РОКОВАЯ ЛЮБОВЬ ЛЕРМОНТОВА

Лидия БЕЛОВА

РОКОВАЯ ЛЮБОВЬ ЛЕРМОНТОВА

Издательство Игоря Нерлина

http://nerlin.ru

2017 год

Аннотация. Автор, писатель и литературовед Л.А.Белова, рассказывает о тайной взаимной любви Михаила Юрьевича Лермонтова (1814–1841) и Александры Осиповны Смирновой-Россет (1809–1882). Имя одной из первых красавиц Петербурга широко известно и в наше время благодаря посвящённым ей произведениям Пушкина, Жуковского, Вяземского, Гоголя, самого Лермонтова.

Александрина (как звали ее друзья) в 1826–1831 годах была фрейлиной императриц: сначала императрицы-матери, вдовы Павла I Марии Фёдоровны (до ее кончины в 1828 г.), затем супруги Николая I Александры Фёдоровны. (Фрейлина – от немецкого Fraulein – придворное звание барышни, незамужней женщины; фрейлины составляли свиту императриц, великих княгинь и княжон, т.е. членов царской семьи.) В январе 1832 года фрейлинская служба закончилась: Александрина вышла замуж. Мужем ее стал дипломат, будущий губернатор Калуги, а затем Петербурга, Николай Михайлович Смирнов. Однако жизнь с ним не задалась, и в конце концов супруги разъехались.

Как явствует из слегка зашифрованных записей Александры Осиповны, единственной настоящей ее любовью был Михаил Юрьевич Лермонтов.

От автора. Если какая-то книга существует в двух вариантах – кратком и расширенном, – то, как правило, сначала автором был создан краткий вариант, а со временем небольшое произведение обросло дополнительными сведениями, деталями и превратилось в солидную книгу. Но в данном случае всё происходило в обратном порядке: я написала и издала весьма солидную книгу: «Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова» (М., Профиздат, 1-е издание – 2005 г., 432 с.), и лишь после этого возникла идея создать краткий ее вариант – для тех читателей, которые хотят познакомиться только с историей любви Лермонтова и Смирновой-Россет, не отвлекаясь на рассказы об их современниках, о политической обстановке в стране, о литературных баталиях… – обо всём, что в обстоятельной книге служит фоном отношений между Лермонтовым и Смирновой-Россет.

Можно сказать, что в кратком варианте читателям преподнесена сердцевина обстоятельной книги. Но сокращение производилось не механически, а какие-то конкретные сведения даже добавлены.

Начать знакомство с историей любви моих героев предлагаю с произведения самого Лермонтова – с не законченной им мистико-фантастической повести «Штосс».

Мое первое знакомство с этой повестью (в ранней юности) оставило меня в недоумении: мистическая красавица удерживает героя в зловещем особняке, надеясь на освобождение от всевластного старика, или она и сама желает герою зла и только притворяется сочувствующей ему?.. Много позже я стала воспринимать мистическую красавицу как жертву и даже сочинила конец этой фантастической истории (Лермонтов успел написать только первые три главы). Повесть "Штосс" вместе с моими вставками составляет первый раздел книги – «Штосс, или Сон Лермонтова».

Еще позже повесть "Штосс" помогла мне разобраться в тайнописи документально-художественного романа Смирновой-Россет "Биография Александры Осиповны Чаграновой"; имя и отчество в этом названии (данном ею самой) – ее собственные, а фамилия взята ею из второго тома "Мёртвых душ" Гоголя. Сопоставление сюжета и героев повести "Штосс" с реальной историей любви Лермонтова и Смирновой-Россет составляет второй раздел книги – Послесловие к "Штоссу".

Третий раздел – "Из дневника фрейлины и придворной дамы" – написан от лица Александры Осиповны (как и моя книга "Александра и Михаил..."), иначе этот раздел то и дело пестрел бы кавычками: я очень широко цитирую подлинный текст Александры Осиповны по книге "А.О.Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания". Это огромный фолиант (792 с.), опубликованный издательством "Наука" в 1989 году в серии "Литературные памятники". Подготовила издание сотрудница Отдела рукописей Государственного литературного музея Сарра Владимировна Житомирская (1916–2002), самый авторитетный знаток обширного литературного наследия Смирновой-Россет. – Л.Белова. Октябрь 2017 года

Штосс,

или

Сон Лермонтова

Неоконченная мистико-фантастическая

повесть М.Ю.Лермонтова,

завершённая Л.А.Беловой

Как возникло завершение «Штосса». "Штосс, или Сон Лермонтова" – повесть, состоящая из двух пластов: первые три главы написаны самим Лермонтовым в 1841 году, а остальной текст – мною, Лидией Беловой: это небольшие вставки в первую главу (в том числе сценка "Явление императора"), четвертая глава и эпилог – "Торжество победителя".

Прототип фрейлины Минской в "Штоссе" Лермонтова – Александра Осиповна Смирнова-Россет, о чем знали их общие друзья. Я в своих статьях и книгах доказываю, что Александрина – и прототип мистической красавицы, "женщины-ангела" в "Штоссе". Лермонтов и Смирнова-Россет тщательно скрывали свою любовь от окружающих. И любовь, и желание скрыть ее ("морочить свет") нашли отражение в этой повести.

Сочиняла завершение "Штосса" вроде бы даже и не я – мною сочиняли. Рассказываю – ради доверия читателя к "полному тексту" повести.

Ночью, в бессонницу, я увидела перед глазами (закрытыми) светло-голубые микроскопические звёздочки – небольшое их скопление, плоское, в два-три довольно плотных слоя. Звёздочки стали удаляться, разбегаясь в разные стороны, – и передо мной возникло сферическое пространство с уже более крупными звёздами – такими, какие мы видим на небе, только лучи их пульсировали гораздо явственнее. Пространство это всё расширялось, углублялось; звёзды располагались по всему его объёму очень гармонично и почти на одинаковом расстоянии друг от друга, а от меня (наблюдателя) – одни ближе, другие дальше в глубине сферы. Я уже видела грандиозную сферу не только перед собой – космическое пространство стало окружать меня, как бы заходить за спину, я оказывалась в центре его.

Несмотря на изумительную красоту пульсирующей звёздами сферы, мне стало страшновато: как будто я ухожу туда, безвозвратно отрываясь от Земли. Из-за этого страха я вышла из полудрёмы – и всё пропало. Начала ругать себя: зачем проснулась? не надо было пугаться! А через несколько секунд, уже при ясном сознании, стал сам собою сочиняться конец недописанного Лермонтовым "Штосса" – без какого-либо моего волевого усилия, сознательного желания. Завершение сюжета, облик персонажей, их диалоги представлялись настолько ярко и чётко, что я даже не стала сразу записывать – была уверена: не забуду. Утром записала, стараясь как можно точнее передать то, что получила ночью взамен утраченного звёздного неба. Потом началась чисто редакторская работа, при которой я опасалась только одного: как бы не испортить эту "небесную диктовку".

Художественные произведения я пишу давно (хотя считаю себя прежде всего литературоведом), но ни о каком другом из них не могла бы сказать, что это создано "не мною"… О качестве записи судить читателям. Мою роль можно сравнить с ролью стенографистки, а качество ее работы все-таки имеет значение.

И последнее. А где же "скоропостижная смерть" героя – из авторских заготовок к "Штоссу"? Такой вопрос может возникнуть у читателя, знакомого с комментариями к повести, которые обычно даются в сборниках Лермонтова. Увы, трагический конец последнего своего произведения он дописал-таки сам, но не на бумаге, а в жизни: погиб через несколько месяцев после создания первых трёх глав. Словно подтвердил сказанное им еще в 1835 году: "Теперь я не пишу романов – я их осуществляю в жизни" (из письма к Александре Верещагиной; всё письмо – по-французски, и эта фраза в оригинале выглядит так: «Maintenant je n’ecris pas de romans – j’en fais»; перевести ее лексически можно по-разному, я постаралась как можно точнее передать ее смысл). – Л.Белова

1

У граф[ини] В… [Виельгорской] * был музыкальный вечер. Первые артисты столицы платили своим искусством за честь аристократического приёма; в числе гостей мелькало несколько литераторов и учёных, две или три модные красавицы, несколько барышень и старушек и один гвардейский офицер. Около десятка доморощенных львов красовалось в дверях второй гостиной и у камина; всё шло своим чередом; было ни скучно, ни весело.

____________

* В квадратные скобки заключены небольшие вставки Л.Беловой в три первые – лермонтовские – главы.

София Михайловна Виельгорская (1820–1878) – дочь Михаила Юрьевича Виельгорского (фамилия польская), придворного и музыканта-любителя. Хозяйкой музыкального салона Виельгорских была юная графиня Софья, поскольку жена Михаила Юрьевича (урождённая герцогиня Луиза Бирон) устраивала приёмы для придворной знати на своей половине. Семья Виельгорских занимала особое положение при Дворе, так как один из сыновей, Иосиф, с 11-ти лет воспитывался вместе с цесаревичем, будущим императором Александром II, как его ближайший товарищ и соученик. – Л.Б.

В ту самую минуту, как новоприезжая певица подходила к роялю и развёртывала ноты... одна молодая женщина зевнула, встала и вышла в соседнюю комнату, на это время опустевшую. На ней было чёрное платье, кажется по случаю придворного траура. На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал бриллиантовый вензель [инициалы императрицы, знак отличия ее фрейлины]; она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях; чёрные, длинные, чудесные волосы оттеняли ее еще молодое, правильное, но бледное лицо, и на лице сияла печать мысли.

– Здравствуйте, мсье Лугин, – сказала Минская кому-то; – я устала… скажите что-нибудь! – и она опустилась в широкое патэ возле камина; тот, к кому она обращалась, сел против нее и ничего не отвечал. В комнате их было только двое, и холодное молчание Лугина показывало ясно, что он не принадлежал к числу ее обожателей. [Роль равнодушных друг к другу светских знакомых разыгрывалась обоими уже давно, они привыкли к ней и нередко продолжали играть эту роль, даже оказавшись наедине; причем старались говорить и выглядеть настолько естественно, чтобы случайный свидетель ни на секунду не усомнился в правдивости сей "сценки из спектакля". Начиная эту игру, Лугин и Минская не подозревали ее опасности для них самих: оба оказались неплохими актёрами, и каждый не раз начинал сомневаться: играет ли другой или в самом деле охладел? Муки ревности стали для них столь же привычными, как и сама игра… Вот и сейчас всё шло как по заведённому.]

– Скучно, – сказала Минская и снова зевнула. – Вы видите, я с вами не церемонюсь, – прибавила она.

– И у меня сплин, – отвечал Лугин.

– Вам опять хочется в Италию, – сказала она после некоторого молчания, – не правда ли?

Лугин в свою очередь не слыхал вопроса; он продолжал, положив ногу на ногу и уставя глаза безотчётливо на беломраморные плечи своей собеседницы:

– Вообразите, какое со мной несчастие: что может быть хуже для человека, который, как я, посвятил себя живописи! – вот уж две недели, как все люди мне кажутся жёлтыми, – и одни только люди! добро бы, все предметы; тогда была бы гармония в общем колорите: я бы думал, что гуляю в галерее испанской школы. Так нет! всё остальное – как и прежде; одни лица изменились; мне иногда кажется, что у людей вместо голов – лимоны.

Минская улыбнулась.

– Призовите доктора, – сказала она.

– Доктора не помогут: это сплин.

– Влюбитесь! (Во взгляде, который сопровождал это слово, выражалось что-то похожее на следующее: "Мне бы хотелось его немножко помучить".)

– В кого?

– Хоть в меня!

– Нет. Вам даже кокетничать со мною было бы скучно – и потом, скажу вам откровенно, ни одна женщина не может меня любить.

– А эта, как бишь ее? итальянская графиня, которая последовала за вами из Неаполя в Милан?..

– Вот видите, – отвечал задумчиво Лугин, – я сужу других по себе и в этом отношении, уверен, не ошибаюсь. Мне, точно, случалось возбуждать в иных женщинах все признаки страсти – но так как я очень знаю, что в этом обязан только искусству и привычке кстати трогать некоторые струны человеческого сердца, то и не радуюсь своему счастию; – я себя спрашивал: могу ли я влюбиться в дурнушку? – вьшло: нет; я дурён – и, следственно, женщина меня любить не может, это ясно: артистическое чувство развито в женщинах сильнее, чем в нас, они чаще и долее нас покорны первому впечатлению; если я умел подогреть в некоторых то, что называют капризом, то это стоило мне неимоверных трудов и жертв, – но так как я знал поддельность чувства, внушённого мною, и благодарил за него только себя, то и сам не мог забыться до полной, безотчётной любви; к моей страсти примешивалось всегда немного злости; – всё это грустно – а правда!..

Александрина Россетти – фрейлина.

Акварель Г.-Д. Митрейтера. 1820-е годы

Михаил Юрьевич Лермонтов

в сюртуке Лейб-гвардии Гусарского полка.

