Помню один вечер из второй, кажется, моей петербургской осени. Шли кучкой с коллегами от здания Союза писателей, болтали, пинали мокрые бурые листья.
— Откуда ты вообще взялась тут, такая? – спросила меня ещё плохо знакомая.
Да вот отсюда, Алина, отсюда.
Из половинки стодвенадцатого дома на улице Красноармейская, она же бывшая Солдатская. Из окон его, с запотевшими глазами-стёклами да полинявшими веками-ставнями. Из рябинин красных да чёрных, лопнувших на морозе и сыплющихся в палисадник. Из металлического кольца на калитке, которым греметь надо было, чтоб домой впустили.
Из каменного белого медведя, баюкавшего меня на руках во дворе детского сада, в который я никогда не ходила. Из металлической горки у кинотеатра Юбилейный, горки, у которой мальчишки приподнимали нижнюю часть листа и клали полено — для дополнительного повода вскрикнуть на спуске. Из шпал железнодорожных деревянных, на которых смешно хрустеть первым снегом, нюхать угольный дым поездов и жевать мороженое в стаканчике.
Из подъезда, пропахшего геранями и куревом. Из церкви, пропахшей воском и хвоёй. Из комнаты, пропахшей нализаной кошачьей шерстью и мороженой облепихой.
Вот отсюдова я, такая уж вот, какая есть выросла.
Сходила, постояла у дома. Рябину пожевала, кольцом погремела. Впустить уже некому и некуда, а греет. В церкви постояла, поковыряла воск у свечки. Стены из белых стали голубоватыми, но чую – помнят меня. Танюшка в бабушкином серванте всё глядится в зеркальце малахитовое – напоминает мне не забывать про живинку во всяком деле. Помню, Танюшка, перечитываю.
Выросла я, сильно выросла. Но хочу помнить, откуда взялась, из каких бусинок. Собираю. Храню.