1
Она бежала так быстро, как могла. Сухие ветки сосен, покрытые серым лишайником, хватали ее за волосы, острые сучки, ломаясь под ногами, с хрустом впивались в босые ступни, она падала, раня ладони в кровь, но не чувствовала боли. Не было ни мыслей, ни ощущений, ничего, кроме дикого, животного страха, который гнал ее все дальше и дальше в лесную чащу. Смерть дышала ей в спину, и ее ледяное дыхание было близким.
Резкий удар головой о сухую сосновую ветвь остановил ее. Проваливаясь в черноту, она почувствовала, как ее руки и лицо погружается в мягкий, словно губка, влажный мох…
Она открыла глаза, очнувшись от резкого крика. Он раздавался совсем рядом. Ее искали, звали, изрыгали чудовищную ругань, такую отвратительную, что от нее тошнота подступала к горлу.
- Выходи! Где ты?! Все равно не убежишь, тварь! – раздался совсем рядом яростный мужской окрик.
Сучки захрустели у самой ямы, на дне которой она лежала, содрогаясь всем телом от объявшего ее ужаса.
- Я убью тебя!!! – эхом разнесся по лесу крик, переходящий в визг. Теперь в нем чувствовался не столько гнев, сколько страх – страх убийцы, упустившего свидетеля его преступления.
Напрасно дикий взгляд его серых, в красных прожилках, глаз, ощупывал дремучие заросли мещерского леса. Она словно провалилась сквозь землю.
Так оно и было. Если бы он догадался раздвинуть заросли папоротника в шаге от себя, он тотчас увидел бы ее на дне глубокой промоины, образовавшейся под корнем старой ели.
Лисы когда-то вырыли здесь большую нору, но ее размыло дождем, и нора обвалилась, обросла травой и папоротником-орляком. Образовалась овальная ниша, которая могла скрыть взрослого человека так, что его практически невозможно было увидеть, даже стоя рядом.
Сквозь желто-зеленые вайи папоротника она увидела его круглое лицо – молодое, красное, перекошенное от злобы, с липкими прядями светло-рыжих волос, прилипших ко лбу. Грудь высоко вздымалась от бега под взмокшей сатиновой рубашкой. Его обезумевшие от злобы глаза казались ей белыми.
Она зажмурилась и съежилась в комочек, пригнув голову к коленям и стараясь не дышать.
Сердце по воробьиному быстро билось, ударяясь в левое колено. Ей стало страшно, что он может услышать его биение, казавшееся ей грохотом, и она съежилась еще сильнее, стараясь зарыться в рыжий суглинок на дне ямы.
Где-то в отдалении раздался другой голос, низкий и грубый.
- Хватит там лазить, Эдик! - крикнул второй, постарше, перемежая слова нецензурной бранью. – Поищем за просекой, она бежала в ту сторону!
Сучки захрустели снова, раздался звук удаляющихся шагов.
«Ту-тук, ту-тук, ту-тук» – продолжало молотиться сердце. Она прижала к нему испачканные землей руки, словно опасаясь, что оно вырвется из груди.
Голоса быстро удалялись, пока не стихли.
Где-то рядом неестественно спокойно, по-осеннему, завела свою песню синичка - динь-динь-динь! - нежно, словно стеклянный колокольчик. И так же неестественно спокойно ей отозвался шум ветра в сосновых кронах, словно шелест морской волны. Она посмотрела наверх из своего укрытия. Над головой степенно проплывали пышные облака. Светило яркое солнце. И в этой беззаботности по-летнему теплого сентябрьского дня ощущалось какое-то трагическое несоответствие только что пережитому ей кошмару.
Голоса больше не приближались. Чувства постепенно стали к ней возвращаться.
В яме было холодно и ее кожа покрылась мурашками. Острая боль внизу живота напомнила ей о том, что произошло в это ужасное утро, навсегда изменившее ее прежнюю беззаботную жизнь. Она посмотрела на свои ноги и увидела, что они до самых ступней покрыты черной потрескавшейся коркой запекшейся крови. Потрогала лицо и вскрикнула от боли – под кожей хрустнули сломанные косточки. Скулы отекли, а разбитые губы распухли. Правое ухо было надорвано и сочилось кровью. Голова кружилась и сильно болела от множества ударов.
Рассеянно глядя на свои окровавленные ладони, она пыталась понять, что произошло. Разум словно оберегал ее от потрясения, восстанавливая по кусочкам произошедшие события.
Вот она утром гладит платье, свое любимое - шелковое, бежевое с приталенным лифом, выходит из дома, кладет ключ под коврик – мама свой потеряла, идет по городу на автобусную остановку. Вспомнила, что забыла мамины бутерброды, но не возвращаться же из-за них. Она думала о Лешке, его последнем письме, какие уж тут бутерброды... Он писал ей, что часть выпускников их военно-воздушного училища отправили в Афган, и он им завидует. Вот глупый! Лучше бы к ней приехал скорей. Хорошо, что он еще только на первом курсе, может кончится скоро эта проклятая война. Потом вспомнила, что недоучила целую страницу учебника по химии – не поставили бы тройку. Затем не пришел вовремя автобус – и сердитые женщины, бранясь, стали расходится с остановки, пока она не осталась одна, в надежде, что автобус все-таки скоро приедет. Потом появилась эта машина…
Кажется, это был «Камаз» с большим прицепом, на которых возят бетонные секции для блочных домов. Из таких блоков построен Лешкин дом, в подъезде которого они впервые поцеловались весной.
Она вспомнила, как открылась дверь грузовика, и из нее показалось молодое, симпатичное, как ей показалось, добродушное лицо парня с лихой рыжеватой челкой:
- Сестренка, подскажи, где здесь гостиница? А мы тебя подкинем, куда скажешь!
Если бы он был один, она ни за что бы не села в эту проклятую машину. Дошла бы до техникума пешком. Но ее успокоил второй, годившейся ей в отцы, пассажир. Солидный, с кудрявой седеющей шевелюрой волос, он сказал, что бояться не надо, люди они приличные. В разговоре он назвал ее «дочкой», и, посмеиваясь в седые усы, добавил, что его дома «точь-в-точь такая же ждет».
Не вели ее ноги в кабину. Что-то в душе отчаянно протестовало – «нет, нет, нельзя!» Но пока она раздумывала, крепкие мужские руки втянули ее в салон, пахнущий маслом и соляркой.
А дальше… Дальше вспоминать не хотелось.
Она закричала в своей яме. До ее сознания дошла, наконец, мысль, что все, что случилось, было правдой. Она кричала страшно, на весь лес, не веря, что это все-таки произошло, долго, пока не охрипла и пока не потемнело в глазах.
Обессилев, она лежала на дне ямы, глядя, как из колодца, в маленькое окошко синего неба над головой.
Вспомнив о преследователях, она умолкла. Они могли быть рядом. Только жгучие слезы лились из ее глаз, заплывших от побоев. Память неумолимо, картинками, возвращала ей адские видения произошедшего.
Сначала в машине, куда ее втащили, был смех. Грубый, торжествующий, наглый. Она испуганно спросила, почему им смешно, но в ответ получила лишь удар тяжелой ладонью по лицу. Ноги ее оледенели от ужаса, она хотела закричать, но пожилой пассажир зажал ей рот. Вытаращив глаза, она видела из кабины «Камаза», как быстро удаляется окраина города, а впереди мелькают лишь сосны по бокам серого полотна автодороги.