Портрет работы А.Клюндера. Масло. 1838

– Какой вздор! – сказала Минская, – но, окинув его быстрым взглядом, она невольно с ним согласилась.

[Впрочем, подействовало на нее прежде всего искусство самого же Лугина убеждать собеседника. Это ведь он считал свою наружность ничуть не привлекательной. Вот искренное его мнение о своей внешности:] Несмотря на то, что в странном выражении глаз его было много огня и остроумия, вы бы не встретили во всем его существе ни одного из тех условий, которые делают человека приятным в обществе: он был неловко и грубо сложён [если исходить из господствовавшей в свете моды на высокий рост и гренадерскую выправку – как у императора; гибкость, лёгкость фигуры, даже грациозность в танцах и изящество в верховой езде отступали на этом фоне на второй план]; говорил он резко и отрывисто; больные и редкие волосы на висках, неровный цвет лица – признаки постоянного и тайного недуга – делали его на вид старее, чем он был в самом деле.

Он три года лечился в Италии от ипохондрии – и хотя не вылечился, но по крайней мере нашел средство развлекаться с пользою: он пристрастился к живописи; природный талант, сжатый обязанностями службы, развился в нем широко и свободно под животворным небом Юга, при чудных памятниках древних учителей. Он вернулся истинным художником, хотя одни только друзья имели право наслаждаться его прекрасным талантом. В его картинах дышало всегда какое-то неясное, но тяжелое чувство: на них была печать той горькой поэзии, которую наш бедный век выжимал иногда из сердца ее первых проповедников.

Лугин уж два месяца как вернулся в Петербург. Он имел независимое состояние, мало родных и несколько старинных знакомств в высшем кругу столицы, где и хотел провести зиму. Он бывал часто у Минской: ее красота, редкий ум, оригинальный взгляд на вещи должны были произвести впечатление на человека с умом и воображением. [Сама же Минская принадлежала к числу тех женщин, чьи струны сердца Лугин сумел затронуть.] Но [в великосветских гостиных, как известно, "и у стен есть уши". Потому-то они и сейчас привычно изображали, что] о любви между ними не было и в помине.

Разговор их на время прекратился, и они оба, казалось, заслушались музыки. Заезжая певица пела балладу Шуберта на слова Гёте: "Лесной Царь". Когда она кончила, Лугин встал.

– Куда вы? – спросила Минская.

– Прощайте.

– Еще рано.

Он опять сел.

– Знаете ли, – сказал он с какою-то важностию, – что я начинаю сходить с ума?

– Право?

– Кроме шуток. Вам это можно сказать, вы надо мною не будете смеяться. Вот уж несколько дней, как я слышу голос: кто-то мне твердит на ухо с утра до вечера – и как вы думаете, что? – адрес: – вот и теперь слышу: "в Столярном переулке, у Кокушкина моста, дом титулярного советника Штосса, квартира нумер 27". И так шибко, шибко – точно торопится… Несносно!..

Он побледнел. Но Минская этого не заметила.

– Вы, однако, не видите того, кто говорит? – спросила она рассеянно.

– Нет; но голос звонкий, резкий – дискант.

– Когда же это началось?

– Признаться ли? я не могу сказать наверное… не знаю… ведь это, право, презабавно! – сказал он, принуждённо улыбаясь.

– У вас кровь приливает к голове и в ушах звенит?

– Нет, нет!.. Научите: как мне избавиться?

– Самое лучшее средство, – сказала Минская, подумав с минуту, – идти к Кокушкину мосту, отыскать этот нумер, и так как, верно, в нем живет какой-нибудь сапожник или часовой мастер, то для приличия закажите ему работу и, возвратясь домой, ложитесь спать, потому что… Вы в самом деле нездоровы… – прибавила она, взглянув на его встревоженное лицо с участием.

– Вы правы, – отвечал угрюмо Лугин, – я непременно пойду.

[Явление императора]

[Неожиданно из концертной залы Виельгорских вышел император Николай Павлович. Видимо, он посещал Луизу Карловну и заглянул на половину ее мужа, услышав пение европейской знаменитости – Сабины Гейнефехтер. Она славилась исполнением романсов Шуберта, но непосредственно ко Двору ее еще не приглашали.

– А-а, вы оба здесь! – воскликнул Николай Павлович, будто радуясь приятному обществу. – Мне тоже надоел Шуберт. Посижу-ка с вами, не возражаете? – В каждой его фразе сквозила тонкая ирония.

Оба собеседника поднялись: Лугин на мгновение склонил голову, а Минская присела в грациозном реверансе. Император с отеческой фамильярностью подхватил фрейлину под локоток и усадил рядом с собою на патэ. Затем повернулся к Лугину:

– Почему не отдаёте честь, поручик? – Взгляд его был холодным, но тон – иронически-благожелательным.

– Простите, Ваше Величество, вы меня принимаете за кого-то другого, – ответил художник, стараясь и в этой нелепой ситуации сохранять придворную учтивость.

– Разве вы не поручик Конной Лейб-Гвардии Лермонтов?

– Увы, нет. Я всего лишь свободный художник Лугин.

– Ах так… Мои гвардейцы, к сожалению, предпочитают мундиру фрак на светских приёмах, и это совершенно меняет их облик. Оттого и возникает путаница. Надо будет запретить… Но очень вы похожи на излишне модного ныне поэта. Особенно когда рядом с вами мисс Александрина: об их дружбе мне известно… Я рад, что любимица императорской семьи сменила предмет своего увлечения.

– Ваше Величество, изволите шутить? – откликнулась фрейлина с веселым блеском в глазах. – Предмет моего увлечения вам хорошо известен, и это отнюдь не поэт или художник. – Голос ее напоминал сейчас звучание нежного музыкального инструмента – может быть, даже не земного, а небесного.

Лугин про себя хмыкнул: Минская, этот "небесный дьяволёнок", лицедействовала не хуже актрисы императорского театра.

Император Николай Первый. 1840-е годы.

Акварель неизвестного художника

Николай Павлович удовлетворенно рассмеялся, поняв ее намек. Он знал, что слывет сердцеедом, и не возражал против подобной репутации. Гренадерские рост и выправка, магнетический взгляд, рыцарская учтивость (ну и титул императора чего-нибудь да стоит!) – всё это ставило его вне конкуренции. Еще бы Минской не предпочесть такого поклонника любому другому! Фрейлина была в полной его власти с весьма памятного обоим момента, когда он впервые обратил на нее внимание: восхитился ее ножками с высоким подъёмом – как у балерины. Недаром один известный портретист, изображая фрейлину в костюме цыганки, показал чудесную ее ножку в полусвалившемся башмачке… С тoй встречи, когда перед ним впервые мелькнули ее обнажённые ножки, прошло уже более десяти лет… Николай Павлович умолк, как бы забыв о собеседниках.

Александра Осиповна Смирнова-Россет

в маскарадном костюме. Портрет работы

Ф.-К. Винтергальтера. Масло. 1837

Лугина больно резанула по сердцу оживлённость Минской при появлении императора (искусственная или нет, не имело значения).

Когда сиятельный собеседник умолк, художник еще явственнее почувствовал себя здесь "третьим лишним". Он встал, взял шляпу, раскланялся и вышел.

Она посмотрела ему вослед с удивлением: близкие люди должны бы лучше понимать друг друга *.]

__________

* В сценке «Явление императора», написанной Л.Беловой, курсивом выделены несколько слов, имеющихся в тексте Лермонтова. – Л.Б.

2

Сырое ноябрьское утро лежало над Петербургом. Мокрый снег падал хлопьями, дома казались грязны и темны, лица прохожих были зелены; извозчики на биржах дремали под рыжими полостями своих саней; мокрая длинная шерсть их бедных кляч завивалась барашком; туман придавал отдалённым предметам какой-то серо-лиловый цвет. По тротуарам лишь изредка хлопали калоши чиновника, – да иногда раздавался шум и хохот в подземной полпивной лавочке, когда оттуда выталкивали пьяного молодца в зелёной фризовой шинели и клеёнчатой фуражке.

"Львиный мост", один из старых каменных

мостов Петербурга (возведён в 1826 году).

Современная фотография (из Интернета)

Разумеется, эти картины встретили бы вы только в глухих частях города – как, например... у Кокушкииа моста. Через этот мост шел человек среднего роста, ни худой, ни толстый, – не стройный, но с широкими плечами, в пальто, и вообще одетый со вкусом; жалко было видеть его лакированные сапоги, вымоченные снегом и грязью; но он, казалось, об этом нимало не заботился; засунув руки в карманы, повеся голову, он шел неровными шагами, как будто боялся достигнуть цели своего путешествия – или не имел ее вовсе. На мосту он остановился, поднял голову и осмотрелся. То был Лугин. Следы душевной усталости виднелись на его измятом лице, в глазах горело тайное беспокойство.

– Где Столярный переулок? – спросил он нерешительным голосом у порожнего извозчика, который в эту минуту проезжал мимо него шагом, закрывшись по шею мохнатою полостию и насвистывая ''Камаринскую".

Извозчик посмотрел на него, хлыстнул лошадь кончиком кнута и проехал мимо.

Ему это показалось странно. Уж полно, есть ли Столярный переулок? Он сошел с моста и обратился с тем же вопросом к мальчику, который бежал с полуштофом через улицу.

– Столярный? – сказал мальчик. – А вот идите прямо по Малой Мещанской, и тотчас направо – первый переулок и будет Столярный.

Лугин успокоился. Дойдя до угла, он повернул направо и увидал небольшой грязный переулок, в котором с каждой стороны было не больше десяти высоких домов. Он постучал в дверь первой мелочной лавочки и, вызвав лавочника, спросил: "Где дом Штосса?"

– Штосса? Не знаю, барин; здесь этаких нет; а вот здесь рядом есть дом купца Блинникова, а подальше...

– Да мне надо Штосса...

– Ну, не знаю, – Штосса! – сказал лавочник, почесав затылок, и потом прибавил: – Нет, не слыхать-с!

Лугин пошел сам смотреть надписи; что-то ему говорило, что он с первого взгляда узнает дом, хотя никогда его не видал. Так он добрался почти до конца переулка, и ни одна надпись ничем не поразила его воображения, – как вдруг он кинул случайно взгляд на противуположную сторону улицы и увидал над одними воротами жестяную доску вовсе без надписи.

Он подбежал к этим воротам – и сколько ни рассматривал, не заметил ничего, похожего даже на следы стёртой временем надписи: доска была совершенно новая.

Под воротами дворник в долгополом полинявшем кафтане, с седой, давно небритой бородою, без шапки и подпоясанный грязным фартуком, разметал снег.

– Эй, дворник! – закричал Лугин.

Дворник что-то проворчал сквозь зубы.

– Чей это дом?

– Продан! – отвечал грубо дворник.

– Да чей он был?

– Чей? Кифейкина, купца.

– Не может быть! верно, Штосса! – вскрикнул невольно Лугин.

– Нет, был Кифейкина – а теперь так Штосса! – отвечал дворник, не подымая головы.

У Лугина руки опустились. Сердце его забилось, как будто предчувствуя несчастие. Должен ли он продолжать свои исследования? не лучше ли вовремя остановиться? Кому не случалось находиться в таком положении, тот с трудом поймет его. Любопытство, говорят, сгубило род человеческий, оно и поныне ~ наша главная, первая страсть, так что даже все остальные страсти могут им объясниться. Но бывают случаи, когда таинственность предмета дает любопытству необычайную власть: покорные ему, подобно камню, сброшенному с горы сильною рукою, мы не можем остановиться – хотя видим нас ожидающую бездну.

Лугин долго стоял перед воротами. Наконец обратился к дворнику с вопросом:

– Новый хозяин здесь живет?

– Нет.

– А где же?

– А чёрт его знает.

– Ты уж давно здесь дворником?

– Давно.

– А есть в этом доме жильцы?

– Есть.

– Скажи, пожалуйста, – сказал Лугин после некоторого молчания, сунув дворнику целковый, – кто живет в 27-м нумере?

Дворник поставил метлу к воротам, взял целковый и пристально посмотрел на Лугина.

– В 27-м нумере?.. да кому там жить! – он уж Бог знает сколько лет пустой.

– Разве его не нанимали?

– Как не нанимать, сударь, – нанимали.

– Как же ты говоришь, что в нем не живут?

– А Бог их знает! так-таки не живут. Наймут на год – да и не переезжают.

– Ну, а кто его последний нанимал?

– Полковник, из анжинеров, что ли!

– Отчего же он не жил?

– Да переехал было... а тут, говорят, его послали в Вятку – так нумер пустой за ним и остался.

– А прежде полковника?

– Прежде его было нанял какой-то барон, из немцев, да этот и не переезжал: слышно, умер.

– А прежде барона?

– Нанимал купец для какой-то своей... гм! – да обанкрутился, так у нас и задаток остался...

"Странно!" – подумал Лугин.

– А можно посмотреть нумер?

Дворник опять пристально взглянул на него.

– Как нельзя? – можно! – отвечал он и пошел, переваливаясь, за ключами.

