините, платье, ботиках ваших, вот так, на свет вы встанете, бочком, чтобы всё, — он широким жестом раскинула руки, — всё это было на холсте! Станете позировать? — раболепно приник он к плечику девушки.
— Да что вы, да отпустите меня! Надо же, какой вы, оказывается, охальник! Держите свой… свой ведерник! И не стыдно так к людям приставать! — Татьяна залилась краской, отвернулась и зашагала по дороге прочь.
Михаил упал на колени, заплакал. Опохмелившаяся на пригорке у монастыря душа рвалась тонкой струной, мир с каждым шагом удаляющейся красавицы угасал, погружался в ужас посредственностей, движущихся мимо стенающего дяди Миши. Скоро из дома прибежала его соседка, сердобольная Наталья, взвалила на себя этюдник и поволокла мужчину домой. Она бы рада позировать ему дни напролёт, пылинки с него сдувать, потому как не считала жалость к мужчине делом постыдным. Ей всех было жалко – детей, взрослых, молодых и старых, себя, Мишу, правительство, – все вызывали ту тянущую тоску в груди, когда ты хочешь, но не можешь, подобно Иисусу, накормить всех пятью хлебами, и от того чувствуешь свою никчёмность…
Душа Татьяны работала по–другому. Она не любила слабых, тощих мужчин, даже и мужиков–то в них и не видела, но, подобно Наталье, хотелось их, сироток, откормить, выпестовать до нормального, привычного Тане состояния – чтобы косая сажень в плечах, чтобы руки – точно два ствола в стороны, а ноги – жилистые, прыгуче–ловкие, толкали земной шар, подчиняя его себе…
Но в Москве таких было мало, в–основном ходили высокие и щуплые. Ну как тут жениха себе найти?..
Нашла, вернее, Борис сам нашел ее, приехав из Омска и привезя ей весточку от оставшейся там родни.
Мешки, короба, ящики – все сгружали с нанятого Борей грузовика, а он считал багаж.
— Эй, ребята! А варенье–то где? Варенье в банках было, точно помню! — строго выговаривал он. Потом нужный гостинец находился, и Борис довольно вздыхал.
Оставив всю поклажу на улице и попросив присмотреть за ней сидящую на лавке старушку, Боря, поправив рубашку и отряхнув от белой мучной пыли брюки, поднялся на третий этаж, шепотом прочитал фамилии у дверных звонков и уверенно нажал три раза ногтем на «Колкиных».
Дома была только Таня. Она и вышла. Потом, охая и качая головой, помогала таскать тюки, благодарила, хвалила и отсылала поклоны далеким родственникам. Закончив с подарками, она усадила дорогого гостя за стол, накормила, вторую порцию предложила, Борис не отказался…
Обождав немного, пока «кусочки улягутся», пошли гулять по Москве. Боре вечером уезжать, а так хотелось красоту столичную поглядеть. Река, Кремль, купола – всё горит на солнце, точно золотом облитое, аж глазам больно. Не такая это красота, не таёжная, не дикая, а ровная, выверенная, четкая, человеческая.
— Простора нет, — всё же покачал головой Борис. — А как без простора!..
— Я тоже так раньше думала, а потом прониклась. Вы… Ты приезжай еще, я не могу так объяснить, это надо почувствовать… — опустила глаза Таня.
Приезжал еще раза три, а потом сыграли свадьбу. Теперь они шли по улице как два сильных, могучих дуба, румяные, дышащие внутренней красотой и радостью, а прохожие оборачивались, дивясь их счастью…
Столько лет прошло, а для них – как один день. И вот теперь, глядя на состарившуюся жену, Борис не замечает ни морщин, ни поседевших волос, ни чуть обвисшей фигуры. Это всё та же Татьяна, та, которой ее хотел написать дядя Миша…
И ведь он написал. Наталья ту картину выкинула, пока муж спал. А потому что нечего тут всяких фигуристых по стенам вешать!..