Езда продолжалась недолго. Машина остановилась в каком-то глухом месте в лесу в стороне от трассы.
- Конечная! - со смехом сказал ей молодой водитель и грубо вытолкал из кабины.
Как во сне, она смотрела на двух приближающихся к ней мужчин. Они по прежнему улыбались, но жутко становилось от их улыбок. И этот, пожилой, с усами, теперь совсем не казался ей добрым дяденькой. Глаза его жадно блестели, зубы под усами оскалились, как у голодного зверя. Оцепенев от страха, она видела, как с нее срывают одежду, рвут в клочья ее любимое платье, подаренное мамой ко дню рождения. В ужасе смотрела, как грубые мужские ногти рвут вместе с кожей ее единственные колготки. Происходящее казалось кошмарным сном.
«Этого не может быть!» - думала она, глядя на своих мучителей. Вся ее юная, еще совсем коротенькая жизнь пронеслась перед ней цветным калейдоскопом. Детский сад, пахнущий гороховым супом; папа, носивший ее, заболевшую, на руках; первый звонок в школе, музыкалка, выпускной… Лешка.
- Мама! Мамочка! – едва успела она вскрикнуть, прежде чем грубая ладонь снова ударила ее по лицу, а затем швырнула на жесткую сосновую хвою.
Инстинктивно она попыталась укусить руку, схватившую ее за горло, но получила несколько страшных ударов кулаком в лицо. Что-то хрустнуло в носу, и вместе с ним воля ее была сломана.
Было очень больно. Как в тумане, она видела над собой меняющиеся потные лица, то молодое, бритое, то пожилое, усатое; слышала их довольное рычание и мычание, хохот и гнусную ругань. Она не понимала до конца, что с ней делают, страх сковал параличом не только ее мышцы, но даже мысли. Может быть, это и спасло ей жизнь и рассудок. Ибо оттого, что сделали с ней эти двое, можно было сойти с ума.
Не было таких глумлений, какими бы они не наглумились над ней. Не было таких надругательств, которым бы они не подвергли ее юное,
почти еще детское тело.
Периодически они отдыхали. Лежа в растекающейся под ней лужице крови, судорожно вздрагивая, она поворачивала голову, и видела, как они курили, плевались, мочились при ней, и весело смеялись. От ужаса, отвращения, вида собственной крови тошнило. Затем они снова приближались, и все повторялось. Дикая боль разорванного тела. Замасленные шершавые руки, вырывающие волосы, лапающие грудь. Отвратительные нависшие лица, не похожие на лица людей, смрадное дыхание сквозь желтые прокуренные зубы.
- Не надо… Мне еще нет восемнадцати…- хрипела она, но в ответ раздавался только довольный смех и нечеловечески гнусные слова.
Глядя сквозь папоротник на облака, она почувствовала, что начала замерзать. Грело только солнце, земля уже по-осеннему студила спину. Вытерев слезы, боясь задеть сломанный нос, осторожно, словно дикое животное, выглянула из своего укрытия. Никого. Низко пригибаясь, кинулась в лес.
Это место показалось ей знакомым. Выросшая в мещерских лесах, она хорошо ориентировалась на местности. Да, именно здесь в прошлом году они с матерью собирали грузди. Вот вырубка, пожарная траншея, железные столбики с номерами, значит, скоро просека и дорога… Она замерла, вспомнив, что они направлялись искать ее в просеке. Ей стало жутко. Вспомнилась ржавая саперная лопата, которую протянул ей усатый, после того, как надругался над ней последний раз.
- Копай! – приказал он ей.
- Что копай? – с трудом прошептала она разбитыми губами.
- Яму копай! – сердито буркнул усатый. - Могилу, поняла?
И она стала копать, неловко, сбивая ногти на правой ноге о сталь лопаты. Получалось бестолково, земля оказалась твердой, проросшей жесткими, как проволока, корнями трав.
- Врежь ей, сучке, пусть поторопится! Че ты с ней возишься, Гена! - развязным, пьяным голосом выкрикнул второй, молодой, отпивая водку из горлышка бутылки.
Удар, и еще удар по голове. Часто-часто задышав, она стала глубже вгонять лопату, не чувствуя боли в разбитой стопе.
«Я сейчас умру и все кончится… Я никогда не увижу маму…» - пульсировала в висках страшная мысль.
Она вдруг вспомнила, как прочитала в одной книге из школьной библиотеки, что в годы войны гестаповцы заставляли пленных красноармейцев рыть себе могилы. В самом кошмарном сне ей не могло бы присниться, что именно это произойдет с ней самой, в мирное время, и могилу ее заставят рыть не какие-то вражеские захватчики, а свои же, советские люди. Впрочем, люди ли это?
Сердце, забившись в горле, словно пойманная птичка, отчаянно протестовало.
«Нет, нет, нет… Жить, жить, жить…»
«Лешка где ты?» - с тоской подумала она, неумело ковыряя рыжий суглинок. Внезапно вспомнилась ей покойная бабушка Дарья, украдкой шептавшая какие-то молитвы перед сном у ее детской кровати. Смешными и глупыми тогда казались ей, пионерке, эти старушечьи бормотания. «Храни тебя Господь и Матерь Божья» - громко шептала бабушка, невзирая на протестующий писк, крестила ее и целовала в пухлую девичью щеку.
Она задрала голову к небу, посмотрела на синий просвет между шумящими кронами сосен.
«Господи... Помоги...» - прошептала она впервые в жизни, до боли в глазах всматриваясь в глубину белоснежного, клубящегося облака. Казалось, что не облако это, а чей-то большой глаз, который, расширяясь, пристально, напряженно смотрит на нее сверху, все чувствуя, все понимая, и словно думая, как ей помочь.
Каким-то непостижимым образом она почувствовала, что эта яма не станет ее могилой. Она уйдет от них, убежит, прямо сейчас. Этого не может случиться с ней.
Искоса поглядывая на своих мучителей, она заметила, что они отошли к «Камазу», озабоченно осматривая заднее колесо. Потом они, пошатываясь, обошли машину с другой стороны и скрылись из вида.
Тихо положив лопату, она отошла на цыпочках к лесной опушке и бегом кинулась в чащу. Ноги словно несли ее сами, помимо воли, до тех пор, пока она не почувствовала сильный удар соснового сука по голове.
2
Ясным сентябрьским утром 1982 года, заходя в здание районной прокуратуры, я увидел у своего кабинета заплаканную женщину лет пятидесяти и молодую девушку с головой, не по возрасту закутанной в платок. Девушка старалась скрыть от меня свое лицо, которое, как я заметил, носило следы сильных побоев.
- Доченьку мою изнасиловали! - захлебываясь слезами, голосила старшая из посетительниц. Девушка с кровоподтеками молча смотрела в пол, отворачивая от меня лицо.
Большого труда мне стоило успокоить мать, обезумевшую от горя.
В кабинете, глотая слезы и беспрестанно охая, мать потерпевшей сбивчиво пояснила мне, что менее суток назад ее дочь изнасиловали и попытались убить.
- И убили бы, ироды проклятые, если бы в лесу нашли! Господи, как же нам жить-то дальше, горюшко-то какое! - выла мать, раскачиваясь на стуле, и прижимая кулаки ко рту.
Сидевшая в кабинете на краешке стула девушка по-прежнему безучастно молчала, уставившись в пол.
Почувствовав, что в присутствии матери вразумительных пояснений не получу, я попросил ее оставить нас наедине с потерпевшей.