Он скоро возвратился и повел Лугина во второй этаж по широкой, но довольно грязной лестнице. Ключ заскрипел в заржавленном замке, и дверь отворилась; им в лицо пахнуло сыростью. Они взошли. Квартира состояла из четырех комнат и кухни. Старая пыльная мебель, некогда позолоченная, была правильно расставлена кругом стен, обтянутых обоями, на которых изображены были на зеленом грунте красные попугаи и золотые лиры; изразцовые печи кое-где порастрескались; сосновый пол, выкрашенный под паркет, в иных местах скрипел довольно подозрительно; в простенках висели овальные зеркала с рамками рококо; вообще комнаты имели какую-то странную, несовременную наружность. Они, не знаю почему, понравились Лугину.

– Я беру эту квартиру, – сказал он. – Вели вымыть окна и вытереть мебель... посмотри, сколько паутины… Да надо хорошенько вытопить...

В эту минуту он заметил на стене последней комнаты поясной портрет, изображавший человека лет сорока, в бухарском халате, с правильными чертами и большими серыми глазами,– в правой руке он держал золотую табакерку необыкновенной величины; на пальцах красовалось множество разных перстней. Казалось, этот портрет писан несмелой, ученическою кистью: платье, волосы, рука, перстни – всё было очень плохо сделано; зато в выражении лица, особенно губ, дышала такая страшная жизнь, что нельзя было глаз оторвать; в линии рта был какой-то неуловимый изгиб, недоступный искусству и, конечно, начертанный бессознательно, – придававший лицу выражение насмешливое, грустное, злое и ласковое попеременно.

Не случалось ли вам на замороженном стекле или в зубчатой тени, случайно наброшенной на стену каким-нибудь предметом, различать профиль человеческого лица – профиль иногда невообразимой красоты, иногда непостижимо отвратительный? Попробуйте переложить их на бумагу! – вам не удастся; попробуйте на стене обрисовать карандашом силуэт, вас так сильно поразивший, – и очарование исчезает; рука человека никогда с намерением не произведёт этих линий: математически малое отступление – и прежнее выражение погибло невозвратно. В лице портрета дышало именно то неизъяснимое, возможное только гению или случаю.

"Странно, что я заметил этот портрет только в ту минуту, как сказал, что беру квартиру!" – подумал Лугин.

Он сел в кресла, опустил голову на руку и забылся.

Долго дворник стоял против него, помахивая ключами.

– Что ж, барин? – проговорил он наконец.

– А!

– Как же? – коли берёте, так пожалуйте задаток.

Они условились в цене, Лугин дал задаток, послал к себе с приказанием сейчас же перевозиться, а сам просидел против портрета до вечера; в 9 часов самые нужные вещи были перевезены из гостиницы, где жил до сей поры Лугин.

"Вздор, чтоб на этой квартире нельзя было жить, – думал Лугин. – Моим предшественникам, видно, не суждено было в нее перебраться; – это, конечно, странно! – но я взял свои меры: переехал тотчас! – что ж? – ничего!"

До двенадцати часов он со своим старым камердинером Никитой расставлял вещи…

Надо прибавить, что он выбрал для своей спальни комнату, где висел портрет.

Перед тем чтоб лечь в постель, он подошел со свечой к портрету, желая еще раз на него взглянуть хорошенько, и прочитал внизу, вместо имени живописца, красными буквами: Середа.

– Какой нынче день? – спросил он Никиту.

– Понедельник, сударь...

– Послезавтра середа! – сказал рассеянно Лугин.

– Точно так-с!..

Бог знает почему, Лугин на него рассердился.

– Пошёл вон! – закричал он, топнув ногою.

Старый Никита покачал головою и вышел.

После этого Лугин лёг в постель и заснул. На другой день утром привезли остальные вещи и несколько начатых картин.

3

В числе недоконченных картин, большею частию маленьких, была одна размера довольно значительного: посреди холста, исчерченного углем, мелом и загрунтованного зелёно-коричневою краской, эскиз женской головки остановил бы внимание знатока; но, несмотря на прелесть рисунка и на живость колорита, она поражала неприятно чем-то неопределенным в выражении глаз и улыбки; видно было, что Лугин перерисовывал ее в других видах и не мог остаться довольным, – потому что в разных углах холста являлась та же головка, замаранная коричневою краской. То не был портрет; может быть, подобно молодым поэтам, вздыхающим по небывалой красавице, он старался осуществить на холсте свой идеал – женщину-ангела; причуда, понятная в первой юности, но редкая в человеке, который сколько-нибудь испытал жизнь. Однако есть люди, у которых опытность ума не действует на сердце, – и Лугин был из числа этих несчастных и поэтических созданий. Самый тонкий плут, самая опытная кокетка с трудом могли бы его провесть, а сам себя он ежедневно обманывал с простодушием ребёнка.

Александра Осиповна Смирнова-Россет.

Акварель П.Соколова. 1830-е годы

С некоторого времени его преследовала постоянная идея, мучительная и несносная, тем более что от нее страдало его самолюбие: он был далеко не красавец, это правда, однако в нем ничего не было отвратительного, и люди, знавшие его ум, талант и добродушие, находили даже выражение лица его довольно приятным; но он твердо убедился, что степень его «безобразия» исключает возможность любви, и стал смотреть на женщин как на природных своих врагов, подозревая в случайных их ласках побуждения посторонние и объясняя грубым и положительным образом самую явную их благосклонность. Не стану рассматривать, до какой степени он был прав, но дело в том, что подобное расположение души извиняет достаточно фантастическую любовь к воздушному идеалу – любовь самую невинную и вместе самую вредную для человека с воображением.

В этот день, который был вторник, ничего особенного с Лугиным не случилось: он до вечера просидел дома, хотя ему нужно было куда-то ехать. Непостижимая лень овладела всеми чувствами его: хотел рисовать – кисти выпадали из рук; пробовал читать – взоры его скользили над строками и читали совсем не то, что было написано; его бросало в жар и в холод; голова болела; звенело в ушах.

Когда смерклось, он не велел подавать свеч и сел у окна, которое выходило на двор; на дворе было темно; у бедных соседей тускло светились окна; – он долго сидел; вдруг на дворе заиграла шарманка: она играла какой-то старинный немецкий вальс; Лугин слушал, слушал – ему стало ужасно грустно. Он начал ходить по комнате; небывалое беспокойство им овладело: ему хотелось плакать, хотелось смеяться... Он бросился на постель и заплакал: ему представилось всё его прошедшее; он вспомнил, как часто бывал обманут, как часто делал зло именно тем, которых любил, какая дикая радость иногда разливалась по его сердцу, когда видел слёзы, вызванные им из глаз, ныне закрытых навеки, – и он с ужасом заметил и признался, что он недостоин был любви безотчётной и истинной, – и ему стало так больно! так тяжело!

Михаил Юрьевич Лермонтов.

Иллюстрация Л.Пастернака

к стихотворению "Дума". 1891

Около полуночи он успокоился; – сел к столу, зажёг свечу, взял лист бумаги и стал что-то чертить; – всё было тихо вокруг. – Свеча горела ярко и спокойно; он рисовал голову старика, – и когда кончил, то его поразило сходство этой головы с кем-то знакомым! Он поднял глаза на портрет, висевший против него, – сходство было разительное; он невольно вздрогнул и обернулся: ему показалось, что дверь, ведущая в пустую гостиную, заскрипела; глаза его не могли оторваться от двери.

– Кто там? – вскрикнул он.

За дверьми послышался шорох, как будто хлопали туфли; извёстка посыпалась с печи на пол. "Кто это?" – повторил он слабым голосом.

В эту минуту обе половинки двери тихо, беззвучно стали отворяться; холодное дыхание повеяло в комнату; – дверь отворялась сама; в той комнате было темно, как в погребе.

Когда дверь отворилась настежь, в ней показалась фигура в полосатом халате и туфлях: то был седой сгорбленный старичок; он медленно подвигался, приседая; лицо его, бледное и длинное, было неподвижно; губы сжаты; серые мутные глаза, обведённые красной каймою, смотрели прямо, без цели. И вот он сел у стола против Лугина, вынул из-за пазухи две колоды карт, положил одну против Лугина, другую перед собой – и улыбнулся.

– Что вам надобно? – сказал Лугин с храбростию отчаяния. Его кулаки судорожно сжимались, и он был готов пустить шандалом в незваного гостя.

Под халатом вздохнуло.

– Это несносно! – сказал Лугин задыхающимся голосом. Его мысли мешались.

Старичок зашевелился на стуле; вся его фигура изменялась ежеминутно: он делался то выше, то толще, то почти совсем съёживался; наконец принял прежний вид.

"Хорошо! – подумал Лугин. – Если это привидение, то я ему не поддамся".

– Не угодно ли, я вам промечу штос? – сказал старичок,

Лугин взял перед ним лежавшую колоду карт и отвечал насмешливым тоном:

– А на что же мы будем играть? Я вас предваряю, что душу свою на карту не поставлю! (он думал этим озадачить привидение)... А если хотите, – продолжал он, – я поставлю клюнгер [золотую монету]; не думаю, чтоб водились в вашем воздушном банке.

Старичка эта шутка нимало не сконфузила.

– У меня в банке вот это! – отвечал он, протянув руку.

– Это? – сказал Лугин, испугавшись и кинув взгляд налево. – Что это?

Возле него колыхалось что-то белое, неясное и прозрачное. Он с отвращением отвернулся.

– Мечите! – потом сказал он оправившись – и, вынув из кармана клюнгер, положил его на карту. – Идет, темная.

Старичок поклонился, стасовал карты, срезал и стал метать. Лугин поставил семёрку бубен, и она с оника была убита; старичок протянул руку и взял золотой.

– Еще талью! – сказал с досадою Лугин.

Оно покачало головою.

– Что же это значит?

– В середу, – сказал старичок.

– А! в середу! – вскрикнул в бешенстве Лугин. – Так нет же! – не хочу в середу! – завтра или никогда! слышишь ли?

Глаза странного гостя пронзительно засверкали, и он опять беспокойно зашевелился.

– Хорошо, – наконец сказал он, встал, поклонился и вышел, приседая.

Дверь опять тихо за ним затворилась; в соседней комнате опять захлопали туфли... и мало-помалу всё утихло.

У Лугина кровь стучала в голову молотком; странное чувство волновало и грызло его душу: ему было досадно, обидно, что он проиграл!..

"Однако ж я не поддался ему! – говорил он, стараясь себя утешить: – Переупрямил. В середу! – как бы не так! что я за сумасшедший! Это хорошо, очень хорошо!.. он у меня не отделается... А как похож на этот портрет!.. ужасно, ужасно похож! – а! теперь я понимаю!.."

На этом слове он заснул в креслах. На другой день поутру никому о случившемся не говорил, просидел целый день дома и с лихорадочным нетерпением дожидался вечера.

"Однако я не посмотрел хорошенько на то, что у него в банке! – думал он. – Верно, что-нибудь необыкновенное!"

Когда наступила полночь, он встал со своих кресел, вышел в соседнюю комнату, запер на ключ дверь, ведущую в переднюю, и возвратился на свое место. Он не долго дожидался: опять раздался шорох, хлопанье туфелей, кашель старика, и в дверях показалась его мёртвая фигура. За ним подвигалась другая, но до того туманная, что Лугин не мог рассмотреть ее формы.

Старичок сел; как накануне, положил на стол две колоды карт, срезал одну и приготовился метать – по-видимому, не ожидая от Лугина никакого сопротивления; в его глазах блистала необыкновенная уверенность, как будто они читали в будущем. Лугин, остолбеневший совершенно под магнетическим влиянием его серых глаз, уже бросил было на стол два полуимпериала, – как вдруг опомнился.

– Позвольте, – сказал он, накрыв рукою свою колоду.

Старичок сидел неподвижен.

– Что, бишь, я хотел сказать? – позвольте... – да! – Лугин запутался. Наконец, сделав усилие, он медленно проговорил:

– Хорошо... я с вами буду играть – я принимаю вызов – я не боюсь – только с условием: я должен знать, с кем играю! Как ваша фамилия?

Старичок улыбнулся.

– Я иначе не играю, – проговорил Лугин, – и меж тем дрожащая рука его вытаскивала из колоды очередную карту.

– Что-с? – проговорил неизвестный, насмешливо улыбаясь.

– Штосс? – кто? – У Лугина руки опустились: он испугался.

В эту минуту он почувствовал возле себя чье-то свежее, ароматическое дыхание, и слабый шорох, и вздох невольный, и лёгкое, огненное прикосновение. Странный, сладкий и вместе болезненный трепет пробежал по его жилам. Он на мгновенье обернул голову – и тотчас опять устремил взор на карты; но этого минутного взгляда было бы довольно, чтоб заставить его проиграть душу. То было чудное и божественное виденье: склонясь над его плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыразимая… Она отделялась на тёмных стенах комнаты, как утренняя звезда на туманном востоке.