Натянутый на рамку холст с красавицей Татьяной подобрал на помойке один инженер, отнес к себе домой, повесил напротив окошка, чтобы утреннее солнце заливало такую красоту своими потоками, и все мечтал, что встретит такую женщину наяву, осчастливит ее, предложив руку, сердце, комнату в коммуналке и деревенский дом, оставшийся от родителей…
… — Охолонись, формы ему свет застят! — ворчала баба Таня. — Пойдем обедать, чего попусту воздух сотрясать! Мячик я потом отыщу.
Сели за стол, Татьяна налила всем по тарелке дымящего, пахнущего кислой капустой супа, раскрыла блюдо с пирожками.
— Так неплохо бы и рюмашку к такому угощению! — подмигнул дед Борис внучке.
— Обойдешься, и так вкусно. Не слушай его, Оленька, ешь, ешь родная! Отощала, щечки, вон, как будто втянулись совсем. Что там в этой вашей школе с детьми делают?! Небось, продыху не видите, за учебниками сидючи! Ну ничего, до каникул дотянем, зиму покликаем, а там откормим тебя.
— Ну ты сказала, бабуль! До зимних каникул еще ого–го сколько! — покачала головой Ольга. — Да и потом, мы со Светкой и Дашкой в лагерь поедем, нам мама обещала путёвки достать.
— Да как же лагерь?! А как же ж мы? Всегда дома елочку наряжали, вас ждали, дед, вон, конфет накупит, вы на веточки развешиваете, смеетесь… А теперь не будет ничего что ли?
Татьяна грустно поникла, отложила ложку, махнула рукой.
— Ну тогда мы вообще отмечать не будем… И чего Юлька придумала лагеря эти?!.. И ничего тогда нам не надо, так матери и передай!
Бабушка Таня тяжело поднялась на ноги и стала греметь в раковине посудой, что всегда говорило о крайне расстроенном ее состоянии.
Юля, дочка Татьяны и Бориса, была женщиной передовых взглядов, считала, что в коллективе девочкам будет лучше, чем у стариков дома киснуть все каникулы. Родители все равно работают, а молодняк, бешено носящийся по двору и так и норовивший то под грузовик попасть, то в речке утопиться, должен быть под присмотром…
Добыты путёвки, вытащены со шкафов и антресолей чемоданы, куплены в дорогу теплые носки, Света, Даша и Оля уже прожужжали все уши бабе Тане, что поедут на поезде далеко–далеко, будут там жить в снегах и готовить на кострах.
— Ой, батюшки! Святые небеса, да кто ж это придумал?! Боря, ты слышал?! — хваталась за сердце Татьяна, подчуя трёх вертихвосток, карамелек своих, солнышек, ласточек белогруденьких.
Но пришлось отпустить, хоть сердце и не на месте было…
Девочки, благодаря хлебосольности и огромной, точно стадион «Динамо», доброте бабы Тани так прижились у нее, что могли приходить просто так, когда вздумается. К Оле домой не ходили, там работал в кабинете Николай, ее отец. Он стучал и стучал по клавишам, писал статьи в газету. И в это мерное постукивание не должен был влиться ни один шорох или тем более топот трех пар молоденьких ножек.
К Даше не ходили, потому что вместе с ней в комнате жила парализованная бабушка; к Свете иногда захаживали, но ее мама, прибегая с работы, раскладывала везде ткани и выкройки, приглашала клиентов, шила. А девчонки мешали, задевали подушечки с иголками, мяли материю, смущали прокрадывающихся по коридору в комнату полуголых женщин…
А у бабы Тани было можно всё – прыгать, бегать, играть в чехарду, бряцать ложками о кастрюли, если решили организовать оркестр, можно было вдоволь смеяться, вспоминая хорошее, реветь белугами, случись что плохое; можно было ругаться, выясняя, у кого длиннее язык или больше пятерок. Девочки как будто вихрем проносились по квартире, выгоняя дух стариковской печали из–под шкафов, кресел и столов.