- Как вас зовут? – спросил я съежившуюся девушку.
- Анненкова Мария - ответила она глухим голосом, продолжая смотреть в пол.
- Маша, посмотри на меня. Ты должна мне все рассказать, все что случилось, чтобы я смог помочь тебе.
Она сняла платок, подняла на меня большие синие глаза, опухшие от слез. На меня смотрела юная, пышноволосая девушка с милыми чертами лица, которые не смогли изуродовать даже обширные гематомы на лице и, очевидно, сломанный нос. Я с трудом выдержал ее взгляд, полный невыразимой печали и отчаяния. Припухшие губы, на которых запеклась кровь, дрогнули в попытке что-то произнести, но сомкнулись. Она вновь опустила голову. На пол капнули две крупные слезы, ударившись с тихим стуком о старый коричневый линолеум.
Я понял, что допрос будет непростым. Подошел к зарешеченному окну, глядя на пыльный двор районной прокуратуры, где водитель прокуратуры, Паша, в старой армейской рубашке, неторопливо мыл из шланга служебный прокурорский «УАЗ», к восторгу местных воробьев, которые с яростным писком купались в большой налитой им луже. Голова Паши совершенно седая, хоть ему чуть за тридцать. Год назад он потерял свою маленькую дочурку, сбитую на обочине уснувшим водителем грузовика. Чудом не сошел с ума. Я помогал ему с похоронами, заказывал маленькое детское надгробье и венки.
«Еще одно горе... Сколько же его в этом мире!» - подумал я. Осенняя муха с назойливым дребезжанием билась об окно, тщетно пытаясь найти выход. Стоял теплый сентябрь, бабье лето, нелюбимая мной погода, с детства нагонявшая тоску. Я открыл форточку, и муха рванула на свободу, растворившись в прозрачном осеннем воздухе. Страшно хотелось курить, но в присутствии Маши почему-то это казалось мне кощунством.
Я был в замешательстве. Она замкнулась, это очевидно. Маша переживала сильнейший психологический шок. При мысли о том, что, ей пришлось вынести, у меня по спине пробегал озноб. Насколько сильно пострадала ее психика? Сможет ли она вспомнить важные для расследования обстоятельства?
В мрачном молчании я мял и крошил в кармане пачку «Беломорканала».
Сел рядом с ней, коснулся ее руки. Она мгновенно отдернула руку, отшатнувшись, уставилась на меня дикими, потемневшими глазами.
- Нет... не трогайте меня - пробормотала она бледными губами.
- Почему?
- Потому что вы мужчина...
- Подожди. Забудь о том, что я мужчина. Пойми, я - следователь. Поняла? Я - это государство, закон. Я - то, что должно настигнуть твоих обидчиков, размазать их по стенке, засадить их в тюрьму, чтобы им было не повадно, поняла?
- Вы... мужчина. Мне страшно с вами рядом.
- Маша, не бойся меня. Я хочу тебе помочь. Ты должна вспомнить. Вспомнить все, в деталях, как это не ужасно, понимаешь. Даже самое страшное и отвратительное. Иначе мне не поймать этих гадов, и не наказать их. Подумай, ведь они могут изуродовать еще кого-нибудь. И только с твоей помощью я смогу это предотвратить. Пожалуйся, вспомни и расскажи мне все с самого начала, как было.
Я включил служебный магнитофон и нажал кнопку записи.
Маша посмотрела на квадратики голубого неба в решетке окна, затем поднесла изодранные ладони к лицу, всматриваясь в них, словно пытаясь вспомнить что-то.
Тихий сиплый звук вырвался из ее груди. Губы искривились в немом плаче.
- Ой... Ой... - в невыразимом горе простонала она беспомощным, детским голоском. Тихо забарабанили по полу слезы.
Глядя на ее худые исцарапанные руки, сломанный опухший нос, я испытал такой приступ жалости и сердечной муки, что отвернулся к окну. Не выдержал, закурил, разгоняя сизый дым рукой. Молча курил, выдыхая в форточку, пока губы не обожгло подкравшимся пеплом.
- Маша!
- Да...
- Знаешь, я тебе хочу рассказать одну историю. Она произошла лет пятнадцать назад, с одной девушкой, которую я хорошо знал. Чем-то похожей на тебя.
Маша тихо шмыгнула носом, утирая слезы, что я воспринял как знак согласия.
- Жила она далеко отсюда. Тихая, задумчивая. Красивая. Любила книги. Мечтала о рыцарских временах, грезила путешествиями в дальние страны. Ей бы следовало родиться в другую эпоху, жить где-нибудь в замке, читать стихи в тени старых дубов. Но она родилась возле нефтеперерабатывающего завода в большом промышленном городе на Волге.
Детство ее протекало в заводском поселке по соседству с так называемыми «бараками». Это были городские трущобы, где клубилась местная шпана - дети алкашей и уголовников. В этой публике там не было недостатка - тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря щедро поставляли городу эти отбросы общества. Вот только почему-то они совсем не хотели ни исправляться, ни трудиться.
Местные дворовые хулиганы, лидером которых был ее одноклассник, знали эту девушку и не обижали ее. Более того, они охраняли ее от посягательств чужаков - никто пальцем не мог тронуть на их территории стройную брюнетку с задумчивыми зелеными глазами.
И все же зло в городе творилось постоянно. Вопреки сказкам, которые ей рассказывали в школе, реальная жизнь была совсем иной. Преступность бушевала в ее заводском районе. Молодые выродки сбивались в шайки. Нормальных, семейных мужиков резали среди белого дня - без причин, из хулиганских побуждений. Взрослые люди и дети пропадали без вести. В парках и на ночных остановках шла охота на женщин и девушек. Власти не раз пытались решить эту проблему - в городе вводились комендантские часы, суды выносили убийцам и насильникам смертные приговоры, но все было тщетно - преступлений меньше не становилось.
Однажды, в жаркий летний денек девушка и ее подружка решили покататься на лодке у городского пляжа. Взяли на свои студенческие копейки лодку напрокат. Сначала им было весело, а потом в лодке сломалась уключина и сильное течение стало их уносить от города. Не учли девчонки, что с Волгой шутить опасно. Испугались, стали кричать, замахали руками - да кто услышит...
Вдруг показалась моторная лодка, а в ней - четверо. Как они думали, спасателей. Заметили девушек, взяли курс прямо на них.
Я замолчал, закурив новую папиросу.
- Что было дальше? - услышал я робкий голос Маши.
«Ну, наконец-то, лед тронулся» - подумал я, с облегчением выпуская дым.
- Дальше они увидели четверых бритоголовых мужчин с обнаженными торсами, золотыми фиксами в оскаленных ртах, с руками, густо покрытыми татуировкой. Услышали их смех и негромкий разговор, в котором среди мата с трудом проскальзывали человеческие слова. Сидевшие в лодке уже спорили, кому достанется брюнетка, а кому блондинка - ее подружка.
- Они... не могли прыгнуть в реку? - дрожа всем телом, спросила Маша.
- Ничего они не могли. Понимаешь, их сковал страх. Как у кроликов перед удавом. Открыв рты, девушки смотрели на страшные лица своих палачей, беспощадные лица насильников и убийц с холодным взглядом. Мгновение, и жилистые, синие от наколок руки втащили их в моторную лодку, взявшую курс на большой песчаный остров на реке. По дороге к острову они, не торопясь, обсуждали, что они с ними сделают, кто будет первый, кто последний, как свернут им потом шеи, где закопают тела...