Никогда жизнь не производила ничего столь воздушно-неземного, никогда смерть не уносила из мира ничего, столь полного пламенной жизни; то не было существо земное – то были краски и свет вместо форм и тела, тёплое дыхание вместо крови, мысль вместо чувства; то не был также пустой и ложный призрак – потому что в неясных чертах дышала страсть бурная и жадная, желание, грусть, любовь, страх, надежда... То была одна из тех чудных красавиц, которых рисует нам молодое воображение, перед которыми, в волнении пламенных грёз, стоим на коленях, и плачем, и молим, и радуемся, Бог знает чему, – одно из тех божественных созданий молодой души, когда она, в избытке сил, творит для себя новую природу, лучше и полнее той, к которой она прикована.

Александра Осиповна Смирнова-Россет.

Акварель Н.Алексеева. 1844

В эту минуту Лугин не мог объяснить того, что с ним сделалось, но с этой минуты он решился играть, пока не выиграет; эта цель сделалась целью его жизни; он был этому очень рад.

Старичок стал метать; карта Лугина была убита. Бледная рука опять потащила по столу два полуимпериала.

– Завтра, – сказал Лугин.

Старичок вздохнул тяжело, но кивнул головой в знак согласия и вышел, как накануне.

Всякую ночь в продолжение месяца эта сцена повторялась: всякую ночь Лугин проигрывал; но ему не было жаль денег: он был уверен, что наконец хоть одна карта будет дана, и потому всё удваивал куши. Он был в сильном проигрыше, но зато каждую ночь на минуту встречал взгляд и улыбку – за которые он готов был отдать всё на свете.

Он похудел и пожелтел ужасно. Целые дни просиживал дома, запершись в кабинете; часто не обедал. Он ожидал вечера, как любовник свидания, и каждый вечер был награждён взглядом более нежным, улыбкой более приветливой. Она – не знаю, как назвать ее, – она, казалось, принимала трепетное участие в игре; казалось, она ждала с нетерпением минуты, когда освободится от ига несносного старика; и всякий раз, когда карта Лугина была убита и он с грустным взором оборачивался к ней, на него смотрели эти страстные, глубокие глаза, которые говорили: "Смелее, не упадай духом, подожди – я буду твоя, во что бы то ни стало! я тебя люблю..." – и жестокая, молчаливая печаль покрывала своей тенью ее изменчивые черты. И всякий вечер, когда они расставались, у Лугина болезненно сжималось сердце – отчаянием и бешенством.

Он уже продавал вещи, чтоб поддерживать игру; он видел, что невдалеке та минута, когда ему нечего будет поставить на карту. Надо было на что-нибудь решиться. Он решился...

[4]

[Однажды, когда оба партнёра вновь уселись за карточный стол, Лугин сказал:

– Ставлю на кон год своей жизни. Надеюсь, эта ставка не кажется вам слишком мелкой?

Старик захихикал, заколебался – заколебалось и его отражение в одном из настенных зеркал. Лугин нередко бросал взгляд на это зеркало. Расположенное в угловом простенке, оно отражало полуношников в разных ракурсах: сидя точно в середине стола, Лугин видел главным образом самого себя; чуть сдвинув голову вправо – красавицу за своим левым плечом, а чуть сдвинув голову влево – старика. Изменчивая мистическая глубина зеркала с некоторых пор притягивала художника не меньше, чем сами его таинственные гости: он никак не мог понять, почему облик гостей и их отражение не всегда совпадают.

Сейчас в зеркале колебалось какое-то бесформенное пятно. Лугин перевёл взгляд на самого старика. Тот не спешил с ответом на его вопрос о ставке в один год – колебался в буквальном смысле: то расплывался почти в такое же бесформенное пятно, как в зеркале, то собирал себя в нечто более чёткое и цельное. Наконец раздался его слабый голос:

– Ваша ставка не кажется мне слишком мелкой, принимаю. А у меня на кону по-прежнему эта барышня – ее свобода выбора. Или несвобода – в случае вашего проигрыша.

Лугин уловил нервный всплеск рядом с собой. Он не стал оборачиваться, а лишь сдвинул голову вправо и взглянул в зеркало. Однако красавицы-соседки там не было. Не было и карточного стола. Зеркало отражало уходящую вглубь бальную залу, освещённую хрустальными люстрами, а на переднем плане стояла, глядя прямо в глаза Лугину, фрейлина Минская! Она была в том же чёрном платье с бриллиантовым вензелем, что и в день их последней встречи.

Изумлённый художник огляделся: ни хрустальных люстр, ни Минской в комнате не было. Его бывшая спальня, давно уже ставшая малой гостиной, освещалась, как всегда, настольными свечами в позолоченных канделябрах, нисколько не похожих на висящие под потолком хрустальные люстры. Лутин обернулся на свою прелестную соседку – та печально улыбалась, непроизвольным движением поправляя светлый локон у плеча. Художник перевёл взгляд на зеркало – там печально улыбалась, поправляя чёрный локон, фрейлина Минская!

За долгое пребывание в этом странном особняке Лугин, казалось, привык к любым превращениям – но появление здесь Минской вновь потрясло его до глубины души. "Впечатление такое, будто я схожу с ума вторично", – усмехнулся он над собой, стараясь сосредоточиться.

Старик между тем тасовал новую колоду карт. Лугин чуть сдвинул голову влево, чтобы проверить, не превратился ли и его партнёр в кого-нибудь знакомого по реальной жизни. Сначала отражение было туманным, расплывчатым – словно зеркало в этом месте плохо отполировано. Потом облик тасующего колоду стал приобретать всё большую чёткость, причём старик с каждым мгновением молодел: он уже не мигал и не щурился – взгляд его стал холодным и цепким, красная кайма вокруг глаз исчезла и даже полосатый его халат выглядел теперь новее и наряднее.

– Вы можете ставить на кон свою жизнь год за годом, – произнёс помолодевший вместе со своим отражением партнёр; голос его звучал с добродушной благожелательностью: он явно не сомневался в грядущих победах. – Год за годом, пока не дойдём до вашего теперешнего возраста в его полном виде. Позвольте уточнить: сколько вам сейчас?

– Двадцать пять... и полтора месяца.

– То есть в полном виде будет двадцать шесть. Вот и пойдём от суждённого вам возраста к полному теперешнему.

– А я-таки сомневался, можно ли идти куда-то от суждённого возраста, – признался Лугин.

– Можно. Каждый человек наделён свободой воли и потому способен сдвинуть изначально отведённый ему срок в ту или иную сторону.

– Положим, что так. Но разве вы знаете, сколько мне отведено изначально? – Лугин ждал ответа затаив дыхание.

– Конечно, знаю, – хмыкнул партнёр. – Это можно выяснить, даже и не прибегая к магии. Вам суждено написать историческую эпопею – не только весьма обширную, но и безупречную эстетически, что требует немалых затрат времени. К тому же вы всё еще набираетесь впечатлений – к осуществлению сего грандиозного замысла и не приступали. То есть можно не сомневаться: отмеренного вам Свыше времени предостаточно.

– Странно! – воскликнул Лугин. – Опять меня принимают за кого-то другого. Недаром я предлагал вам, милостивый государь, обменяться визитными карточками.

Партнёр мгновенно оглох. С ним это случалось всякий раз, как только Лугин пытался подвести его к официальной церемонии знакомства: старик прикладывал ладонь к уху и переспрашивал: «Что-сс?» ("с" выходило у него долгим и свистящим). Поначалу Лугина это пугало: он тут же вспоминал «титулярного советника Штосса», о котором твердил ему пронзительный дискант. Но старик ни разу не дал ему возможности утвердиться в мысли, что перед ним владелец дома по фамилии Штосс: всякий раз получалось, что партнёр просто не расслышал вопроса. Вот и сейчас старый лицедей притворился, что глуховат. Лугин, не дожидаясь его свистящего «Штосс?», paздpaжённo бросил:

– Я художник, живописец! никаких исторических эпопей не пишу!.. Мог бы создать историческую панораму, – проворчал он успокаиваясь, уже с иронией, – например, битвы на Кавказе. Но боюсь, мою картину не одобрил бы Цензурный комитет.

– Ну-ну, – миролюбиво откликнулся партнёр, – живописец, так живописец. – Он опять превратился в немощного старичка. – Разберёмся попозже – я же сказал: времени у нас довольно... Или прекратим карточные баталии, и вы займётесь наконец делом? – Тон его стал вдруг строго-нравоучительным.

Лугин вздрогнул под магнетическим взглядом его серых глаз. Старик будто испытывал его, хотел от него чего-то добиться и помимо участия в карточных баталиях, но не желал впрямую говорить об этом.

Как же надоел ему старикашка, все его ужимки, гримасы, превращения! Если бы не нежное облако за плечом, художник давно бы покинул этот дом!.. Соседка стояла-парила рядом, невесомо опершись одной рукой о спинку кресла – так, что нежная ее кисть почти касалась волос Лугина, а изящные браслеты при малейшем ее движении позванивали возле его уха. Сейчас браслеты звенели явственнее обычного. На секунду обернувшись, Лугин увидел, что красавица усиленно кивает головой, будто внушая ему: соглашайтесь, соглашайтесь! бросьте эту смертельную для вас игру!

– Если я займусь делом, барышня навсегда останется под вашей властью? – спросил Лугин.

– Разумеется, – с чванливой самоуверенностью ответил старик... впрочем, он уже опять утратил старческий облик: ему сейчас можно было дать не больше сорока; разительно проступило его сходство с портретом человека в бухарском халате и со множеством перстней на пальцах. Лугин перевёл глаза на портрет, висевший на прежнем месте: да! сходство полное, вплоть до малейшего изгиба в линии рта. "Ба-а, да ведь это Николай! – воскликнул про себя художник. – Как же я его сразу не узнал?!"

Император Николай Первый.

Портрет работы Ф.Крюгера. Масло.

1840-е годы. (Фрагмент.)

Лугин напряг всю свою волю, чтобы разгадать наконец загадку, которую ему предлагал мистический мир. Его всё время наводили на одних и тех же лиц, неразрывно связанных друг с другом; всех их точно затягивало в себя топкое болото. Какие качества надо проявить, на какой поступок решиться, чтобы болото отступило и началась светлая, гармоничная жизнь, полная высших радостей? Ему казалось, что качества должны быть высочайшего нравственного уровня, а поступок настолько значительным, чтобы его последствия отразились и в реальном, и в астральном мире...

Между тем в голову приходило только одно: уйти из этого дома! «Столярный переулок, нумер 27… 27... 27… Чем грозит мне это число?» – не раз задумывался он, бессознательно чертя сии цифры на полях рисунка – очередной попытки передать облик мистической красавицы. Он рисовал ее анфас и в профиль, в радужном одеянии из красок и света и в чёрном платье наподобие того, что было на Минской в день их памятной встречи у Виельгорских...

Нет, не получало это решение – уйти из нумера 27 – отклика в сердце: он по-прежнему готов был отдать всё на свете за взгляд и улыбку небесного создания. И Лугин новым усилием воли заставил себя сосредоточиться только на одном: надо выиграть, иного выхода нет.

– Играем! – произнёс он решительно.

…Проигрыши его роковым образом продолжались. Художник был почти уверен, что старик передёргивает, но не мог уличить его. И в промежутках между ночными встречами стал обдумывать такой ход: что, если просто вывести чудесную красавицу из дому? В конце концов, карточную игру навязал ему старик – сам Лугин не собирался ставить чью-либо судьбу в зависимость от удачи в картах; да и кто сказал, что освободить человека (и его астральное тело) можно только таким путём? С некоторых пор художник придерживался гипотезы, что по ночам он попадает в астральный мир, где в символических картинах повторяется его реальная жизнь; а если опередить события?..

Он начал пристально наблюдать за гостями в момент их исчезновения за дверью, решив, что легче всего осуществить задуманное именно в этот момент. Но старик словно догадался: он теперь неизменно пропускал спутницу вперёд, а выходя следом за нею, бросал на Лугина пронзительно-иронический взгляд.

Игра за карточным столом по-прежнему продолжалась еженощно. Женщина-ангел с каждым проигрышем художника становилась всё печальнее и бледнее: казалось, жизнь начала покидать ее раньше, чем самого Лугина. Но он не позволял себе отвлекаться на бесполезное сострадание. Свято веря в непобедимость человеческой воли, когда она не рассеивается на пустяки, он направлял всю свою энергию на выигрыш...

– Вот теперь всё, – произнес однажды старик со злобной усмешкой. – У вас не осталось ни одного полного года. Если угодно, перейдём на месяцы. Сколько их там в запасе – до вашего дня рождения?

– Много. Почти год, – ответил Лугин равнодушно: он больше не верил в способность человеческой воли двигать горами. – Вполне достаточно для беззаботного прощания с друзьями, чем я и займусь с завтрашнего... даже с сегодняшнего дня.

