В будапештском Театре имени Йожефа Катоны поставили «Вишневый сад». Молодой режиссер Якаб Тарноци, как с радостью отметила Эсфирь Штейнбок, содержательно продолжил славную традицию чеховских постановок одной из лучших драматических трупп Европы.
Вообще Якаб Тарноци собирался ставить совсем другой спектакль. Но у Театра имени Катоны (даром, что труппу знает весь театральный мир) сейчас положение непростое: государственная власть в Венгрии его не любит, потому что слишком уж катонцы свободолюбивы и популярны у интеллектуалов, а городских субсидий не хватает. Безвыходная ситуация подсказала молодому режиссеру выбор трагикомедии Чехова, а бюджетные трудности дирекции театра — сценографическое решение. Как часто бывает — что в жизни, что в искусстве,— не было бы счастья, да несчастье помогло: последняя пьеса Чехова, сыгранная на практически пустой сцене, прозвучала отчаянно сильно, как манифест проигравших, но непокоренных.
Образы дома и вишневого сада, столь важные для этой пьесы прощания, режиссерами решаются по-разному. В постановке Якаба Тарноци виден решительный жест — здесь уже не с чем прощаться: дома нет, и его обитателям нечего покинуть, сада тоже нет, так что топорам нечего рубить. Раневская и ее спутники с современными чемоданчиками на колесиках прибывают в первом акте как группа туристов на пепелище, им здесь нечего потрогать, им нечего узнавать и не с чем прощаться. Если не считать столов и стульев, то единственная деталь оформления — люстра из люминесцентных трубок под потолком, совсем не домашняя, то ли из дворца культуры, то ли из метро, то ли из клуба. Когда в третьем акте, в ожидании своей судьбы, герои Чехова должны устроить домашнюю вечеринку, в Театре имени Катоны им предложена дискотека — под люстрой установлен диджейский пульт, и все герои, принаряженные во что-нибудь блестящее, изображают беззаботную вечернюю жизнь. Конечно, и эта люстра, которую никуда не увезти, может быть принята за сад.
Еще здесь важен бесшумный поворотный круг, который то незаметно начинает вращаться в пустоте, то останавливается, во многом определяя ритм действия. Можно по-разному определять, что движет этими людьми — социальные связи и иерархии оригинального текста разрушены или деформированы, и сценическая редакция пьесы это учитывает. Герои приходят сюда растерянными и потерянными, и у каждого из персонажей есть момент, когда мы можем их рассмотреть: кто костюмом, кто интонацией, кто пластикой «рассказывает» о своей потерянности, и чеховский сюжет словно пересобирается на новом витке, где нет места былой грусти — вот и знаменитый звук лопнувшей струны по звуку больше похож на взрыв, и знаменитый пьяный прохожий из второго акта превращается в женщину с таким же, как у главных героев, чемоданчиком — как будто сестру Раневской.
Все выглядит и все звучит иначе, чем прежде, но суть не меняется. Какая в конце концов разница, что покупает грубоватый капиталист Лопахин,— не приносящую дохода рухлядь или пространство воспоминаний: и то и другое равно бессмысленно, а опыт потери и изгнания все равно остается неизживаемой травмой. Труппа «Катоны», воспитанная в лучших традициях театра-компании, одна из сильнейших в Европе, с довольно трудной задачей — слаженно и чутко играть разобщенность и глухоту друг к другу — справляется очень хорошо.
Театр имени Катоны на протяжении своей сорокалетней истории не раз ставил Чехова, и два его чеховских спектакля, поставленные Тамашем Ашером, оказались шедеврами — «Три сестры» 80-х годов и «Иванов» двадцатилетней давности. Каждый из них по-своему маркировал эпоху: сестер Прозоровых мы заставали накануне катастрофы, в конце спектакля они словно проваливались в тартарары; Иванов в начале века мучился в непроходящей духоте уже отжившего, но не желающего уходить социума. Трудно утверждать, что спектакль принимающего у мастеров ответственность за театр и его труппу молодого режиссера — тоже шедевр, но сегодняшнее состояние мира вокруг него он зафиксировал. В последнем акте двери партера распахиваются в фойе, и отсутствовавший физически в спектакле дом вдруг превращается в сам театр, вместе со зрителями. Персонажи «Вишневого сада» уходят в те же двери, куда через несколько минут выйдет публика. И когда старик Фирс выходит и садится под люстрой, чтобы пробормотать свои последние жалобы, вдруг в первый раз думаешь: а может быть, зря мы всегда в финале его жалеем? Может быть, нужно за него радоваться. В театре лучше, чем за его стенами.
Все материалы Коммерсантъ www.kommersant.ru