Истерические рыдания подружки-блондинки вызвали довольный хохот четверых уголовников. А у нее самой не было слез. Мысль о неминуемой смерти так поразила ее, что она не могла даже плакать.
Она посмотрела по сторонам, где широко раскинулась Волга, затем запрокинула голову и взглянула в высокое чистое небо. И именно в тот момент почувствовала, что там, в холодной спокойной синеве, что-то есть. Какая-то грозная разумная сила. В школе ее, конечно, учили, что ничего такого там нет, только атмосферные газы и космос. Но в ту минуту, весь ее комсомольский атеизм куда-то испарился, как дым. И тогда впервые в жизни она обратилась к небу за помощью. Своими словами, как могла, она стала умолять его о спасении.
Услышав, как Маша всхлипнула, я обернулся. Закрыв лицо руками, она произнесла плачущим голосом:
- Я ничего, просто вспомнила кое-что ...
- И представляешь, спасение пришло - продолжил я свой рассказ. - Ниже по течению Волги со стороны города появилась точка. Она стала расти, и все увидели, что это была другая лодка, которая медленно, но верно стала к ним приближаться.
Подул встречный ветер, на реке вспенились белые барашки волн. Мотор, надрываясь против течения, зачихал и заглох. Преступники занервничали, ругаясь, сгрудились над ним, пытаясь его завести. Это отвлекло их от жертв. И вот тогда девушки прыгнули в реку. Прямо в бурлящий водоворот на стремнине.
- Их ... спасли? - еле слышно спросила Маша.
- Спасли, - улыбнулся я. - Иначе бы я не рассказал тебе эту историю. К счастью, девчонки прекрасно умели плавать. Течением их понесло вниз. Прямо к той лодке, которая шла за ними. А в ней оказалось трое крепких рыбаков - отец и двое взрослых сыновей. Увидев перегруженную лодку, они почуяли неладное. Старший из сыновей служил во флоте, и у него при себе был морской бинокль. И когда он увидел в лодке бритые черепа уголовников, а между ними двух девочек, им стало ясно, что произошло. Вот тогда и началась погоня.
Докурив папиросу, я замолчал.
- Этим девушкам повезло - горько скривив губы, произнесла Маша. - Над ними не надругались, как надо мной.
- Да, это так. Но ведь ты осталась жива. Разве это не чудо?
- Что толку, что жива... Я сама себе противна. Хочется мыться все время. А больше хочется умереть. Зачем мне теперь жить?
- Не говори так! Грязь не на тебе, а на них. Помнишь пословицу – «к чистому грязь не пристанет»? Поверь мне, ты все забудешь. Время все излечит. Выйдешь замуж и забудешь.
Маша горько усмехнулась, зажмурив большие синие глаза. С длинных изогнутых ресниц на пол скатились еще две слезы.
- Я знаю, у тебя есть жених. Мама твоя сказала.
Маша судорожно вздохнула, опустив голову:
- Да есть.
- Он в армии сейчас?
- В Рязанском училище. ВДВ.
- Так вот... Дай мне слово, что ты ничего ему не скажешь.
Девушка изумленно посмотрела на меня.
- Но ведь он все равно узнает! Бросит меня. Понимаете, я ведь... Я ведь девочкой была.
- Если любишь человека, какое это имеет значение? Вот и будет ему проверка. Любит по настоящему, значит, будет любить всякую.
- А как мне самой забыть все это? Как я смогу жить с мужчиной, когда я их всех ненавижу?
- Сможешь. Все у вас будет хорошо. Я, знаешь ли, человек грубоватый, вырос в деревне. Скажу тебе просто: грязь отмоется, горе забудется.
Сам не зная почему, я вдруг добавил:
- Родишь ему двойню, и морок этот с тобой пройдет. Начнутся другие заботы, житейские - бессонные ночи, пеленки, коляски. Не до воспоминаний будет.
- Только мне другие напомнят - хмуро сказала Маша. - Городок у нас маленький. Я здесь никому, даже медикам не верю... Особенно женщинам. Раззвонят на всю округу.
- Кстати, насчет медиков. Местные врачи тебя осматривать не будут.
Я снял трубку телефона, набрал телефон руководителя областного бюро судебно-медицинских экспертиз. Кратко изложив суть дела, я договорился, что осмотр потерпевшей и отбор биоматериала для исследования будет проводиться его специалистами.
- Ну, все, Мария - сказал я, положив трубку. - На сегодня хватит. Сейчас поедете с мамой в областное бюро СМЭ на нашей служебной машине, на забор мазка. Эти люди вас не знают, и не будут болтать лишнего. Мать сказала, что ты еще не была в душе, для нас это очень важно. Потом можешь мыться, сколько хочешь. На ночь прими что-нибудь успокоительное. А завтра продолжим.
- Нет - вдруг сказала Маша. - Включайте ваш магнитофон сейчас.
- Ты уверена?
- Да - твердо произнесла Маша. - Вы ведь сами сказали, что нужно их остановить. - Пока они еще кого-нибудь не изнасиловали.
Сглотнув комок в горле, она сказала:
- Запишите номер машины.
Роняя подставку с карандашами, я схватил листок бумаги:
- Говори.
К моему изумлению, Маша запомнила не только модель, но и цвет, и полный номер «Камаза», в который ее втащили преступники. Как потом она объяснила мне, у нее была привычка складывать в уме цифры номеров автомобилей, чтобы узнать, счастливое выпало число, или нет. В тот роковой день сумма цифр оказалась несчастливой - тринадцать... Но для меня это было счастье: с такими сведениями мерзавцы почти уже были у меня в руках.
Сбивчиво, заикаясь, она дала мне свои первые пояснения. Сказала, что запомнила их имена. Опасаясь, что она снова замкнется, я просил ее пока не говорить о самых неприятных эпизодах происшествия, описать лишь внешность насильников и общие обстоятельства совершения преступления.
Несколько минут спустя она, обессилев, все же зарыдала.
- Я сегодня не усну, они опять будут мне сниться! - всхлипывала она, давясь слезами.
Я успокоил ее, как мог, и пообещал, что сделаю все возможное, чтобы преступников задержали как можно скорее.
Выходя из прокуратуры, Маша робко оглянулась на меня, и спросила:
- А эта девушка, о которой вы рассказали, что с ней стало дальше?
- С ней все хорошо - улыбнулся я. - Она вышла замуж за студента юридического института. Родила ему двоих сыновей. И они уехали куда-то на север, подальше от заводов и нефтехранилищ.
- Я поняла - улыбнулась она, сверкнув синевой заплаканных глаз. Я увидел в них благодарность и робкую надежду. Похоже, что эта девчушка, дошедшая в своем горе почти до самоубийства, уцепилась за меня, как утопающий за соломинку. Я верил, что здоровая психика и сильный характер не дадут ей сломаться. А главное - между нами установился контакт.
Теперь на мне лежала обязанность во что бы то ни стало раскрыть это преступление. И я подошел к этому со всей энергией и упорством тридцатипятилетнего следователя прокуратуры.
3
В тот же день через областное ГАИ я установил собственника автомобиля. Им оказалась московская автобаза одного из строительных трестов. В справочной службе мне сообщили все ее телефонные номера.
Позвонив в отдел кадров, я получил полные данные водителей, отбывших два дня назад с грузом бетонных панелей, из которых тогда строили типовые девятиэтажки, покрытые мелкой мозаичной плиткой - мечта молодой советской семьи. Панели транспортировались на стройку в Рязань.