– Ошибаетесь! – осклабился старик. – Вы думаете,что на дворе всё еще ноябрь 39-го года? Ан нет, голубчик! Там уж апрель 41-го в разгаре. Теперь придётся говорить о 27-ми, а не о 26-ти Ваших полных годах, и до этого срока вам осталось не более пяти полных месяцев. Какой там "почти год", помилуйте!

– Что ж, тем более пора мне кончать игру. А вам, – он обернулся к небесному созданию, – желаю если не счастья, то, во всяком случае, свободы.

– Свободы? – впервые разомкнула уста женщина-ангел. – Зачем мне свобода без вас? Я мечтала о жизни с вами в тихой усадьбе: вы писали бы свое грандиозное произведение, а я играла бы вам на фортепиано… Простите, и я запуталась: Вы не писали бы роман, а рисовали бы горы, прекрасных скакунов, смешные сценки – что хотите: у вас всё получается превосходно...

Лугин напряжённо вслушивался: мистическая ли красавица говорит или фрейлина Минская?.. Во всяком случае, только Минская в реальной жизни обладала столь чарующим голосом...

Старик какое-то время смотрел на них со всё возрастающей ненавистью, а затем грубо оборвал мечтательницу вопросом к Лугину:

– Но ведь вы не удовлетворены результатом игры? И я не удовлетворён. Признаться, мне нужна вовсе не ваша земная жизнь, а – бессмертная ваша душа. Ее можно поставить на кон даже и после проигрыша всей жизни. Может, сыграем-таки на пять оставшихся месяцев? Вдруг выиграете наконец? Ведь с вами Бог, а Он куда сильнее любой другой Силы.

Старик еще никогда не говорил так громко и отчётливо. Видимо, его вдохновляла возможность добраться до новой крупной ставки – на человеческую душу.

– Нет! – резко бросил Лугин. – Мои пять месяцев вас не интересуют, а на душу я играть не стану. Считаю это оскорблением самого Господа, вдохнувшего ее в меня.

– Что ж, – зловеще прищурился старик, – в таком случае, как только вы выйдете отсюда, вас опять сошлют на Кавказ, а там...

– Почему "опять"? – перебил его Лугин. – На Кавказ меня не ссылали. Я просто путешествовал, восстанавливая детские впечатления и набираясь новых – для создания картин.

– Это вам сейчас мерещится, будто вы путешествовали по собственной воле, – саркастически парировал старик. – Я сам и распорядился отправить туда вас – зарвавшегося мальчишку, вздумавшего грозить правителям страны Судом Божиим. А сейчас вы спите, молодой человек. И когда проснётесь, реальность окажется куда безысходнее этого затянувшегося сна.

Лугин рассмеялся, откинувшись на спинку кресла, – и почувствовал нежное прикосновение руки к своему плечу. Ему захотелось так и сидеть, блаженно замерев. Но тут он заметил свирепый взгляд старика. Боясь, что этим взглядом старик заставит красавицу исчезнуть или, того хуже, навредит ей, Лугин отвлёк его внимание на себя:

– Эту шутку я знаю: жизнь есть сон, – сказал он весело. – Ho в таком случае мы с вами оба спим и об истинной реальности оба не имеем представления. А потому перестаньте заниматься предсказаниями! – Он встал и взял за руку свою прелестную соседку. – Это фрейлина Минская, моя давняя приятельница. И, значит, я имею право помочь ей. Оставайтесь спать в этом доме, а мы уходим.

И он вместе с женщиной-ангелом направился к двери, уже нисколько не опасаясь, что старик ему помешает.

По широкой и по-прежнему грязной лестнице они спустились во двор. Лугин ни на секунду не выпускал нежно-невесомую руку из своей ладони.

Когда остались позади ворота, он почувствовал, что голова становится ясной, мысли – трезвыми, без мистического тумана. И тут же ощутил пустоту в своей ладони. Взглянул на спутницу – но ее рядом не было. Обернулся: одна створка ворот оставалась открытой, и за ней мелькало знакомое одеяние, сотканное из радужного света; оно уплывало, исчезало, как само счастье...

Низко склонив голову, чтобы избежать возможных встреч и разговоров, Лугин направился к площади, где обычно стояли извозчичьи пролётки: надо ехать в гостиницу, откуда он так бездумно переселился в Столярный переулок... Он уже ругмя ругал себя за безответственное любопытство, втянувшее его в заколдованный мир, и особенно – за невосполнимую потерю времени.]

[Эпилог. Торжество победителя]

[Ранним апрельским утром император Николай Павлович сидел за письменным столом в своем огромном кабинете в Зимнем дворце. Перед ним стоял навытяжку генерал-адъютант, стараясь не нервничать под взглядом четырёх императорских глаз: за спиной царя висел его парадный портрет с тем же суровым лицом и холодными серыми глазами. Генерал-адъютант, церемониймейстер Двора, был чрезвычайно молод для столь высокого придворного звания: видимо, принадлежал к числу тех царедворцев, что достигали чинов и званий не выслугой лет, а личными достоинствами и заслугами.

Николай Павлович заканчивал перечень повседневных приказаний:

– А этого поручика, вскружившего голову всем дамам включая императрицу, в 48 часов удалить из Петербурга. Без права возвращения. И в дальнейшем не принимать во внимание никаких его подвигов на поле брани. Золотая сабля за храбрость – ишь чего захотели! – проворчал он. – Пусть оканчивает свой путь гения на Кавказе... Знаешь, что меня возмущает в этих наших новых писателях? Ни один из них не создал такого произведения о ком-либо из самодержцев, чтоб было приятно, сладостно читать. Либо об императоре вообще ни слова – будто его и не существует вовсе! – либо хитроумные намёки: якобы в Петербурге, в придворном мире, в высших кругах всё плохо. А-а, да что там!.. – Он безнадёжно махнул рукой. – Кстати, как себя чувствует бывшая фрейлина? Знаешь, о ком я говорю! – Николай Павлович мгновенно посуровел, словно заранее сердясь на возможное непонимание.

– Конечно! конечно, знаю, – заверил генерал-адъютант. – Она просила разрешить ей аудиенцию у Вашего Величества. Я взял на себя смелость отказать – ввиду бесполезности ее визита: собирается еще раз просить за этого самого поручика. Утверждает, что ни он, ни она ни в чём не виноваты: их помыслы были чисты.

– Ну да, "чисты"!..– сердито фыркнул Николай Павлович. – Наши сыщики с ног сбились, разгадывая их секреты, а они, видите ли, «чисты»!.. Негоже даме, столь близкой к императорскому семейству, связываться с каким-то поручиком. Что, генералов ей уже не хватает?.. Да еще с писателем! Того гляди, этот модный талант напишет «историческую хронику», где героями окажутся члены моей семьи. Нет уж, такого летописца мне не надо! Как можно дальше его от Петербурга! И чтоб впредь никаких отпусков... А бывшей фрейлине аудиенцию все-таки разреши. Пусть приходит хоть завтра – для беседы с глазу на глаз. Да не в приёмную залу, а в личные покои... Но учти: ни единое слово не должно вылетать из этого кабинета! Надеюсь, понимаешь, о чём я. – Император гипнотизировал юнца-генерала своим магнетическим взглядом.

– Еще бы не понимать, Ваше Величество! Ведь Вы выиграли сию затянувшуюся игру. И за полтора года ни разу не раскрыли своих карт. Это мне напоминает царя зверей: он тоже долго готовится к смертоносному для жертвы прыжку…

– Ну-ну, разболтался! Императора сравнивать с хищником!.. Прощаю тебя только за умение хранить маленькие дворцовые секреты. А насчёт выигранной мною игры... Боюсь, что это не последний ее раунд. Впереди у всех нас – не только суд истории и назойливое любопытство «исследователей эпохи»; куда страшнее – Вечность, всё новые и новые ее игры. Я уж и сам, без мудрствований философов, приметил: игры эти разворачиваются по спирали справедливости. А спираль справедливости – как бумеранг: куда его ни запусти, он непременно вернётся к тебе.

Генерал-адъютанту ничего не оставалось, как согласиться: он хорошо знал историю императорской семьи.]

Конец повести "Штосс, или Сон Лермонтова"

Послесловие к "Штоссу"

Неоконченная повесть Лермонтова "Штосс" интересна не только мистико-фантастическим сюжетом и совершенством его разработки, но и прототипами героев – как "реальных" (Минская, Лугин), так и мистических (старик и юная красавица, своего рода Кащей Бессмертный и пленённая им царевна).

Замысел "Штосса" возник, конечно, не из простого желания запечатлеть портреты современников, – творческий импульс у Лермонтова всегда был более интенсивным, горячим, динамичным; в данном случае у него появилось страстное желание разрубить "гордиев узел" если не в жизни, то хотя бы в художественном произведении. А увидел он "гордиев узел" в судьбе Александры Осиповны Смирновой-Россет – заколдованной принцессы, расколдовывать которую к моменту их встречи было уже поздно. Узел начал завязываться с десятилетнего возраста Сашеньки, и к 1838 году (времени их знакомства) хитросплетения нитей ее судьбы стали так плотны и прочны, что и самое решительное вмешательство ни к чему бы не привело: поколебавшись, как озёрная гладь от брошенного камня, заведённый порядок очень скоро восстановился бы, поглотив взбаламутившего его героя... Понимая это, Лермонтов переводит жизненную коллизию в сферу фантастики и заносит в свой рабочий альбом лаконичный план-конспект повести:

"Сюжет: У дамы: лица жёлтые. Адрес. Дом: старик с дочерью, предлагает ему метать. Дочь в отчаянии, когда старик выигрывает. Шулер: старик проиграл дочь, чтобы... Доктор: окошко..."

Первые три главы "Штосса" – романтически-таинственная, фантастическая разработка этого сюжета. Тем не менее герои и события "Штосса" теснее связаны с реальной, окружавшей поэта жизнью, чем даже во вполне "земном" романе "Герой нашего времени". Если проявить внимание к портрету "человека лет сорока", "с правильными чертами, большими серыми глазами", перстнями на руках, задуматься над странностями "двадцать седьмого нумера", который постоянно кто-то снимает, но в котором никто не живет, то можно увидеть в этом отнюдь не только вымысел фантаста... Но давайте зaпoлним пустоты в лаконичном лермонтовском конспекте-плане и таким образом в общих чертах завершим не законченную автором повесть.

Сюжет разработан до того момента, когда Лугин понимает, что продолжать игру бессмысленно: "Он уже продавал вещи, чтоб поддерживать игру; он видел, что невдалеке та минута, когда ему нечего будет поставить на карту. Надо было на что-нибудь решиться. Он решился...". Это последние слова текста. На что именно решился, остаётся неизвестным. Но можно найти подсказку в кратком лермонтовском плане: "Старик проиграл дочь, чтобы..." – за этим, по логике событий, связанных с сатанинскими силами, должно последовать: чтобы убедить партнёра в возможности выигрыша и позднее взамен получить его душу.

А дальше? Поскольку невеста нереальна ("то были краски и свет вместо форм и тела"), то в дневной жизни героя она по-прежнему отсутствует – может являться только по ночам. А как чувствует себя Лугин днём, в повседневной жизни? Ответ, по-моему, ясен из последних двух слов плана: "Доктор: окошко". Это можно расшифровать так: душевная болезнь и в конце концов гибель героя: он выбрасывается из окна...

Какими же обстоятельствами жизни Александры Осиповны Смирновой-Россет мог быть навеян этот "мефистофельский" сюжет?.. Прежде чем рассказывать о ее судьбе, уточню: утверждение о том, что прототип героини "Штосса" Минской – Смирнова-Россет, не является моей гипотезой: сходство портрета, нарисованного в первой главе, с внешним обликом Александры Осиповны не раз отмечали современники Лермонтова. Мы можем и сами сопоставить прелестную героиню "Штосса", "медленную и ленивую в своих движениях", с красивейшей женщиной аристократического Петербурга, портрет которой создавали многие живописцы, а также и поэты, и просто светские знакомые. Самый обстоятельный словесный портрет Александрины оставил пожизненно влюблённый в нее Пётр Андреевич Вяземский:

"[…] все мы, более или менее, были военнопленными красавицы; кто более, кто менее уязвлённый, но все были задеты и тронуты. Кто-то из нас прозвал смуглую, южную, черноокую красавицу Donna Sol – главной действующей личностью испанской драмы Гюго. […] Несмотря на свое общественное положение, на светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чувством. Она угадывала (более того, она верно понимала) и всё высокое, и всё смешное. […] Вообще увлекала она всех живостию своею, чуткостью впечатлений, нередко поэтическим настроением. Прибавьте к этому, в противуположность, какую-то южную ленивость, усталость […] . Она была смесь противуречий, но эти противуречия были как музыкальные разнозвучия, которые, под рукою художника, сливаются в какое-то странное и увлекательное созвучие […]". (П.А.Вяземский. "Старая записная книжка". – Многолетние разрозненные записи Вяземского, объединённые им под этим названием, неоднократно переиздавались и имеются в Интернете.)

Тот же портрет рисует Лермонтов в музыкальной по ритмике, изящно-гармоничной по цветовой гамме первой картине "Штосса", в центре которой – Минская.

