Сегодня мы публикуем расшифровку фрагмента из программы «Культура повседневности», которую главный редактор «НЛО» Ирина Прохорова ведет на радио «Говорит Москва». В этой программе Ирина Дмитриевна обсуждает с гостями те стороны культуры разных стран и эпох, которые не всегда попадают в фокус исследователей, а часто просто пренебрежительно называются «бытом». Цель программы ‒ показать, как эта повседневность может оказывать влияние на культуру и даже формировать ее.
Как в праздновании святок сочетаются христианские и языческие элементы? Почему этот период так прочно ассоциируется с нечистой силой? Связан ли этот обряд с карнавальной культурой?
Выпуск, фрагменты из которого можно прочесть ниже, посвящен книге Елены Душечкиной «Русский святочный рассказ. Становление жанра». Гости программы ‒ антрополог и фольклорист Михаил Лурье, а также филолог, антрополог и фольклорист Инна Веселова. Вместе с Ириной Прохоровой они обсуждают самые разные стороны святочного рассказа и самих Святок.
Ирина Прохорова: Начать, наверное, нужно с самого праздника Святок. У Елены Душечкиной в книге есть рассуждения о том, что этот праздник ‒ результат контаминации разных традиций, которые как-то слились в единый обряд. Как это получилось?
Инна Веселова: Елена Владимировна начинает с XVIII века, считая, что устный рассказ, да, фольклорный святочный рассказ — это предыстория, то есть он существовал и до XVIII века, это что-то стартовое такое. Но дело в том, что те записи святочных рассказов, которые мы имеем, они одновременны самому становлению святочного рассказа. Так что вот это взаимодействие фольклорных традиций и литературных, по-моему, шло «ноздря в ноздрю». В принципе, [святочный рассказ] ‒ это история про то, что люди рассказывают истории.
Но я вот что хотела сказать: Елена Владимировна утверждает, что вот эти праздники, приходящиеся на конец декабря ‒ начало января, со сдвигами туда-сюда — это такое сложное сочетание языческих праздников старых, календарных, наслоения христианских праздников и, как ни странно, ‒ светских, в частности, Нового года. И всё это слепилось вот в такую странную кучу. И поэтому интересно изучать эту обрядовость, ведь она имеет несколько слоёв.
Ирина Прохорова: Может быть, здесь мы немножко поговорим об этом языческом пласте? Потому что мы не всегда понимаем, насколько он силён в этом празднике.
Михаил Лурье: Вообще говоря, этнографы, которые изучали Святки в XIX веке, или записывали рассказы о Святках, или фиксировали какие-то наблюдаемые ими обряды, разные практики, ‒ они в основном об этом и говорили. Ах, как здесь заметен языческий пласт, вот это всё совсем не согласуется с принятым в другое время благопристойным поведением русского крестьянина, как хорошего православного человека. И кого-то это возмущало, кого-то это, наоборот, страшно радовало и вдохновляло, что здесь ‒ в святочной, ну, ещё, может быть, в купальской обрядности ‒ мы как нигде имеем дело с таким язычеством, которое прямо выпирает наружу.
Ещё раньше об этом, и уж точно без всякого вдохновения, писали церковные деятели, которые прямо говорили, что это всё бесовство, потому что люди налагают на себя хари, личины, то есть маски, пляшут, непотребство всякое совершают, а на святочных гулянках действительно очень много того, что, в общем, без всяких оговорок можно назвать непотребством. Там очень много переживаемой в обрядовой и в словесной форме сексуальности в том числе. Поэтому идея о том, что в Святках вот этот языческий пласт так важен, действительно укоренена в самих исследованиях Святок. Другое дело, что, конечно, ни про какое язычество люди, праздновавшие эти Святки, ‒ русские крестьяне XVIII-XIX века ‒ слыхом не слыхивали. Они не знали, что это язычество.
Ирина Прохорова: Это была их культура.
Михаил Лурье: Да. В каком-то плане это не очень важно, потому что это уже такая область реконструкции ‒ что там пришло от язычества, а что пришло не от язычества. Вот пришла [Наталья Владимировна] Понырко и объяснила всем, что корни очень многого из того, что происходит на Святках лежат не в язычестве, а как раз в церковной обрядности.