… — Ничего, бабуль! Это полезно! — уверенно кивала Ольга, когда на перроне провожала бабушку ее в лагерь. — Я, знаешь, какая оттуда приеду?! Знаешь какая?!..
Приехала. С половины смены забрали пятнистую, всю чешущуюся Олю домой. Потом ветрянку подхватили и Даша со Светой.
Юля позвонила матери во время обеда. За окнами пурга, улицы, поди, по пояс засыпаны снегом, с крыш то и дело срываются комья ледяного снега, падают, ухаясь, на мостовую, прохожие шарахаются в стороны, кто–то крестится, кто–то поминает черта…
— Мама! С Олей беда! Заболела она там! — быстро тараторила в трубку женщина. — Надо забирать! Только на своей машине разрешили, ветрянка у Ольги, на поезде вести нельзя. Делать–то что?! Меня не отпустят сейчас, сдаем проект. Николай в командировке… Мааама!
Татьяна растерянно села на стул, пододвинула к себе телефонный аппарат. Перед глазами уже стояло сплошь в красных пятнышках личико Оли, виделось, будто плачет она, горемычная, страдает…
— Погоди, погоди, сейчас я отца спрошу! Отец решит! Отец всегда все справит! Ты погоди, не клади трубку–то, слышишь? — уговаривала Таня дочь.
Та угукнула.
Мужское слово для Тани, слово мужа, его решение всегда были принимаемы беспрекословно. В любой беде шли к нему. Таню еще мать учила – мужчина всегда беду прогонит, надо на него опираться, содействовать.
К Борису бежали, когда Юля стала рожать невовремя, не доходив два месяца. Юлька, Татьяна и Николай, серые, кричащие все вместе только бестолково тыкались друг другу в плечи, а Боря и автомобиль достал, и заплатил, чтобы отвезли быстро, и потом выклянчил у врача посещение для Татьяны, а взамен притащил три банки маринованных грибов, кедровых орехов мешок и сушеных ягод два кузовка…
К Борису обращались, если Ольга не могла сделать уроки, дерзила взрослым, топала ногами на уроках или не хотела носить рейтузы. Дед имел над всей семьей власть безмерную, но не гнетущую, а скорее освобождающую от суеты и лишних трепыханий. Дед все решит!..
Вот и сейчас Борис, который сам никогда автомобиль не водил, идёт к знакомым шоферам, уговаривает ехать, сулит гостинцы, затаскивает укутанную в шубу по самый нос жену в салон «Москвича», велит помалкивать, устав от причитаний Тани, и ждет, пока доедут до лагеря. А там, выговорив для порядку вожатым, выуживает из тьмы пятнистых свою Олюшку, тоже укутывает в шубейку и везет уже двух пассажирок домой. Водитель помалкивает, знает, что, пока Боря дело не сделает, трындеть попусту не даст...
У бабушки Оля растекается по кровати теплым кульком, шепчет что–то и засыпает, расчесывая во сне свои краснушки.
— Надо ей на ладошки чего надеть, — кивает Татьяна сама себе и, найдя варежки, осторожно прячет пальчики внучки в теплый плен. Ольга морщится, чесаться не перестает, но хоть не так сильно рвет на себе кожу…
Когда самое тяжелое время прошло, и Оля воспряла духом, а в соседних домах ожили Светка и Даша, решили делать пельмени.
Это было для Татьяны особенным, важным делом. Много муки, много песен, прибауток, много фарша и лука, дым коромыслом, а руки так и мелькают, вспархивает тесто тонким лепестком, ложится на припыленный мукой стол, а детские ручки уже вырезают стаканом кружочки.
— Осторожнее, Оленька, вот так, поворачивай, не тяни, а чуть надави, и получится, — кивает Татьяна, стоя у стола в ярко–красном фартуке. Даша и Света тут же, копошатся ложками в начинке, перемешивают, потом, выхватив у подружки стакан, сами начинают вырезать кругляши.