Моя гипотеза состоит в том, что Смирнова-Россет является прототипом не только Минской, но и "женщины-ангела" мистических картин повести, и что ее судьба, конкретные события ее жизни дали основу для всего сюжета "Штосса". Больше того, о ней же начато было в 1840 году (и тоже не завершено) другое крупное произведение – поэма, публикуемая под условным названием "Сказка для детей". И, наконец, эта очаровательная женщина – адресат многих стихов Лермонтова 1838–1841 годов, до сих пор не атрибутированных (т.е. в комментариях отмечается: "кому посвящено, не известно"). Их отношения, начавшиеся осенью 1838 года, полтора столетия заключали в себе глубочайшую тайну, раскрыть которую мне помогло сопоставление творчества Лермонтова и фактов его биографии с Записками, очерками и мемуарным романом Смирновой-Россет.

Неожиданное для меня самой раскрытие тайны привело меня к убеждению, что последние годы жизни поэта были освещены не только глубокой, страстной (и трагической) любовью, но и счастьем отцовства (увы, тоже с трагическими отсветами). Прямые потомки Лермонтова живут среди нас либо в России, либо в Англии – и с самого рождения носят другую фамилию.

Начнём раскрытие тайны с авторского признания в ее существовании, сделанного во второй строфе поэмы «Сказка для детей» (1840):

…Вот почему пишу я эту сказку.

Ее волшебно-тёмную завязку

Не стану я подробно объяснять,

Чтоб кой-каких допросов избежать...

А далее, с сознательным нарушением хронологии, отражены впечатления 17-летней фрейлины, попавшей в "роскошные покои" дворца с мраморными колоннами, где она порой "сходила в длинный зал, // Но бегать в нём ей как-то страшно было". Юная героиня "Сказки для детей", как и мистическая героиня "Штосса", – в полной власти старика-отца, владельца "старинного дома". Возможно, она оказалась бы и в центре романа-трилогии о трёх царствованиях, задуманного Лермонтовым, а пока – стала героиней поэмы, в 1841 году продолженной в "Штоссе".

"Сказка для детей" осталась незаконченной, видимо, потому, что с января 1840 года Лермонтову не давали работать (взлёт интриг после новогоднего бала 1840 года – дуэль – ссылка, кавказские военные экспедиции – короткая передышка в Петербурге – снова ссылка – последняя дуэль). Но он заказал копию начальных строф поэмы, выправил ее, а потом, видимо, Александрина плакала над этими строфами, посвященными ее юности – далекой юности "утренней звезды на туманном востоке".

Вернёмся к "Штоссу" (впрочем, "утренняя звезда" уже оттуда). "Легкое огненное прикосновенье" мистической красавицы вызывает в Лугине "странный, сладкий и вместе болезненный трепет". "Он на мгновенье обернул голову и тотчас опять устремил взор на карты; но этого минутного взгляда было бы довольно, чтоб заставить его проиграть душу". Как опытный музыкант, Лермонтов включает здесь в словесно-музыкальную ткань короткую фразу из той мелодии, что должна была с трагедийной мощью зазвучать в кульминационной части романа: "[…] заставить его проиграть душу". И дальше: "[…] он был в сильном проигрыше, но зато каждую ночь на минуту встречал взгляд и улыбку, за которые он готов был отдать всё на свете. […] И всякий вечер, когда они расставались, у Лугина болезненно сжималось сердце – отчаянием и бешенством". То же происходило и с самим Лермонтовым, ибо он неожиданно для самого себя оказался соперником всесильного и всевидящего Николая Первого...

Я не склонна преувеличивать автобиографичность художественных произведений Лермонтова – напротив, нередко в своих статьях подчеркиваю неправомерность излишнего сближения, тем более отождествления с ним его героев. Но в "Штоссе" автобиографичность настолько прозрачна, что невозможно ее не признать. Разительное сходство героя, Лугина, с самим автором (правда, при характерном для Лермонтова повышенно критическом отношении к себе, к своей внешности) можно объяснить тем, что перед нами первый вариант текста; в дальнейшем Лермонтов мог несколько отдалить от себя героя и в его внешности, и в его мыслях, рассуждениях о себе, о своих взаимоотношениях с женщинами.

Несомненна близость к реальной жизни и в обрисовке прелестной героини, которая с нетерпением ждёт "минуты, когда освободится от ига несносного старика". Иго было и у Смирновой-Россет, вечное, роковое – кандалы, от которых ее не мог освободить никто. Ведь императорскому семейству она была обязана и тем, что ее приняли в привилегированное учебное заведение, и местом фрейлины, и (во многом) карьерой мужа.

Но, конечно, действительность отражена в "Штоссе" не впрямую; скорее всего, из предосторожности изображённый на портрете "человек лет сорока" превращён затем в старика и даже в черновых, личных записях назван отцом героини.

О сложной, загадочной, запутанной судьбе очаровательной фрейлины я уже не раз писала: в книге "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова" (М., Профиздат, три издания: 2005, 2008, 2014); в электронной книге "Лермонтов, его друзья и любимые женщины" (изд-во Игоря Нерлина, 2017); на сайте с текстом повести "Штосс" и с несколькими моими вставками http://mlermontov2014.narod.ru. Поэтому здесь остановлюсь только на параллелях между реальными событиями и событиями в мистико-фантастическом произведении Лермонтова.

«Штосс» – это повесть о придворном мире, почти ирреальном, существующем рядом с реальным и пронизывающем своими вибрациями всё вокруг.

По существу, уже в гостиной графини начинаются владения зловещего старика: молодые, красивые, полные сил люди в обстановке, располагающей к романтическим чувствам, к влюблённости, ничего не хотят, поражены каким-то психологическим недугом, ведущим к бездействию, к отсутствию желаний; из них будто выкачаны силы, так что Лутин "безотчётливо" смотрит на беломраморные плечи собеседницы, не способен радоваться беседе с женщиной "редкого ума, оригинального взгляда на вещи", а она откровенно зевает в присутствии молодого талантливого художника, всего два месяца как вернувшегося из Италии, – где, кстати, в него была влюблена итальянская графиня, последовавшая за ним "из Неаполя в Милан". Биографические детали тут легко просматриваются, стоит только заменить Италию на Кавказ. (И не из лермонтовской ли фантазии об "итальянской графине" возникла впоследствии фантазия Павла Вяземского о романе поэта с француженкой madam Hommair de Hell?)

Эти два охваченных сплином представителя молодого поколения отнюдь не выделяются как нечто особенное на фоне общего настроения: "[…] всё шло своим чередом; было ни скучно, ни весело" – как на пороге заколдованного царства, которое вот-вот заснёт.

Оказавшись в мистическом особняке, герой окончательно теряет волю к жизни: он ни разу "в продолжение месяца" не выходил из заколдованного дома на улицу, "целые дни просиживал дома, запершись в кабинете; часто не обедал" – дожидался встреч со стариком, которые не несут ему ничего, кроме разорения и гибели. Удерживают его в заколдованном мире возвышенно-романтическая любовь и вера в ответное чувство "женщины-ангела", "в неясных чертах" которой "дышала страсть бурная и жадная, желание, грусть, любовь, страх, надежда […]. Он ожидал вечера, как любовник свиданья, и каждый вечер был награждён взглядом более нежным, улыбкой более приветливой […]".

Конечно, грустный вымысел – история Лугина, но не вымысел – психологическая характеристика современного поколения в первой картине "Штосса", приводящая на память лермонтовскую "Думу"; не вымысел – и страстная тяга героев друг к другу вопреки власти мистического старика над их душами. "Женщина-ангел" третьей главы поначалу кажется новым персонажем, ничего общего не имеющим с земной красавицей первой главы, – а на самом деле как герой, Лугин, остаётся прежним, только попадает в заколдованный мир, так остаётся прежней и героиня – она лишь попала в плен к старику еще раньше, чем сам Лугин.

Насколько же остро пронзила его душу судьба красавицы-фрейлины, чтобы так трагически изобразить, так глубоко осмыслить ее историю! Между тем и по сей день в жизнеописаниях Лермонтова Александра Осиповна вообще отсутствует, а в комментариях к его произведениям упоминается лишь как адресат стихотворения "В простосердечии невежды..." да прототип Минской в "Штоссе". Мы вновь отдаём ее "старикам" (писателям предыдущего поколения), хотя на самом деле она могла быть самой сильной, самой настоящей любовью Лермонтова, человеком ему "в рост" (говоря словами М.Цветаевой). Думаю, именно к ней обращены первые строки "Валерика" (1840): "Я к Вам пишу: случайно; право, // Не знаю, как и для чего...". И, естественно, последние строки этого лирико-философского послания.

Заколдованный мир, с его мистической властью над миром реальным, для Лермонтова отнюдь не чистая фантастика, не отрыв от скучной повседневности ради полёта красивой мечты или игрового погружения в сферу призрачных видений. Он воспринимает как призрачный, полуфантастический – мир придворных, занятых исключительно празднествами, парадами, обустройством роскошных дворцов да выкачиванием энергии, сил, средств из всего молодого, здорового, на чём держится государство, общество.

Этот-то заколдованный мир и уловил в свои сети "женщину-ангела", опутал так, что вырвать ее оттуда, не освоив законов призрачного царства, невозможно. Она помогает герою, старается удвоить его силу сваей любовью и поддержкой; она давно мечтает, чтобы пришел кто-то сильный, бесстрашный, юный (принц из светлой, всегда оканчивающейся победой добра народной сказки) и освободил, расколдовал ее.

Но Лугин не властен над тем миром, не знает, как выиграть битву со стариком, которая ведётся не на поле боя, а за карточным столом, где победа определяется не личными достоинствами, а чем-то эфемерным, непознаваемым для героя. И он проигрывает. В последнем наброске к "Штоссу", сохранившемся в записной книжке Лермонтова, уже и вмешательство доктора устранено: "[…] Банк [карточный]. Скоропостижная [смерть]".

Нет, не хотел себе Лермонтов такого конца (хотя и напророчил его – и в стихах, и в "Штоссе"), и потому заставлял себя – автора и героя одновременно: в повести – "не замечать" красоту Минской, не помогать читателю догадаться об идентичности двух героинь "Штосса", а в жизни – открыто посвятить ей всего одно стихотворение ("В простосердечии невежды...") – на том этапе, когда никакой тайны в их отношениях еще не существовало, и "закрыть тему" для посторонних, писать стихи о той, что до краёв заполнила его душу красотой и болью, даже не намекая на ее имя.

Исследователи, сбившись со счёта в его поклонницах последних лет, в конце концов решили, что сам он всю жизнь любил только Вареньку Лопухину, остальное – "от лукавого". Да, конечно, он любил ее до конца жизни – прежде всего как воспоминание о первом светлом, ничем не омрачённом, взаимном чувстве. Но с августа 1832 года (переезд из Москвы в Петербург) и до конца жизни он виделся с нею считанное число раз – при кратковременном его пребывании в Москве или ее с семьей в Петербурге. Зная страстную, деятельную натуру Лермонтова, невозможно поверить, что девять лет он прожил мыслями только о Вареньке.

В мае 1835 года Варвара вышла замуж, узнав о романе Мишеля с Екатериной Сушковой. М.Лопухина и А.Верещагина, скорее всего, не показали младшей сестре письма Лермонтова, написанные зимой 1834–35 годов и свидетельствующие о его истинном отношении к Сушковой...

Именно к Смирновой-Россет я отношу знаменитое стихотворение "Отчего" (1840):

Мне грустно потому, что я тебя люблю,

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье.

За каждый светлый миг иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно... потому, что весело тебе.

Если связывать "Отчего" с Марией Щербатовой, как обычно указывается (с пометкой "предположительно") в лермонтовских сборниках, то "молвы коварное гоненье" совершенно необъяснимо: княгиня Мария Щербатова (1820–1879) была юной вдовой, свободной в своих увлечениях; она любила Лермонтова, и при желании ему ничего не мешало соединить с нею свою судьбу. Ничего – кроме любви к другой...

Трагизм его мироощущения последних лет мог предельно обостриться из-за безнадёжной, хотя и взаимной, любви к Александрине и вызвать горький упрёк самому Творцу в стихотворении "Благодарность" (1840):

За всё, за все Тебя благодарю я:

За тайные мучения страстей,

За горечь слёз, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне,

За всё, чем я обманут в жизни был...

Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне

Не долго я еще благодарил.

Яркая романтическая страсть, за два года обратившаяся в глубокое чувство, была тем не менее сравнима с "достаточно фантастической любовью к воздушному идеалу" ("Штосс"), поскольку встречаться наедине удавалось крайне редко: слишком много глаз и ушей следило и за нею, и за ним. Их осторожность была такова, что нам, пожалуй, никогда бы не догадаться об этой тайной любви, если бы Лермонтов не написал нескольких глав "Штосса", а Смирнова-Россет – "полудокументальный" роман "Биография Александры Осиповны Чаграновой" (написано ею двенадцать вариантов – свидетельство того, как трудно давалось необходимое ей соединение реальной жизни с вымыслом).