«Отлично» - думал я, потирая руки: маршрут негодяев мне известен, главное теперь не спугнуть их.
Я немедленно связался с начальником госавтоинспекции Рязанского УВД, объяснил ситуацию, и предупредил, чтобы груженый панелями «Камаз» не останавливали ни под каким предлогом:
- Дайте им разгрузиться, и пусть спокойно едут обратно. Проводите их незаметно на машине без опознавательных знаков ГАИ до границы нашего района, а там мы их возьмем.
Я понимал, что преступники допускали наличие «хвоста» и могли быть настороже. Ведь девушка убежала и наверняка заявила в милицию. А в их отчаянном положении, зная, что им обоим грозят немалые сроки лишения свободы, они могли быть способны на многое. Как взять их незаметно, без погони, стрельбы по колесам, аварий, и прочих эксцессов, способных повлечь тяжкие последствия?
Для этого я разработал следующую операцию.
С помощью сотрудников милиции я инсценировал дорожно-транспортное происшествие на трассе, неподалеку от границы с Рязанской областью.
Мне нашли старый подростковый велосипед, которому погнули колеса, оторвали крылья и бросили его посреди автомобильной трассы, рассыпав вокруг мелкие запчасти. Рядом стояло две машины дежурного патруля с включенным мигалками, чуть поодаль - два милицейских УАЗа и неприметный штатский «жигуль», в котором укрылось четверо работников уголовного розыска. Трое сотрудников ГАИ останавливали каждый большегрузный автомобиль, приказывая выйти водителю. Официальная версия была такой: пьяный водитель грузовика, двигаясь в сторону Рязанской области, сбил подростка на велосипеде и скрылся с места происшествия, останавливаются водители с целью участия в качестве понятых и дачи свидетельских показаний.
Для отвода глаз мы выстроили целую вереницу из КАМАЗов, ЗИЛов, КрАЗов, МАЗов, и прочей грузовой техники. Водители, стоя гомонящей толпой, громко возмущались: «У меня бетон сейчас встанет!» «А у меня куры протухнут! «Гражданин начальник, племенных коров везу, может, пропустите первым!»
Вскоре к этой шумящей толпе присоединилось еще двое негодующих водителей. Один из них был пожилой, усатый, другой - молодой мужчина с наглым лицом и рыжеватой челкой. Громко ругаясь, он подошел к лейтенанту патрульной службы: «Командир, у нас график! Чего тут базар развели!»
- Не переживайте, вас скоро отпустят! - весело подмигнул ему лейтенант. - Если очень спешите, пройдемте вот в эту машину, подпишите протокольчик и все!
- Какой еще протокольчик! - недовольно бурчал усатый. - Знаем вас, ментов, проторчишь здесь до утра, а потом премии из-за вас лишишься!"
- Если очень торопитесь, пройдите в эту машину - вежливо указал лейтенант на темно-серую «буханку» - милицейский УАЗ, стоявший на обочине трассы.
Войдя в машину, усатый увидел молодого человека в очках и сером штатском костюме, который, сидя, курил крепкую папиросу и что-то писал за небольшим откидным столиком.
- Геннадий Семенович Войков? - спросил я его, пытливо вглядываясь в его маленькие настороженные глазки, спрятавшиеся в мохнатые брови.
- Да... А вы кто? - спросил он настороженно, сунув руки в карманы спецовки.
- Следователь межрайонной прокуратуры - сказал я, предъявив удостоверение. - Как прошла разгрузка панелей?
- Да ничего, вроде все целые довезли... - сказал он, заметно волнуясь.
- Точно все довезли? Ничего по дороге не потеряли?
- Да нет вроде, гражданин начальник - спросил он, и его кадык нервно дернулся при этих словах.
- А девушку в лесу не теряли, случайно?
- Какую девушку? - лицо усатого стало белым, как полотно.
- Которую вы изнасиловали. А потом пытались убить. Или по дороге в Рязань были еще девушки?
На лице у усатого мгновенно проступили капли пота.
- Гражданин начальник, я никого не убивал, не насиловал...
- А откуда эти царапины на лице?
Войков испуганно провел ладонью по свежим царапинам на щеке.
- Я, это, веткой, наверное.
- Раздевайтесь - сказал я ледяным тоном, вставая из-за стола.
- Как - раздевайтесь?!
- Очень просто - снимайте штаны и трусы. - Женя! - крикнул я в окно лейтенанту дорожно-патрульной службы - Позови эксперта!
- Вы не имеете никакого права вот так... раздевать человека догола! - запротестовал Войков, облизнув пересохшие губы.
- А вы, надо полагать, имели право раздевать догола в лесу несовершеннолетнюю девочку? Итак, последний раз предлагаю раздеться добровольно, без помощи.
В этот момент в машину протиснулись двое плечистых сотрудников уголовного розыска, а за ними - интеллигентная фигура Ивана Ивановича, нашего судмедэксперта.
Увидев мрачные физиономии сотрудников, Войков обмяк и подчинился.
- Кровь повсюду - шепнул мне на ухо эксперт, закончив осмотр одежды и тела подозреваемого. - На трусах, на теле - бурые пятна засохшей крови. Надо бы осмотреть и второго, молодого.
С молодым пришлось повозиться - он оказал активное сопротивление, разбил стекло в другом УАЗе и даже попытался заехать кулаком в лицо оперативному работнику, что повлекло небольшую потасовку и применение спецсредств.
Шмыгая разбитым носом, он вошел ко мне уже в наручниках, с громким криком:
- Значит так! Я требую немедленно снять браслеты и вызвать адвоката!
- Дыбенко Эдуард Александрович? - спросил я его, наклонившись над протоколом допроса.
- Да! И вы еще запомните это имя, когда будете отвечать за нарушение закона!
- К вашему сведению, все абсолютно законно. Проводятся неотложные следственные действия.
- Ты, очкарик, понимаешь, с кем связался? - брызжа слюной, кричал и бился Дыбенко, с трудом удерживаемый за шиворот двумя крепкими милиционерами. - Да я тебя засажу, крыса провинциальная... Ты не знаешь, какие у меня связи в Москве!
- Времени у меня мало - сказал я, глядя на часы. - Ребята, помогите товарищу раздеться для досмотра. А я пока выйду, покурю.
В машине послышался истошный крик, возня и несколько глухих ударов о стену УАЗа, после чего все стихло. Интеллигентно откашлявшись, в машину вошел Иван Иванович со своим чемоданчиком судмедэксперта.
В тот день я получил бесценные вещественные доказательства - кровь с одежды и тела подозреваемых, предварительно, одной группы, и длинные женские волосы одинаковой структуры и цвета.
Оба преступника оказались настолько самоуверенны, что не сочли нужным не только избавиться от одежды, хранившей следы преступления, но даже просто помыться.
Судебно-медицинские эксперты впоследствии установили, что кровь и волосы, обнаруженные на одежде и поверхности кожи Войкова и Дыбенко, принадлежали Маше.
Другая судебно-медицинская экспертиза обнаружила в теле потерпевшей биологические следы пребывания двух мужчин. Их принадлежность была установлена - Войков и Дыбенко. Дело неумолимо поворачивалось против обладателей рыжей челки и пышных седых усов.
На очередном допросе водитель Войков дрогнул и признал свое соучастие в изнасиловании несовершеннолетней Анненковой Марии, полностью изобличив своего напарника.