Понятно, что совмещение календарей происходит постоянно. Действительно, каких-то прежних, текущих, и, в случае модернизации (как сделал Петр, приклеив Новый год к первому января), ‒ тех, которые только начинают работать, и за которыми будущее. И действительно, русские Святки – это такой очень насыщенный разными обрядами, разными поведенческими практиками, нехарактерными для другого времени, разными коммуникативными практиками, тоже невозможными в другое время, календарный период, в котором и правда очень много разных культурных напластований. Как кажется, в этом отчасти секрет какого-то их особого обаяния, потому что Святки любили все: и те, кто непосредственно принимал во всем это участие, и те, кто их исследовал, и те, кто их наблюдал.
И как всякий сильный ритуальный комплекс, Святки притягивали, как Инна сказала, разные локальные обряды, которые могли быть и не приурочены к ним. Где-то в Святках, например, есть обряды кормления покойников или «греть покойников», то есть прямо связанные с почитанием родных мертвых. Где-то ‒ нет, но есть какие-то другие. Ну и в каком-то смысле, конечно, отстоялся такой святочный канон к концу XIX века не без помощи этнографов.
Ирина Прохорова: А откуда появился святочный рассказ? Насколько действительно эта народная культура святочных разговоров связана с литературным святочным рассказом?
Инна Веселова: Мне кажется, что, в принципе, любовь людей к рассказыванию, конечно, напрямую связывает устный рассказ с литературным рассказом. Меняется тип медиа: мы научились читать и читать про себя. Хотя еще в XV веке чтение про себя было аттракционом, на который ходили смотреть. Сидит человек, водит пальцем по книжке и читает про себя, не вслух. Это прям удивительное мероприятие, которое показывали.
Видимо, истории ‒ это не только набор мотивов или устоявшихся сюжетов, это еще желание людей переживать время. Им каким-то образом нужно справляться с тем, что время циклично, что вот опять наступают темные вечера, и в эти темные вечера накапливаются страхи. Как там у Довлатова? «Если вы никогда не знали, что такое депрессия, приезжайте в Петербург в ноябре». В наших широтах, кажется, в ноябре и в декабре можно испытать все гаммы страхов и переживаний. Так что, кажется, есть просто физиологические какие-то предпосылки для того, чтобы бояться. Как легче пережить страхи? Разговаривая, рассказывая, делясь опытом, называя своё страшное, и [утверждая] что, в общем, это не в первый раз с тобой. Так что все эти истории про святочных духов, шуликунов, шлыган, шишков и прочих, которые выползают откуда-то из небытия, из иномирья, и пугают людей.
Ирина Прохорова: Вот мне хотелось бы спросить: а почему, собственно говоря, особенно в Святках, это присутствие нечистой силы во всех фольклорных разговорах, которые потом перешли в литературные ‒ это всегда такая важнейшая часть? С чем это связано?
Михаил Лурье: Это связано с самой общей идеей Святок, которую, конечно, опять же формулировали не носители культуры, а исследователи. Но это обобщение вполне справедливое. Состоит оно в том, что святочный период воспринимался как период такой открытости между мирами. Если в другое время так запросто в человеческий мир не приходит всякая нечисть, то Святки действительно были временем, когда вот это окошечко приоткрывается. Поэтому и гадать можно. И что такое гадания как любые мантические практики? Это получение каких-то сообщений из другого мира. Ты совершил определенное действие, очертил круг, сказал какие-то слова, поставил зеркало, свечку, воску покапал. И вот, как по команде из того мира, тебе приходит ответ: помрешь ты или замуж выйдешь, или еще что-то с тобой случится, или в какую сторону замуж выйдешь.. Это как бы одна форма взаимодействия между мирами, взаимодействия с нечистой силой.
Собственно говоря, почему гадать тоже было страшно? Потому что нечистая сила могла как-то перейти те границы, которые ты ставишь, особенно если ты плохо их поставил. Поэтому гадания тоже часто не приветствовались. По крайней мере считались страшными. Было в некоторых традициях локальных даже такое понятие «страшные гадания». Вот есть нестрашные ‒ под подушку положить что-нибудь, а есть страшные.
И в святочных рассказах очень часто обыгрываются сюжеты о встрече с нечистой силой.
Святочный рассказ ‒ это рассказ о Святках. Тут есть такая известная замкнутость. Это всегда метатекст ‒ рассказ о том, что произошло на Святках. На Святках рассказывали о Святках, о чем Душечкина и пишет. Ее мысль заключается в том, что это переживание времени как циклического. Приходит какой-то период и ты начинаешь говорить про этот период: что бывало в эти же дни с другими людьми раньше. Поэтому Святки действительно овеяны этим значением открытости мира нечистой силы и вообще мира иного. И родители твои покойные приходят., и нечисть всякая легко приходит. Парни приходят на вечеринку ‒ оказывается, что это совсем не парни не те парни, как выясняется. И от них могут быть разные неприятности. Ну, и так далее. Поэтому, собственно, святочный рассказ тоже пронизан сюжетикой взаимодействия человека и всякой нечисти.