Борис в это дело не лезет. Он мясо купил? Купил. Много разного, как заказывали? Ага. Он муки мешок притащил? А то! Так и ладно, он лучше в комнатке будет приёмник старый паять да радиоспектакль слушать, а на кухне не появится, пока мучной дым не уляжется да не закипит на плите огромная кастрюля воды с черным перцем да лавровым листом…
Трещат на кухне девчонки, рассказывают истории, грустные и веселые, развлекают бабу Таню. Потом ее очередь говорить. Она или про свою молодость говорит, про то, как в Москву приехала, чему дивилась, чем гордилась, или песни начинала петь. Голос у Татьяны низкий, бархатный, льется томной, густой рекой, с переливами и вздохами.
Девчонки затихают, прижимаются друг ко другу и качаются в такт мелодии. А руки Тани не спят, лепят, лепят, лепят, пока в глазах не зарябит от лежащих на подносах и тарелках пельменей…
Едят их потом долго, всю зиму. Часть Таня отдает дочке, часть соседям, что–то относит знакомым. Она привыкла к хлебосольной, щедрой жизни. Суровое, строгое сибирское бытие научило быть запасливой, но и других не забывать, выручать и подсоблять, если случай выйдет.
Этому она учила и Олю с подружками.
Первую порцию пробуют жадно, не дожидаясь, пока пельмени остынут. Первый оценщик – Борис. Возьмет в рот пельмень, жует медленно, закрыв глаза. А Татьяна уже рядом мнётся, фартук за края комкает, как школьница.
— Не бойся, бабуль! Вкусные получились! — шепчет Даша, дергая женщину за руку.
— Да ты ж почем знаешь?! — отмахивается, наблюдая за мужниным лицом, Таня.
— Я знаю. Я один съела, — опять шепчет Даша.
— Как съела?! Сырой?!
— Ага, — Даша уже пугается своего признания.
Баба Таня оседает на стул, прикрывает щеки руками. Вот сейчас потравится чем Дашка, тогда никогда себе этого женщина не простит.
Борис тем временем, остановившись, кивает.
— Удачные на этот раз. Только соли многовато, — выносит он вердикт.
— Да как же многовато? Я как обычно положила! — Танин мирок рушится кирпичиками вниз, стучит в груди аритмией.
— И я, как ты обычно, положила, — кивает Ольга, ожидая похвалы…
— Как же! Я ж пробовала, не было соли! — оправдывается Татьяна Ивановна, но ничего исправить уже не может…
Дашу потом промывали крепким чаем, Оле строго–настрого наказали спрашивать перед тем, как вторгаться в кулинарные творения бабушки, а Бориса отправили за новой порцией мяса.
— Да ну, Тань! Ну куда я пойду! — лениво потягивается насытившийся мужчина.
— Нет, а что ты мне предлагаешь? Юле пересол нести? Иии, может, соседям, такое подавать? Опозорюсь!..
Борис послушно одевается, уходит…
… Пельмени лепили каждый год. Росли девочки, становились ловкими их руки, звенели на кухне бабы Тани первые признания в любви. Споры о том, кто лучше – жених Оли или Светы, нужно ли Даше встречаться с этим коротышкой из параллельного класса…
— Да коли человек хороший, так и пусть! — рассуждает, ловко защипывая тесто, Татьяна. — Вот у нас в деревне женщина жила, что тебе гренадёр, метра под два ростом. Но так пела! Девочки, как же она пела… Это Шаляпин в юбке, вот что я вам скажу! Душа рвалась, из груди вылетала и парила, парила в небесах, когда Симушка песни затягивала… А все одна и одна, подружки замуж повыскакивали, а она в одиночках ходит.
— Ну а куда ж ей замуж?! Это же какого мужа надо найти для такой каланчи?! — кивает, осмелев, Оля, подмигивает девчонкам.
Таня, строго поглядев на нее, отвешивает легкий подзатыльник, Оля втягивает голову в плечи.