К тому времени оба они уже были арестованы и сидели по разным камерам следственного изолятора.
Во время проведения очной ставки между ними возникла яростная перепалка. Дыбенко обвинял своего старшего патрона в трусости и предательстве; Войков, пытаясь разыграть роль второстепенного исполнителя, в ответ вопил, что теперь пропадет на зоне «из-за молодого козла», уговорившего его на «грязное дело». Очная ставка переросла в яростную драку и конвоирам стоило большого труда их разнять.
Я допрашивал их по очереди, первым Войкова. Он охотно давал пояснения, подробно рассказывая о маршруте движения, о том, как они увидели в городе девушку, как предложили ей сесть в машину. По его версии, активная роль в совершении всех преступных действий принадлежала Дыбенко, а его, что называется, «бес попутал» - пошел «за компанию». Об обстоятельствах личного участия в изнасиловании он рассказывал неохотно, бледнея, охая и кряхтя, беспрестанно ссылаясь на то, что «пьян был, не помню хорошенько».
И, опять-таки, выходило так, что в это дело втянул его «этот молодой козленок Эдуард», который «первый начал». О его деяниях он, напротив, рассказывал очень подробно и с негодованием, качая головой и сжимая кулаки, словно грозясь отомстить своему подельнику за издевательство над невинной жертвой.
Слушая изворотливое повествование Войкова, я внимательно вглядывался в его крупное красноватое лицо. Широкие скулы, нос картошкой, пухлые губы, прикрытые вислыми седыми усами, такая же седая, аккуратно подстриженная шевелюра, мелкие глазки цвета незабудок под медвежьими мохнатыми бровями, слегка приподнятыми, словно обиженными на меня. Ничто не выдавало в нем насильника, способного на отвратительное, бесчеловечное преступление. Типичный советский труженик. Такие лица часто можно увидеть на стендах «Ударники коммунистического труда» или в заводском красном уголке, рядом с портретом Ленина – «Передовики нашего производства».
- Ох-ох-ох… Я ведь ответственный работник, план всегда перевыполнял – причитал Войков, обеспокоенно постреливая на меня глазками-незабудками.
- Наверное, еще и ударник? – спросил я его с сарказмом.
- Так точно! – радостно оживился Войков. - Грамоты имею! Вы уже справки навели?
- Предположил… В армии служили?
- Служил, гражданин следователь. Выполнял свой воинский долг на рубежах нашей советской родины! – важно добавил он с некоторым упреком в голосе.
В самом деле, как может этот бездушный следователь игнорировать столько плюсов в его биографии?
Я представил себе его моложе лет на тридцать, в сапогах, гимнастерке, с автоматом в руках - крепкого, наглого... убийцу. Страшно представить, на что способен такой выродок в условиях войны, если в мирное время он не пощадил юной девушки, почти ребенка. Горе тогда сиротам и вдовам, неважно, на своей земле, или чьей-нибудь чужой - не помогли бы им не слезы, ни мольба при встрече с таким «защитником отечества»! Сколько же их, таких безобидных с виду усатых мужичков, перевыполняющих план на своем производстве?
- Кто из вас приказал рыть могилу потерпевшей? – неожиданно спросил я его.
- Какую могилу? Не было могилы никакой - вытирая пот, пробормотал Войков.
- В кабине вашего «Камаза» найдена саперная лопата с частицами земли. Такие же частицы обнаружены и на ботинках - ваших и Дыбенко. Это земля из могилы, которую Анненкова не успела выкопать до конца, потому что убежала от вас.
На мгновение я уловил совсем другой его взгляд. Обиженные бровки хмуро сомкнулись в прямую мохнатую линию, маленькие глазки-незабудки блеснули невероятной злобой.
«Вот твоя настоящая сущность» - подумал я. «Медвежьи глазки… Медведь-людоед!»
Секунда – и снова его взгляд стал заискивающим под огорченно изогнутыми бровями.
- Это он, гражданин следователь – сказал он, убежденно тараща на меня свои «незабудки». – Я как сейчас вспомнил. Точно, Эдик…то есть, Дыбенко, ударил ее по голове несколько раз и дал ей лопату. Копай, говорит, дрянь такая, а то пришибу. Извините, запамятовал. Волнуюсь ведь, сами понимаете.
«Эти два мерзавца и в суде все будут валить друг на друга» - думал я, закуривая папиросу. «Впрочем, у меня и без этого достаточно доказательств. И потом суд наверняка поверит показаниям Маши, которая уже знает, как вести себя на допросе в суде».
- Что же со мной теперь будет? – прервал мои рассуждения ударник производства, подписывая протокол допроса. – Товарищ следователь, как вы считаете, зачтутся мне признательные показания? А грамоты почетные? Скостят срок? На сколько?
- Это уж как суд решит. По закону обязаны учесть все смягчающие обстоятельства. Хотя, на мой взгляд, вы оба заслуживаете смертной казни.
- Вы меня пугаете? – заикаясь, спросил Войков, выпучив глаза.
- Нет. Просто сожалею, что к вам ее не применят – сказал я, забирая подписанный протокол. – Дежурный, уведите его в камеру.
Дыбенко отказался от дачи показаний, воспользовавшись правом на молчание. Вину в инкриминированном преступлении он не признал. Беседа с ним получилась недолгой и свелась к многочисленным оскорблениям и угрозам в мой адрес.
- Я знаю, что меня посадят - сказал он мне на последнем допросе. - Ловкий ты козел, хорошо все обставил. Только запомни - когда я выйду, я убью тебя и всю твою семью. Обещаю. И никакие менты тебе не помогут.
- Не ты первый мне угрожаешь, Дыбенко. Обещать одно. А вот чтобы сделать, надо еще выйти - сказал я ему на прощание.
4
Спустя некоторое время, решив, что Маша немного пришла в себя после пережитого, я предложил ей участие в опознании преступников. Мне стоило большого труда ее уговорить: видеть их она категорически отказывалась. Наконец, подавшись моим уговорам, она согласилась, при условии, что это будет длиться не более нескольких секунд.
- Можно я буду держать вас за руку, когда мне их покажут? – спросила, с тревогой глядя мне в глаза.
- Чего ты боишься?
- Вдруг они снова набросятся на меня?
- Ну что ты, там будет охрана - конвоиры и двое крепких понятых. Тебе нужно будет только сказать: «да, это они» или «нет, я их не знаю». Ну, идем.
Я взял ее за руку и повел в охраняемое помещение в здании милиции, где уже находились Дыбенко и Войков.
Признаюсь, я сам очень волновался, держа ее маленькую вспотевшую ладошку в своей руке. Неизвестно, как ее истерзанная психика отреагирует на встречу с двумя насильниками. Но выбора у меня не было.
Проходя мимо конвоиров и двух насупившихся понятых, она съежилась, глаза ее стали дикими, пальцы крепко впились в мою ладонь.
- Тихо, Маша… спокойно. Никто тебя не тронет. Но ее кричащий взгляд был красноречивее всяких слов: «Мужчины!» Я понимал, что вид этих крепких, грубовато скроенных мужских фигур ассоциировался у нее с пережитыми истязаниями и разрытой могилой, которой ей чудом удалось избежать.
Только я, с трудом добившись доверия Маши, стал неким исключением в ее поврежденном мироощущении, где все лица мужского пола стали ненавистными существами.
Дверь в помещение распахнулась и перед нами предстали Войков и Дыбенко с пристегнутыми наручниками за спиной.