Ирина Прохорова: Когда я читала книгу Душечкиной, я просто подумала о том, что есть там некоторая карнавальность переодевания: мужчины переодеваются в девушек, девушки в мужчин. Но ведь тут же вспоминается, конечно, Бахтин. Не есть ли это фактор народной культуры вообще? И насколько здесь, например, российская традиция Святок, насколько специфична. Насколько все-таки эта культура вписывается в общее европейское с вашей точки зрения?
Инна Веселова: В Святках недаром до начала XX века сохранился обычай: те окрутники, которые наряжались во все эти страшные морды и личины ‒ они лезли в прорубь в первую очередь. Они должны были очищаться от своей причастности к иномирному. Но это все не все. Люди так рвались в проруби купаться. Только те, которые наряжались. Действительно, это абсолютно общечеловеческое, наверное, нашего северного полушария желание в это время преодолеть все страсти.
Собственно, у Михаила Лазаревича [Лурье], по-моему, кандидатская диссертация была про ряжение и про то, как эта тема эротизма давала толчок. Толчок в прямом смысле: все толкались и били друг друга в ряжении. Чтобы преодолеть этот страх, чем его можно преодолеть? Собственно, витальностью. Вот и отпускаем витальность на свободу. И, конечно, бахтинская карнавальность, антивремя, перевёртыш… Каким образом справиться с тем, что праздник — это антивремя, антирутина? Вот отпускаем свою тень на свободу. И сталкиваемся с нею. Потом рассказываем об этих столкновениях.
Михаил Лурье: Практически весь набор практик типичных для Святок, например, есть на Хэллоуин. В тех культурах, в которых Хэллоуин — это важный праздник. Там тоже есть ряжение. Мы просто об этом меньше знаем. Мы Хэллоуин уже в таком варианте массовой культуры воспринимаем. Это, вообще-то, тоже был народный праздник вполне себе изначально. Просто он был так здорово рецептирован, обработан и медиатизирован массовой культурой. Стал таким милым и симпатичным. А там есть обряды, связанные с общением с умершими родственниками и предками. Есть и гадания, есть и ряжение. В принципе, это вполне синонимичные истории ‒ Хэллоуин и Святки.
Ирина Прохорова: Мы немного позже поговорим о том, как это все превратилось в литературный жанр. То, что мы читаем в этих историях ‒ это уже литературно обработанный материал. Но, судя по всему, все эти обряды действительно были довольно жестокие. Снятие сексуальных табу, внебрачные сексуальные связи, которые происходили в этот момент… Мне просто интересно, насколько это воспринималось самой народной культурой как некоторая норма. То есть все то, что происходило в этот момент, как-то освещалось традицией? Как культура это воспринимала? Никто же после этого не страдал? Никого же не наказывали за это?
Инна Веселова: Почти нет.
Михаил Лурье: Надо сказать, что культуру все-таки не стоит так персонифицировать. Потому что культура культурой, а люди разные, поколения разные. в одной и той же деревне, естественно, были люди, которые осуждали это все. И не пускали своих детей или внуков на святочные посиделки, потому что черт знает что творится. Были люди, которые считали это в абсолютной степени нормой. Это как всегда, понимаете?
С одной стороны, традиция предписывает такое поведение. Но это не значит, что пришел первый святочный вечер ‒ хлоп! ‒ и по щелчку все стали заниматься свальным грехом, бесовскими плясками, натягиванием чертовских личин и так далее. Потому что всегда в каждом социуме существует набор не вполне согласующихся между собой социальных норм: одни ориентируются на одни, другие ориентируются на другие. Вот Инна сказала, что можно-то можно, а потом надо в проруби купаться. Этот обряд, может быть, тоже был не везде, но он показателен. Потому что никто не списывал со счетов твое поведение на Святках. Может, кто-то и списывал, кто-то и нет. Понятно, что разные социальные группы вели себя по-разному и ощущали это время тоже по-разному.
Это фрагмент разговора в рамках программы «Культура повседневности». Беседу полностью можно послушать на сайте радиостанции «Говорит Москва». Книгу Елены Душечкиной «Русский святочный рассказ. Становление жанра» можно приобрести на сайте издательства «НЛО».