— Ты чего дерешься, бабуля?! Не приду больше! — кидает все Ольга, срывает фартук и делает пару шагов к двери.
— А нечего людей зазря обижать. Какой ее бог создал, такая и живет, солнцу радуется. А такие вот злые языки жизни ломают, губят души! Никогда, Оля, слышишь, никогда не высмеивай естество человеческое. Кривой, косой, трехпалый – всякого Бог любит. Смотри, девка, как бы тебя что не коснулось, будут люди смяться, взвоешь от обиды!
Ольга, испугавшись, закусывает губу.
— Извини, бабуль… Я сгоряча…
— Ладно, чего уж теперь. А Симушка замуж–таки вышла. Средненький мужичок, но так на нее смотрел… Ох, так любил… Ну а как с умом–то, Даш, у твоего низенького? Что там с учебой, кем стать хочет?
Даша послушно рассказывает, что ухажер ее математик, второй Архимед и Эвклид, что очень много знает и мало говорит.
— Ну и хорошо. Пусть молча тебя любит, а то с три короба наговорят, а потом исчезают…
На некоторое время воцаряется молчание. Работают руки, летают белые песчинки муки, множатся пельмени на блюде. Татьяна несет их на мороз, а потом, устало опускается на диван. Годы… Они тоже измеряются песчинками, летят, оседая на плечах, заставляя их чуть ссутулиться, сдаться. Но звонкий девичий голос с кухни прогоняет уныние.
— Бабуль, я чайник поставлю? — кричит Оля. — Светка за бубликами побежала, Даша варенье просит сливовое. Есть у нас?
И опять кипит жизнь, Таня курсирует между кладовкой и кухней, комнатой, где всхрапнул Борис, и прихожей, где Даша привела своего коротышку–знакомого, и тот теперь топчется, не зная, куда себя деть…
… Конец школе, Танины девочки поступили в институты, теперь ходят важные, умные–умные, зубрят и таскают пачки книг туда–сюда. Таня помалкивает. Пусть учатся, сейчас без этого никак!
В одну зиму Таня сильно захворала, сердце в груди мухой бьется, вздохнуть страшно, ноги ватные, голова мутная, пустая… Врачи прописали капли, таблетки, постельный режим…
А какой тут режим, если Новый год на носу, девочки прибегут, а у бабы Тани шаром покати…
— Ничего, Борь, завтра встану, всё сделаю! — уверенно шепнула она.
—Да конечно! — кивает Борис. — Отлежишься и встанешь! Успеем все, не волнуйся!
А на следующий день сквозь дремоту, которая теперь была постоянной, то ли от лекарств, то ли от слабости, Таня услышала в прихожей шепот и возню. Кто–то уронил ведерко с зонтами, оно загремело, кто–то шикнул, прыснул смехом, пробасил молодой голос Дашкиного коротышки, Тимоши.
— Боря! — слабо позвала женщина. — Боря, кто там пришёл? Я сейчас встану. Минуточку!
Татьяна только на миг закрывает глаза, но проваливается в сон на два часа, а на кухне – дым коромыслом, парят, варят, жарят и мнут податливое, эластичное тесто молодые руки. Лучше всего тесто выходило у Светы.
…— Мучку горкой сыпешь, в ней делаешь ложбинку, — учила когда–то девочек Таня.
— Как пупок? — смеется Даша.
— Как пупок, — кивает женщина. — Туда солюшку, яичко, водички чутка… И вымесить надо, надо хорошенько мешать…
… Так вот «пупки», замесы и прочие тонкости Таниной кулинарии лучше всех усвоила Светлана. Ольга воюет с мясом, Даша готовит скалки да стаканы, то есть на подхвате.