- Вести себя тихо! Следователю не мешать! – рявкнул на них конвоир.
Я посмотрел на Машу. Рот у нее открылся, как у птицы с перебитым крылом, глаза расширились от ужаса.
- Тихо, спокойно, Маша… Дыши спокойно.
- Прости! Прости меня, дочка! – вдруг завопил истошным голосом Войков, и, бухнувшись на колени перед Машей, пополз к ней, пытаясь поцеловать сапоги.
Она в ужасе отдернула ногу, пятясь от него, как от ядовитой гадины.
- Трус! – крикнул Дыбенко своему компаньону.
- Заткнись, не мешай опознанию! – заорал у него над ухом конвоир.
- Это они - прошептала Маша, почти падая в обморок.
Губы ее дрожали, она кусала их, пытаясь справиться с собой, но слезы лились ручьем сквозь зажмуренные глаза. Было слышно лишь угрюмое сопение понятых и конвоиров, наблюдавших за этой сценой.
- Тварь… - вдруг процедил сквозь зубы Дыбенко, с ненавистью глядя на Машу. - Надо было убить тебя, суку…
Он не успел договорить. Произошло то, чего никто не ожидал: стоявший справа от меня «суточник» - мрачный деревенский мужик огромного роста, задержанный за мелкое хулиганство, с резким выдохом двинул Дыбенко в челюсть огромным кулаком. Оторвавшись от пола, Дыбенко подлетел кверху и с глухим стуком брякнулся о стену; тихо застонав, сполз по ней с закрытыми глазами.
- Ты что наделал, скотина? – заорал конвоир на понятого. – Ты же убил его, дурак!
- Дайте мне этого гада, я его на части порву! – рычал понятой, протягивая огромные, как экскаваторые ковши, руки к лежащему Дыбенко. - У меня трое дочерей, а он такое несет, падла…
Конвоиры, отчаянно матерясь, с трудом оттащили его от бездыханного тела насильника. Войков, в ужасе глядя на эту сцену, отполз в угол, трясясь всем телом.
- Фух! - облегченно вздохнул старший конвоир, прощупав пульс на руке у Дыбенко. – Живой, только вырубился. Еще бы отвечать за эту сволочь пришлось.
- Вызовите ему врача – сказал я, уводя Машу, остолбеневшую от этой сцены.
- Вот видишь, как нормальные мужчины реагируют на твоих обидчиков, - сказал я ей уже на улице, провожая до автобусной остановки. – А ты нас боишься. Деревенский хулиган, а чуть не убил за тебя злодея.
- Вас я уже не боюсь… - заметно повеселев, ответила Маша.
- Вот и славно. Ты мне очень помогла сегодня. Держалась просто молодцом. И на будущее - помни, что я тебе говорил.
- «Грязь отмоется, горе забудется»? - горько усмехнувшись, сказала она мне, робко заглядывая в глаза.
- Да, именно так.
- Только мне опять кошмары снятся. Будто я снова в том лесу. Убегаю, а они меня догоняют…
- И это пройдет. Поверь мне.
Недели через две я подшивал в своем кабинете первый том уголовного дела по обвинению Дыбенко и Войкова в изнасиловании и покушении на убийство несовершеннолетней. Расследование продвигалось успешно, настроение у меня было боевым. Несмотря на то, что нужно было провести еще ряд экспертиз, я рассчитывал направить дело в суд до окончания года. Рядом со мной изучал архивные дела молодой стажер Гоша, постигая азы следственной работы. В этот момент в дверь постучали и в кабинет вошла стройная, элегантно одетая пожилая дама с большой кожаной сумкой в руках.
- Могу я видеть следователя Шаронова? – спросила она тихим замогильным голосом. Глубоко запавшие серые глаза на ее бледном морщинистом лице, хранившем следы былой красоты, смотрели на меня с какой-то странной обреченностью.
- Это я – сказал я, - присаживайтесь. – По какому вопросу?
Дама, неловко оглянувшись на стажера, произнесла едва слышно:
- Я бы хотела поговорить с вами наедине.
- Нет. Здесь вам стесняться некого. Это наш будущий следователь прокуратуры. Говорите, зачем пришли.
- Хорошо, - вздохнула женщина, ставя прямо передо мной свою сумку. – Мне терять нечего. Я мать обвиняемого Дыбенко.
- Что вам нужно?
- Я прошу только об одном. Исключите из обвинения одну единственную фразу.
- И какую же?
- Утверждение потерпевшей, что в момент совершения преступления, она говорила, что ей нет восемнадцати лет.
- Вот как?
Я бросил на нее гневный взгляд, но мне вдруг стало не по себе. Глаза ее смотрели куда-то сквозь меня, как будто уже не из этого мира. Определенно, ее напудренное лицо было отмечено печатью какой-то страшной болезни.
- Мне не долго осталось жить – произнесла она негромко, словно прочитав мои мысли. - Моя болезнь неизлечима. Но я хочу облегчить участь своего сына. В этой сумке тридцать пять тысяч рублей. Уберите только одну фразу из уголовного дела, и они ваши. Подумайте, я прошу вас. Здесь хватит на двоих, и на вашего товарища.
Я посмотрел на Гошу – мне была интересна его реакция. Как завороженный, он смотрел на сумку, выронив старую папку с милицейскими протоколами, рот его открылся от изумления, а глаза остекленели.
«Тридцать пять тысяч рублей!» - говорил его растерянный взгляд. В то время на эти деньги можно купить семь автомобилей «Волга», на которых разъезжали только работники руководящих должностей. Рядовой следователь прокуратуры мог заработать такие деньги только за двадцать лет непрерывной службы.
- Игорь! – окликнул я его. – Ну-ка закрой рот и займись делом. – А вы, простите, как вас…
- Инна Станиславовна – прошелестела она бескровными губами.
- Заберите сумку и уходите. Иначе, Инна Станиславовна, я немедленно арестую вас, несмотря на состояние здоровья. Вы меня поняли?
- Я поняла - медленно произнесла она, забирая сумку. – Если бы мой арест мог помочь делу, я бы легко на это согласилась. - Но, вижу, все бесполезно.
Я пожал плечами и продолжил сшивать дело, всем видом показывая, что разговор окончен.
Незадолго до суда, когда Маша знакомилась у меня в кабинете с материалами уголовного дела, в мой кабинет снова постучались. Вошла жизнерадостная круглолицая дама лет пятидесяти, представившись адвокатом Дыбенко.
- Я приехала из Москвы - сказала она деловым тоном, распространяя по кабинету аромат дорогих духов. - Мне нужно пообщаться с потерпевшей.
- Ну что ж, общайтесь, потерпевшая как раз здесь.
- Василий Федорович, если не ошибаюсь? Мне бы хотелось пообщаться с ней конфиденциально.
«Очередное финансовое предложение» - подумал я, глядя на лакированную кожаную сумочку на пухлых коленях столичного адвоката.
Не успел я ей ответить, как Маша вдруг решительно произнесла:
- Я буду разговаривать с вами только в этом кабинете. И никуда отсюда не пойду.
- Вы все слышали - сказал я, разведя руками.
- Ну, хорошо - разочарованно вздохнула посетительница. - В конце концов, ничего незаконного я предложить не собиралась.
- Видишь, ли Маша... - осторожно начала она, раскрывая сумочку.
- Мария Александровна - сухо поправила ее Маша.