Проживи Михаил Юрьевич подольше, он оставил бы нам весь спектр своего восприятия, своей оценки "большого света", придворных кругов, их нравов. Этого он не успел – а успел: начать рассказ, основанный на воспоминаниях бывшей фрейлины, в "Сказке для детей"; нарисовать словесный портрет горячо любимой женщины в "Штоссе" (притворившись, что он "не принадлежал к числу ее обожателей"); обронить в стихах несколько вздохов по "небывалой красавице"; создать послание к ней, публикуемое под названием "Валерик" (1840) да нарисовать ее фигурку на листке с шуточным стихотворением «Ma chere Alexandrine, // Простите, же ву при, // За мой армейский чин...» (1840). Адресат этого стихотворения обычно указывается неправильно, по первоначальному вопросу литературоведа: не Александра ли это Углицкая, троюродня сестра Лермонтова, в 1840 году – 18-летняя барышня? Я уже не раз обстоятельно опровергала эту нелепую версию и потому не останавливаюсь здесь на доказательствах. А рисунок даю в следующем разделе, написанном от лица Александры Осиповны.

Думаю, прекрасная пленница заколдованного мира виделась поэту, и когда он создавал одно из последних своих стихотворений – "Сон":

…И снился мне сияющий огнями

Весёлый пир в родимой стороне.

Меж юных жён, увенчанных цветами,

Шёл разговор весёлый обо мне.

Но в разговор весёлый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,

И в грустный сон душа её младая

Бог знает чем была погружена...

Здесь та же, что и в "Штоссе", атмосфера полусна-полуяви, горестного предвидения без возможности что-либо изменить, тайны двоих, никому не открываемой. И "сияющий огнями вечерний пир", и бал-маскарад с его таинственными полумасками легко согласуется с образом Александры Осиповны: она вынуждена была, независимо от личных склонностей, много времени проводить в празднествах – по своему положению придворной дамы, украшающей собою безжизненные в отсутствие человеческого ума и красоты пышные палаты "стариков" (отсюда и мода в "большом свете" не только на красавиц, но и на Жуковских, Пушкиных, Лермонтовых, чьими живыми страстями питался этот эфемерный мир).

Лишено горестного оттенка только самое первое стихотворение Лермонтова, посвящённое Александрине, – "Из-под таинственной, холодной полумаски…" (1839). Создано оно даже раньше, чем послание "В простосердечии невежды…", создано без указания адресата и дышит искренностью, восхищением, свежим и светлым чувством, надеждой на душевную близость, столь редкую в «большом свете». Приведу две строфы и из этого стихотворения:

Из-под таинственной, холодной полумаски

Звучал мне голос твой, отрадный, как мечта,

Светили мне твои пленительные глазки

И улыбалися лукавые уста.

...И создал я тогда в моем воображенье

По лёгким признакам красавицу мою;

И с той поры бесплотное виденье

Ношу в душе моей, ласкаю и люблю...

Эти строки невольно приводят на память размышление автора в «Штоссе» о воображаемом идеале Лугина – «женщине-ангеле»…

В завершение своего послесловия к "Штоссу" скажу несколько слов о перекличке номера квартиры, которую занял Лугин в зловещем особняке: "нумер 27", – с мистически повторяющимися цифрами в жизни Михаила Юрьевича.

Лермонтов погиб 27-го июля (седьмой месяц; число – по новому стилю, астрономически более точному), на 27-м году жизни. Внимание к этим двум цифрам: 2 и 7 (квартира "нумер 27") – приводит к поразительному выводу: они присутствуют, явно или скрыто, в датах и рождения, и кончины поэта. Родился 14 октября 1814 года. (О правильной дате рождения я писала в ряде статей; одна из ранних: "Так ли всё ясно в биографии М.Ю.Лермонтова?" – "Московский журнал", 2001, №7; одна из последних: "Поэт знал дату своего ухода?" – "Литературная газета", 2014, №40.) 1814 – это: 1 + 8 + 1 + 4 = 14 (так проверяют тайный смысл дат астрологи). Погиб в 1841 году; 1841 – это: 1 + 8 + 4 + 1 = 14. Думаю, за этой магией чисел скрывается основное число Лермонтова – святое число семь: 14 – это 2 х 7.

Как я уже говорила, следующий раздел книги написан от лица самой Александры Осиповны. В основе раздела – "раскавыченные" цитаты из ее дневниковых записей и документально-художественного романа "Дневник Александры Осиповны Чаграновой" (см.: "А.О.Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания". – М., "Наука", 1989).

Из дневника фрейлины и придворной дамы

Каюсь – и начинаю свои мемуары заново. "Безумно – ждать любви заочной" – говорит Лермонтов в "Валерике". Возможно. Но я люблю "заочно" вот уже сорок лет, не забывая его ни на один день...

Двенадцать раз начинала я писать "Биографию Александры Осиповны Чаграновой" – художественное произведение с жизненно-правдивой основой. Пыталась передать реальность, прикрывая ее флёром вымысла. Однако всякий раз вместо романтического флёра получалась легко обнаруживаемая неправда. Секрет изящной словесности – так сочетать действительные события с вымыслом, чтобы всё вместе казалось реальностью. Но этот секрет мне недоступен, я осталась всего лишь мемуаристкой. Именно с вымыслом мне не везёт. Ну кто поверит, будто моя героиня стала предметом страстного увлечения и сама увлеклась – на последних месяцах беременности?! Между тем и взаимное увлечение было, и беременность была, да только герой другой и время другое.

Зачем же я меняла героя и время? – спросит мой далёкий читатель. Отвечу: писатели всегда так поступают, и никто их за это не упрекает. А мне хотелось создать именно художественное произведение. Собственно, у меня и не было иного выхода. Безрассудное увлечение настигло меня, замужнюю женщину, в 29 лет (осенью 1838 года). К тому времени у нас с мужем были две малютки – четырёхлетняя Оля и двухлетняя Сонечка. Олина сестра-двойняшка, Саша, родилась очень слабенькой, постоянно болела и в марте 1837 года скончалась. И вот через полтора года после этой тяжкой потери мое сердце, до того целиком отданное детям, затрепетало юной романтической любовью. Я чувствовала себя великой грешницей. Какие уж тут рассказы "всему свету"!.. Но не прошло и трёх лет – ушёл из жизни мой любимый…

С годами я поняла, что молчать нельзя. Сколько небылиц напридумывали о Лермонтове люди, весьма мало его знавшие, а то и вовсе не знавшие, из желания приобщиться к его славе! И только я молчу. Вот и стала я искать выход. И вроде бы нашла: написать роман, в котором всё будет правдой, кроме имени главного героя; знающие и любящие его поймут, о ком речь. Примерно с середины 70-х годов писала вариант за вариантом, всякий раз заходя в тупик и начиная заново. Попытаюсь теперь создать еще один вариант, но уже не романа, а правдивого повествования, без вымыслов. Начну "от печки" – с 1836 года.

Муж служил тогда в Русском посольстве в Берлине. Летом он взял отпуск, и мы всем семейством отправились в германский курортный город Баден-Баден, славящийся мягким климатом и минеральными водами. Я была на последних месяцах беременности, и провести лето в Баден-Бадене рекомендовал мне берлинский акушер. Муж развлекал себя на курорте картами и рулеткой, приходил домой только к обеду и затем снова исчезал, порою до пяти часов утра. (Богатый наследник, сам он умел только проматывать нажитое предками.)

На мое счастие, лето 36-го года проводил в Бадене тёзка и родственник мужа Николай Киселёв. Родство между ними какое-то запутанное, и муж, упрощая дело, называл его "двоюродным братом". В отличие от Смирнова Николай Димитриевич * предпочитал тогда мое скромное общество картам и рулетке (позже, в Париже, и он, как говорил Андрей Карамзин, пристрастился к этим бессмысленным занятиям). Мы с ним гуляли, болтали, вспоминая столичную жизнь и общих знакомых; я играла на стареньких клавикордах нашей хозяйки. Николай Димитриевич любил слушать и мое "камерное" пение (в моем положении я не могла увлекаться громкими руладами). А еще мы читали русские журналы и книги, которые я всегда выписывала себе за границею. Муж убегал и от моей музыки, и от совместных чтений, беззастенчиво заявляя Киселёву:

_______________

* В разделе, написанном от лица А.О.Смирновой-Россет, сохранены некоторые особенности письменной речи XIX века. Так, в имени Дмитрий обычно сохранялось полногласие: Димитрий; Наталья, Софья писались с -ия в конце (при этом в имени София ударение оставалось на первом слоге); «дворянская» частица дэ писалась в соответствии с произношением: дэ Рибас, дэ Базан… Подобные языковые нюансы я сохраняю (правда, минимально) ради аромата эпохи. – Л.Б.

– Видишь ли, я в 12 часов дня ухожу на рулетку и прихожу только в пять. В семь вечера опять ухожу на рулетку, до половины 12-го ночи. Так что буду тебе благодарен, если ты посидишь с женою и погуляешь с нею. И к обеду обязательно приходи: жена нашла хорошую кухарку – лучше обедать у нас, чем в ресторане или у друзей-холостяков.

По сию пору сохранилась в моей душе благодарность Николаю Димитриевичу за его дружеское общество, особенно за терпеливые прогулки со мною, чего я никогда не могла дождаться от мужа. Сам Киселёв тогда еще не был женат, но впоследствии женился, стал хорошим супругом и отцом. В 1869 году он скончался.

Мой муж, Николай Михайлович Смирнов, в 60-х годах жил то в Москве, то в Петербурге, много болел (сказалось злоупотребление спиртным, да и бессонные ночи за картами) и в 1870-м году тоже скончался. К тому времени мы с ним давно уж разъехались, я жила в Париже и приезжала к нему – поухаживать за больным, примириться и, как оказалось, проститься навсегда...

После этого и стала приходить мне в голову мысль соединить в мемуарно-художественном романе впечатления от лета 1836 года и зимы 1839–40-го, во многом схожие. И взять для моего героя фамилию Николая Димитриевича, достаточно распространённую в России. Тем более что Киселёв легко переходит в Кису – привычное для меня обращение к близким, даже и к родственницам.

Фамилия Киселёв не может оскорбить ничьей памяти. Эта вроде бы простецкая фамилия на самом деле принадлежит к числу славных. В русской истории вообще много простецких фамилий (к таковым причисляю и Смирновых): предки наши не любили заноситься, брать себе громкие прозвания.

Первым толчком к замене ласкового имени "Мишель" на "Кису" послужило именно сходство обстоятельств лета 36-го и зимы 39–40-го годов: через три с чем-то года повторилась ситуация баденского лета: снова я беременна (уж простите за такую откровенность! – рада бы избежать, да невозможно), и опять скрашивает мое вынужденное одиночество, гуляет со мною, поддерживает меня, чтобы ненароком не оступилась, не муж, а другой человек. На сей раз даже и не родственник, однако весьма обеспокоенный моим здоровьем и здоровьем ребёнка (точку над i поставьте сами).

Даже через несколько десятилетий после гибели Лермонтова, в 70-х годах, я не решалась писать обо всём этом откровенно. Вот только теперь, в 1881 году, нашла-таки выход: расскажу правду как она есть, а известной другим эта правда станет не ранее, чем через сто лет после моей кончины. Сей опус будет лежать в сберегательном банке, как никому не выдаваемая до обусловленного времени ценность.

После смерти мужа я могла бы, кажется, позволить себе откровенно писать о наших отношениях с Мишелем (разумеется, в рамках светских приличий); но нет: раскрытие тайны угрожало благополучию младшей дочери, Надежды. Она родилась летом 1840 года, когда я перебралась из Петербурга в Царское Село (а Лермонтов по дороге в ссылку дней 20 пробыл в Москве, дожидаясь известий от меня)... В 60-х годах я с детьми жила на южном побережье Англии, в курортном городке Torckey (Торки или Торкэй, кому из россиян как нравится). Бывали мы и в Лондоне, в Русском посольстве, делали визиты к своим соотечественникам, на время ставшим жителями Великобритании. И вот в Русском посольстве, на одном из светских приёмов, моя Наденька познакомилась с молодым англичанином, господином Соррэном, и вскоре стала госпожой Соррэн.

Сейчас, в 1881 году, Наденька уже гораздо старше нас с Мишелем, какими мы были, когда я носила ее под сердцем. Но и сейчас я не могу открыто рассказывать правду об ее отце, ибо в таком случае она окажется "незаконнорождённой" и лишится всех прав на наследство. А она давно уж мечтает жить в Москве, на родине своего отца (это и в самом деле родина ее отца), в доме деда (отца Николая Михайловича Смирнова) на Пресне. Даже ей самой я не рискую сказать всё впрямую: она может сделать какой-нибудь неверный шаг и усложнить жизнь своему сыну, Артуру.

Вот какие камни преткновения возникают порой на пути мемуариста… Но и отказаться от мысли оставить потомкам свои правдивые воспоминания о Лермонтове я не в состоянии.