Тимофей убежал с поручениями – картошки надо, морковки, к чаю что–то, яблок для бабушки, компот будут ей варить…
Поменялись женщины этого дома ролями, встали молодые, заслонив хвори старших, не заменили, не вытеснили, а подхватили и тащат дальше мудрость Таниной жизни, нехитрую, а, как говорит Боря, дорожно–бытовую, но такую нужную, что потерять ее катастрофе подобно…
Есть «Домострой», есть кулинарные книги, есть полезные советы в газетах, есть сто миллионов рецептов, но три девчонки настолько пропитаны Таниной жизнью, её словами, делами, мыслями, что уже не принимают другого…
Добредя наконец до кухни, Татьяна обомлела, улыбнулась ласточкам своим, касаточкам, любушкам своим ненаглядным, а девчонки, перепачканные в муке, смущенно прятались за спиной Тимофея. Тот, выпрямившись, протягивал хозяйке кулек с мандаринами – для витаминов…
Через два года на этой же кухне устроили девичник. Дашка выходила замуж.
— А как же институт? Что теперь? — переживала Татьяна.
Даша училась в медицинском. Сходить с дистанции в середине учебы было бы великой оплошностью. Как же все радовались, когда Дарья поступила и наконец перестала терзать подружек рассказами о внутренностях лягушки и процессе переваривания пельменей в желудке, что теперь даже обидно было за неё. Оля даже немного дулась на Тимофея, который, горячий, даром, что малорослый, заморочил невовремя Даше голову.
— Ты охолонись, Олюшка, — гладила бурчащую внучку по плечу баба Таня. — Жизнь – она такая широкая, столько всего бывает, столько ручейков в реку твою входят, что порой пугаешься, а потом снова плывешь, знай только весла не теряй!.. И Даша поплывет дальше, теперь с Тимошей…
Сначала на девичнике было тихо, грустно, горели на столе свечи, девчонки вспоминали детство, гадали, как там оно все будет, а потом вдруг вломился в этот унылый мирок дед Борис, грянула гармонь, даже шторы на окнах встрепенулись. Татьяна, улыбаясь, встала, подбоченилась, пошла тихонько по кругу, ножками ритм отстукивая. Уж половину танцев умом забыла, а тело помнит и счастье молодого, танцевального угара, и жар на щеках, когда кружишься до мельтешения в глазах, и плывущие над головой звуки гармони… Всё помнит, хранит, бережно укрывает, а потом скидывает саван, и блестят драгоценные камни прошлого, зачерпывай и перебирай в руках…
После Дашиного замужества не прошло и полгода, как засобиралась в ЗАГС Света, а за ней и Ольга.
На свадьбах баба Таня сидела всегда скромно, держа Бориса под локоток, плакала много, на молодых смотрела и шептала молитвы за их счастье…
… — Нет! Стоп! Я не буду, передумала! Я домой пойду! — распихивая обступивших ее врачей, кричит Света. Огромный, полноводный живот торчит впереди нее танкером с ценным грузом.
— Девонька, да куда ж ты собралась?! Раскрытие уже! Всё, сиди смирно! — хватает соскальзывающую с каталки женщину за руки акушерка.
— Нет! Я же сказала, что буду рожать только с Дарьей Петровной! Уууу! Господи, что ж так больно–то!..
— Дарья Петровна завтра с утра работает, — разводит руками врач приёмного отделения. — А нам с вами надо…
— Бросьте! Я потерплю! Это просто колики! Это несварение, это погодное! Ууууф! Вот, смотрите, я нормально дышу, все прошло, прошло… Аааййй! Позовите Дашку! Слышите, не буду без неё! Миленькие, родненькие, хорошие, позовите! Мааама!
Мать Даши мечется за дверьми Приёмного, внутрь ее уже не пустили…
— Ладно, будет тебе Дарья Петровна, только меня слушайся! — кричит на Свету акушерка, медсестра звонит Даше домой. Трубку берет заспанный Тимофей.
— Дарью Петровну срочно вызывают на работу… Тут случай…
— Скажите ей, что Света рожает! — подсказывает Светлана.