- Ну хорошо, пусть так. Я хочу принести тебе официальные извинения от своего доверителя.
- Что? Какие извинения?
- Это так называется в уголовном процессе... У тебя нет юридического образования, я тебе объясню по-простому. Здесь у меня денежки, которые... э-э-э... Вобщем, родственники моего подзащитного просят тебя их принять в качестве заглаживания вреда, причиненного преступлением. Это ведь не запрещено законом, правда? - спросила она с натянутой улыбкой, ощупывая меня цепким взглядом черных маслянистых глаз.
- Разумеется, нет - сказал я, глядя на Машу.
- Прекрасно - проворковала защитница Дыбенко. - Мария, вот здесь тысяча рублей. Это очень хорошие деньги, - сказала она, произнеся почти нараспев последние три слова.
С этими словами она извлекла из сумки пачку фиолетовых двадцатипятирублевых купюр, скрепленных резинкой и положила на стол перед Машей.
Маша все это время, не отрываясь, смотрела ей в глаза, не обращая внимания на пачку.
- Что не так? - нахмурилась адвокат. - По-моему, каждой девушке ...
- У вас есть дочь? - перебила ее Маша.
- Ну, положим, есть - удивленно ответила дама.
- Отдайте эти деньги ей.
Лицо посетительницы побледнело.
- Что значит - ей? Почему это - ей?
- Если вашу дочь вдруг изнасилуют двое мужчин и заставят копать могилу... И если она сумеет от них убежать, и остаться живой, ей очень пригодятся эти деньги. Она сразу станет счастливой и все забудет. Не так ли?
- Что ты сказала?! Немедленно забери свои слова обратно! - закричала рассерженная дама. - Слышишь? Не смей так говорить о моей дочери! - взвизгнула она от негодования, и, вероятно, объявшего ее суеверного страха.
- Я заберу свои слова - тихо, с достоинством проговорила Маша. - Если вы заберете эти деньги. И до суда я говорить с вами больше не буду.
Вспыхнув, адвокат забрала пачку, и, не прощаясь, вышла из кабинета.
5
Дело было рассмотрено районным судом в декабре в закрытом процессе.
Обвинение поддерживал Александр, мой сосед по кабинету.
- Ну как? - спросил я его, когда он вернулся на работу после оглашения приговора.
Поморщившись, он махнул рукой:
- С трудом вытерпел. Дыбенко не раз пытался вывести меня из себя. Обещал все припомнить, когда освободится. Честно говоря, в суде мечтал об одном - выпустить в него всю обойму из моего "ТТ".
- Наверное, ты был не одинок в своем желании. А как наш усатый ударник?
- Рыдал и опять просил прощения у потерпевшей, «топил» Дыбенко и выгораживал себя.
Он рассказал, что Войков публично признал свою вину в изнасиловании Анненковой, но факт покушения на убийство категорически отрицал. Его адвокат, молоденькая москвичка, защищала его довольно пассивно, почти не скрывая своей брезгливости к подзащитному. В итоге виновными в покушении на убийство признали обоих.
Линия защиты Дыбенко была предсказуемой - полный отказ от дачи показаний, как и на предварительном следствии. Его адвокат просила суд признать недопустимыми вещественные доказательства, полученные «под давлением», пытаясь убедить судей, что следователь чуть ли не пытал ее подзащитного во время задержания и личного досмотра.
Выступление потерпевшей произвело большое впечатление на народных заседателей, не способных, казалось бы на проявление простых человеческих эмоций.
Вид худенькой девочки, ее страшные показания в суде, иногда прерываемые тихим плачем, не вызвали у них сомнений в их правдивости.
На вопрос судей о ее отношении к наказанию виновных, она сказала, что худшим наказанием было бы для них стать людьми и осознать, что они сделали. Но она не верит, что они на это способны.
- Маловато дали, конечно, - сказал Александр, протягивая руку за моими папиросами, - по совокупности преступлений - семнадцать лет Дыбенко, и пятнадцать - Войкову. Усатому ублюдку признали смягчающими обстоятельствами наличие несовершеннолетних детей и раскаяние в содеянном. Ну и конечно, трудовые заслуги перед родиной пригодились - судьи не могли их не учесть. А товарищ Дыбенко в последнем слове все-таки не удержался - пообещал Маше «закопать ее по-настоящему» после освобождения. Нет, семнадцать лет - это мало для него!
- И все-таки он за решеткой - сказал я, закуривая вместе с ним. Но мне не дает покоя одна мысль. Помнишь, я допрашивал начальника отдела кадров московской автобазы, интеллигентную даму в очках? Так вот, она мне сказала, что и раньше, задолго до это случая, видела характерные царапины у обоих на лицах. Так и сказала – «приезжали с ободранными мордами несколько раз». А катались они чуть не по всему Союзу. Как знать, может быть, не всем повезло, так, как Маше.
- Увы, мы этого уже никогда не узнаем! - вздохнул Александр, затушив папиросу.
Мне удалось проследить дальнейшую судьбу осужденных насильников.
Дыбенко не удалось выйти из мест лишения свободы - задиристый нрав и щедрость на угрозы погубили его. Он отбыл лишь первые пять лет тюремного заключения. В одном из производственных помещений тюрьмы было найдено его тело, обезображенное до неузнаваемости кем-то из осужденных. Раскрыть это убийство так и не удалось.
Войков отсидел все пятнадцать лет, неоднократно подавая ходатайства об условно-досрочном освобождении, ни одно из которых не было удовлетворено судом. Впрочем, по освобождении его никто дома не ждал - престарелые родители умерли вскоре после суда, а жена и несовершеннолетние дети - две девочки-подростки, отказались от него, переехав в другой город и сменив фамилии.
Года через три после этой истории, я, уже став прокурором другого района области, приехал по делам службы на прежнее место работы.
Был летний день, я подходил к крыльцу прокуратуры, как вдруг женский голос окликнул меня:
- Василий Федорович!
Навстречу мне, улыбаясь, с детской коляской в руках, в легком платье шла Маша. За ней едва поспевал огромного роста молодой человек в военной форме с погонами лейтенанта, неуклюже прижимая к груди второго младенца.
- Алеша, ну как ты его держишь! Это же не пулемет! Дай-ка мне его - приказала она вспотевшему лейтенанту.
- Помните, вы сказали - родишь двойню. Вот, родила сыновей! - засмеялась она, засияв синими глазами.
- Помню. Как ты похорошела, Маша!
На какое-то мгновение улыбка сошла с ее лица, и я увидел в глубине ее потемневших глаз отголоски страшного прошлого. Мы обменялись взглядами, полными понимания.
Я осторожно рассмотрел пухляша в ее руках, сосредоточенно посасывающего во сне соску, поздравил Машу со счастливым замужеством, от души пожелал счастья.
- Я ничего ему не рассказывала - шепнула она мне на ухо. - Он до сих пор не знает. Скоро мы уезжаем, его переводят в другую область...
Тут малыш у нее на руках проснулся, напомнив о своем существовании громким ревом, и сразу же к нему присоединился второй, запищав в коляске.
Маша засуетилась, доставая бутылочки с молоком, и я понял, что мне пора уходить.
Я быстро простился с ней и зашагал к прокуратуре.
О Маше мне с тех пор ничего не известно. Хочется верить, что она обрела свое счастье в семье, вырастила хороших, достойных сыновей. И призраки прошлого, преследовавшие ее в лесу в ночных кошмарах, исчезли из ее жизни навсегда.