— Да, вот тут Светлана Прялкина рожает…
Тимофей уже не слушает, он вешает трубку, потом набирает номер бабы Тани. Даша ушла к ней, решили с Олей подурачиться, гадания святочные устроить…
— Борис Викторович?! Это Тимофей! Скажите там моей благоверной, что Света ждет ее в роддоме. Срочно это!
Дед Борис, распахнув двери кухни и прищурившись, орет в темноту все, что велено передать. Из рук бабы Тани выпорхнули на пол карты, Оля нервно покусывает губы, а Дашка, сорвавшись с места, кидается в прихожую.
У Светы будут непростые роды, это было ясно давно… Кто сегодня дежурит? Кто? Никак н вспомнить… А, Жбанов! Жбанов умница, но может поторопиться… Да и Света с мужчиной рожать не согласится!.. Ох, успеть бы!
Светка, хватаясь руками за края родильного кресла, старается отползти назад. Жбанов, красный, уже с матерными выражениями, вылетающими из–под маски, уговаривает ее забыть, что он мужчина, что он когда на работе, вообще об этом не думает…
Но красная как рак Света отпихивается.
— Зато я думаю! Я думаю, что вы думаете! — хрипит она. — Вот выйду отсюда, заставлю издать указ, чтобы всех мужчин из роддомов поувольняли! Уууу! Ну где же Даша?!
Дашка, влетев в роддом, делает все быстро и чётко. Руки, халат, маска, улыбнуться, войти так, чтобы Света сразу ее увидела, похвалить Жбанова, и принять, наконец, у роженицы богатыря, полновесного, точно гиря, мальчонку.
Молится дома Татьяна, просит прощения за карты и гадания, ведь от лукавого это всё…
… Света не может. Надо, а больше уже не может, потеряла все силы на пустое – на капризы свои…
— Зови Жбанова! — кричит Даша. — Будет помогать!
Света открывает рот, чтобы высказаться по этому поводу, но тут же захлопывает его и стискивает зубы. Хоть Жбанов, хоть Эдуард Хиль, хоть сам Высоцкий – пусть все приходят, только бы это уже закончилось…
…Когда все уже было позади, Даша, прокравшись к телефону, тихонько, чтобы не разбудить медсестру, звонит мужу Светы, ее родителям, а потом бабе Тане. Знает, что та не спит, мечется в переживаниях.
— Всё, бабусь, родила. Мальчик. Почти пять кило. Светка… Ну а как будешь, когда из тебя такой богатырь вылез… Плачет!
— …Плачет… Плачет девочка… Дай, Господи, здоровья новорождённому и матери! — крестится Татьяна…
Потом Светлана, краснея, дарила Жбанову пакет с гостинцами. В глаза врачу так и не смогла посмотреть, смущалась…
Официальной прабабушкой Татьяна стала много позже. Ольга развелась с первым мужем, чем очень огорчила маму. Юля от зятя была в восторге, а вот дочке он разонравился. Второй раз замуж внучка не спешила. Таня, понимая, что время ее уходит, грустила.
— Не увидим мы родных правнуков, Боря… Нет, не увидим… Ольга чудит, вон, какую–то карьеру строит…
— В ее возрасте да с таким тазом не карьеры надо громоздить, а плодиться и размножаться! — соглашалась Даша, но потом заступалась за подругу. — Но не абы от кого же, правильно?
— И то дело говоришь, ласточка моя… А ты ж когда? — тихо спрашивает Татьяна, гладя по напрягшейся спине Дарью.
— Я… А я сапожник без сапог, баба Таня. Медицина бессильна…
Молчат…
— Глупости! Будет всё, девочку родишь! — вдруг говорит быстро Татьяна и затихает, бессильно опустив плечи…
Год, два, три… Татьяна совсем седая. Она как будто стала уменьшаться, уже и платья велики, и фартук висит тряпочкой. Редко приезжают девочки, у всех свои заботы…
Борис и Татьяна стали часто ругаться. Хворобы, грусть и бессилие перед надвигающимся концом раздражают, выедают из души все хорошее, доброе. Тускнеют драгоценные камни прошлого, их уж не видно, настолько укутаны в покрывало старости…
… — Оля, совесть у тебя есть?! — кричит в трубку Света.
— А что такое? — зевает Ольга.
— Мне деда Боря звонил, отчитал, отчихвостил, что мы бабу Таню совсем забыли. Я думала, ты ее навещаешь!
— Дел много…
— Ага! Смотри, как бы поздно не было! Всё. Завтра в пять у них. Я даже не хочу слышать про твои лекции!
Ольга преподает в институте, выбраться из круговерти весьма непросто. Но, договорившись со своей совестью и деканом, Ольга отменила вечерние лекции и поехала к бабушке.
Даша прибыла последней.
— Ну наконец–то! — зашипела на нее Света. — У меня уже тесто готово, давай шустрее!
Даша, блаженно улыбнувшись и опустившись на стул, пожала плечами.
— Чего ты лыбишься?! Пельмени ты будешь или нет? Я уже голодная как волк! — опять накинулась на нее Света.
Баба Таня одернула Светланку, положила фартук Даше на колени, села рядом и, обняв гостью, тихо заплакала.
— Ты чего, бабуль?! Ты чего?! — засуетились Оля со Светой.
— Ничего, ничего, мои хорошие! Правнучка скоро родится у нас, правнучка…
Даша, вздохнув, пожала плечами, а потом собрала в кулачок муки и, показав подружкам язык, кинула им в удивленные лица белую пыль.
Те зачихали, завизжали, стали загребать муку в свои ладошки, решили «дать сдачи», но баба Таня быстро всех усмирила. Еще не хватало после этих боёв кухню оттирать!..
… Ольга сдалась ухаживаниям коллеги по работе через год. Бастион пал, когда он, Леонид, пришел вместе с ней к бабе Тане. Мать Ольги Леонида восприняла равнодушно, «ни рыба ни мясо», так она его охарактеризовала, а вот Татьяна с Борисом прощупали мужчину, кажется, до самых ребрышек. Пельмени он лепил также, как Татьяна, – захватывал двумя пальцами, потом гармошкой шел от конца к концу, а дальше загнуть два ушка друг к другу…
Девчонки никогда так не делали, лепили обычно два лепестка вместе, точно пирожки, а Лёня приятно удивил…
— У вас в роду были сибиряки? — спросила, уже сидя за ужином, баба Таня.
— Были. По отцовской линии. В Томске жили, да уж там никого не осталось, — пояснил Леонид. — У меня к вам встречный вопрос.
— Да, слушаю… — вскинула брови Татьяна.
— А вы когда позировали для портрета? У нас в доме есть ваш портрет, ума не приложу, как вы там оказались…
Борис строго глянул на жену.
— Это еще что такое?! — отбросив вилку, спросил он.
— Да не знаю я, Боренька! Был художник, я же тебе говорила, приставал, но я его прогнала… Много лет назад это было…
— Вот… А я с вами разговаривал, маленький был, — улыбнулся Леонид. — Вы на портрете улыбаетесь, очень красивая… И сейчас тоже, — быстро поправился мужчина, почувствовав под столом тычок Ольги.
Баба Таня смутилась. Давно она в свой адрес комплиментов не слышала…
— Потом покажешь портрет тот! — хмуро пробубнил Борис. — Одетая хоть на нем бабушка наша? Или с исподнем?
— В приличном, — успокоил всех Леонид.
— Ну хоть на том спасибо. А то правнуков пруд пруди, а бабуля с портрета Афродитой голоногой смотреть будет! — улыбнулся Борис. — Ну, ребятки, давайте чайку, что ли? Пельмени отменные, благодарствую!
Татьяна Ивановна, Оля, Даша и Света довольно кивнули и принялись накрывать к чаю. Хорошо, что приехали, хорошо, что успели, хорошо…