Сколько раз не везло мне в качестве героини художественного произведения! Начинал "Сказку доя детей" и "Штосса" Лермонтов – не успел завершить; написал второй том "Мёртвых душ" Гоголь – сжёг перед кончиною. Есть, конечно, посвящённые мне стихи – Вяземского, Пушкина, Жуковского... Да и Лермонтова. Однако его стихи могут навсегда остаться с пометкой: "Адресат не известен". Так и слыть мне "калужской губернаторшей" – по письмам ко мне Гоголя, включённым в его "Выбранные места из переписки с друзьями"? Нет, смириться с этим невозможно.

Расскажу об одном из посланий Лермонтова, адресат которых "не известен". Листок с этим стихотворением, написанным рукою Мишеля, и с его же изящным рисунком я храню с весны 1840 года. Сейчас вновь достала его из потайного ящичка и перечитала давно уж выученный наизусть текст.

Автограф стихотворения М.Ю.Лермонтова

“Ma cherе Alexandrine…”

с зарисовкой его героини. 1840

Лермонтов и князь Иван Мятлев увлекались тогда шутливыми "макароническими" стихами: пародировали светские беседы – всегда смесь нескольких языков. А время было тяжелейшее для Мишеля: за дуэль с Барантом его перевели из гвардейского полка в армейский, да еще и пехотный, да еще и ведший ожесточённые бои на Кавказе. Хлопоты бабушки и друзей оказались безрезультатными, Мишелю скоро предстояло отправиться к месту сражений, и как раз тогда, когда ему очень хотелось остаться в Петербурге, в кругу друзей Пушкина и со мною.

Однако и в этой ситуации он не поддавался унынию, а порой и от души смеялся. В стихах, обращённых ко мне, смех отдаёт горечью, и всё-таки это смех, а не жалобы на судьбу. Вот они – на русском, французском и немецком вперемешку:

Ma chere Alexandrine,

Простите, же ву при,

За мой армейский чин

Всё, что je vous ecris.

Меж тем, же ву засюр,

Ich wunsche счастья Вам,

Surtout beaucoup d’amour

Quand vous serez Мадам.

Переведу, как умею:

Дорогая Александрин,

Простите, Вас прошу,

За мой армейский чин

Всё, что я Вам пишу.

Меж тем, Вас уверяю,

Я счастья Вам желаю,

А главное – много любви,

Когда Вы вновь станете Мадам.

Сбои в ритме и рифмах у меня оттого, что хочется поточнее передать его лексику.

Мне тогда было совсем не до мечтаний о будущем: все наши планы рушились. И вот он шутил, утешая меня. В доказательство того, что я по-прежнему "прелестна", зарисовал меня, но – со спины! И высказал пожелание: когда я, родив, верну себе светскую осанку, стройность (вновь стану Мадам), пусть у меня будет много любви. А его отправляют в ссылку – значит, любви без него?! Да, он никогда не выказывал ревности всерьёз, только в шутку…

Мы ведь мечтали, что он вскоре выйдет в отставку, я разведусь со Смирновым и мы поселимся в Тарханах. Я порою капризно заявляла: "Нет, не в Тарханах, а в Адамовке". Наш хутор под Одэссой давно уж был продан, но при желании можно было выкупить этот клочок земли. Мечтала я и о выкупе у родственников херсонского имения бабушки – для дяди Николая (декабриста Н.И.Лорера), с тем чтобы он жил не слишком далеко от нас, если мы поселимся на Юге.

Елизавета Алексеевна, бабушка Мишеля, понятия не имела обо всём этом, но мы с нею симпатизировали друг другу, и Мишель уверял, что всё сложится как нельзя лучше. Тем более что и он сам, и его бабушка очень любили детей. Я, конечно же, не оставила бы своих дорогих девочек мужу...

Есть у Лермонтова и серьёзные стихи "с загадкой". У многих, например, возникает вопрос: о какой молитве говорит он в стихотворении "В минуту жизни трудную…" ("Молитва» 1839 года)? Отвечу.

Когда Мишель бывал у нас вечерами, я нередко предлагала ему подняться вместе к детям: я почитаю им молитвы на сон грядущий, а потом, вернувшись в гостиную, и мы с ним помолимся – чтобы Господь помог нам в наших планах. Однажды я прочитала вечернюю молитву Иоанна Златоуста, которая произвела на него необычайное впечатление. Начинается молитва так: "Господи, не лиши меня небесных Твоих благ. Господи, избави меня от вечных мук. Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согрешил, прости меня..." Именно об этой молитве говорит Лермонтов в стихотворении:

В минуту жизни трудную,

Теснится ль в сердце грусть,

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть...

Когда мы с ним первый раз ее читали (вернее, я читала, а он стоял на коленях перед иконою), у него вдруг слёзы хлынули градом, залили всё лицо...

Какова причина столь долгой, преданной моей любви к Мишелю, что и через сорок лет после его гибели я пишу свои Записки главным образом о нём и ради него? Отвечу фразой из Шекспира: "Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним". Лермонтов испытал, пожалуй, все беды, какие только могут выпасть человеку на Земле: смерть матери, когда ребенок еще не может обходиться без нее (в два года четыре месяца); детство и отрочество без отца, что особенно тяжело для мальчика; адскую боль – такую, что говорил: "Нет ничего страшнее физической боли", – от удара лошадиным копытом, раздробившим ему колено, в самом начале обучения в юнкерской школе; необходимость воевать с народом, которым с раннего детства, со времени поездок с бабушкой на Северный Кавказ, восхищался не менее, чем русскими солдатами и казаками; испытал агрессивную неприязнь царедворцев за стихотворение "На смерть Пушкина", – это они назойливо распространяли негативные отзывы о Лермонтове при его жизни, продолжают распространять и по сию пору, выгораживая "наёмного убийцу", Мартынова. Меня поражает количество и злобность вымыслов о Мишеле, бытующих несмотря на явную их нелепость...

Но, пожалуй, я сказала даже слишком много для предисловия. Пора переходить к последнему варианту "Биографии Александры Осиповны" – теперь уже не Чаграновой, а Смирновой-Россет, – без умолчаний, фантазий, шифров и вымыслов. Наверное, и этот вариант окажется несколько сумбурным: я не умею излагать события в их последовательности, как какой-нибудь биограф или монах-летописец. Но постараюсь более не прислушиваться к совету князя Гагарина: "пишите как попало". Плохой совет! Я и сама теперь не всегда понимаю, о каком времени идет у меня речь на той или иной странице. На сей раз постараюсь распределить всё по главам и, где только могу, указывать если не число, то хотя бы месяц, год события.

Как мы впервые встретились и что было дальше. Впервые мы с Мишелем встретились в октябре 1838 года – в Петербурге, у Карамзиных (лето я проводила в подмосковном имении "Спасское" и вернулась в северную столицу только в середине октября). С Карамзиными он познакомился немного раньше, в августе, в Царском Селе: там находилось императорское семейство и стоял Лейб-гвардии Гусарский полк, а Карамзины жили там на даче. Екатерина Андреевна, узнав, что поэт возвращён в свой полк, пожелала с ним познакомиться, и Лермонтов нанёс им визит. И вот в Петербурге, когда все вернулись в город, Софья Карамзина зазвала меня на обед:

– Будет и Лермонтов! Тот самый гусар-поэт, о котором я тебе уже столько раз говорила.

Она со времени знакомства с Мишелем неустанно восхищалась им – его умом и остроумием, всяческими талантами, начиная с поэзии и живописи и заканчивая конной выездкой...

Михаил Юрьевич Лермонтов

в ментике Лейб-гвардии Гусарского полка.

Портрет работы П.Заболотского. Масло. 1837

Я пришла в очень закрытом платье чёрного шёлка, весьма простом. Другие дамы оказались в светлых нарядах, еще хранивших память о лете. Обед, как всегда у Карамзиных, проходил весело и непринуждённо. (О приёмах в доме этого семейства подробно рассказывает Анна Тютчева в своих умных, содержательных Записках, которые наверняка будут опубликованы, – я знакомилась с ними в рукописи.) * Мишель не был моим соседом по столу, но после обеда подошёл и обратился ко мне с милой улыбкой:

______________

* См.: А.Ф.Тютчева. При Дворе двух императоров. – М., "Интербук", 1990. (Впервые эта книга была издана в 1928 г.) – Л.Б.

– Сударыня, если не сочтёте мой вопрос бестактным, скажите: почему у вас столь аскетичный туалет?

– Потому, что это модно в Париже, откуда я его привезла.

– Ах так, всего лишь… Я уже задавал этот вопрос Вяземскому, и он ответил весьма загадочно: «Это траур сердца».

– Увы, на сей раз он не шутил. Дело в том, что я имела несчастие потерять ребёнка двух лет и трёх месяцев. Произошло это в Париже в прошлом году.

– О-о, это очень горько… Как и смерть матери для ребёнка. Я и теперь помню, как умолял: "Милая мама, пожалуйста, не умирайте! С кем я буду молиться, и кто будет рассказывать мне сказки!"...

Его горячее сочувствие тронуло меня, я едва сдержала слёзы. Встала, чтобы уйти, пока не расплакалась на людях. Михаил Юрьевич пошёл проводить меня до кареты и попросил разрешения прийти меня повидать.

– Конечно, – сказала я. – Всегда буду рада вас видеть.

Мой наряд и весь наш разговор так запомнились ему, что отзвук этой "траурной" встречи попал в "Штосса" – незаконченную повесть 1841 года. Я предстаю там в первой главе как фрейлина императрицы, хотя ко времени нашей первой встречи с Мишелем не была фрейлиной уже около семи лет: распрощалась со службой во Дворце, выйдя замуж в январе 1832 года. Но фантазия художника тем и хороша, что уводит нас весьма далеко от реальной жизни, в то же время заставляя верить в реальность изображаемого...

Однако Мишель так и не навестил меня (вернее, нас с мужем) после этой первой встречи. Я вновь увидела его опять у Карамзиных. Могу назвать точное число, ибо сохранилась запись в моем потайном дневнике, хранящемся в закрытом на ключ ящике секретера: "29-е октября 1838 года". В этот день Лермонтов читал у Карамзиных поэму "Демон". Я считаю этот день началом нашего и счастливого, и горестного романа.

София Николаевна Карамзина.

Литография Л.Вагнера. 1850-е годы

Все друзья Екатерины Андреевны и Софьи собрались тогда в их доме, чтобы слушать "Демона" в чтении автора. Впечатление от этого чтения было столь ярким, что порой я даже забываю о первой встрече, – кажется, впервые увидала Мишеля, именно когда он читал "Демона". Поправляю себя, только перечитывая "Штосса": мгновенно вспоминается мой наряд и наш разговор при первой встрече…

Ко времени моего знакомства с Лермонтовым он был уже знаменит. Все знали его реквием по Пушкину, "Бородино" (написанное к 25-летию Бородинского сражения), "Песню про царя Ивана Васильевича…", "Тамбовскую казначейшу" (к сожалению, искалеченную Плетнёвым при публикации в "Современнике")… Ну а "Демон" просто ошеломил всех! Нам казалось, что читает сам Демон. Вы улыбаетесь? Мы тоже улыбались, став свидетелями такого диалога:

– Кто же прототип вашего Демона? – не без язвительности спросил один из слушателей.

– Я сам, – ответил Лермонтов, озорно блеснув глазами.

– Неужто?! Ведь Демон ужасен.

– Я еще хуже, – рассмеялся Мишель.

Конечно, он шутил, но удивительно, как ему удалось настолько войти в образ своего героя, чтобы увидеть Землю с высоты небес! На мое восторженное изумление Мишель ответил, что просто на Кавказе взбирался на очень высокие горы, откуда Земля действительно представляется как будто с высоты небес. Для него всё было «просто» да «случайно»…

Читал Лермонтов превосходно, своим то бархатным, то бронзово-звенящим баритоном. Не я одна потеряла голову, слушая такие стихи:

Меня добру и Небесам

Ты возвратить могла бы словом.

Твоей любви святым покровом

Одетый, я предстал бы там,

Как новый Ангел, в блеске новом…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мой Рай, мой ад – в твоих очах.

Люблю тебя нездешней страстью,

Как полюбить не можешь ты, –

Всем упоением, всей властью

Бессмертной мысли и мечты…

Да, конечно, стихотворением "На смерть Пушкина" он уже давно завоевал наше уважение и восхищение, но впечатление от "Демона" было просто ошеломляющим. И с этого вечера у меня оказалось сразу несколько соперниц. Однако сам он выбрал – меня. Заметил, выделил из всего блестящего дамского общества. Мы с ним "взглянулись", как выразился однажды (в повести "Миллион") Николай Павлов. Мне казалось, что Мишель читает поэму более всего для меня. Позже он и сам признался в этом. Хотя писал он "Демона" не только как религилозно-философскую фантазию, а и как воспоминание о подруге московской юности Вареньке Лопухиной, чувствуя свою вину перед ней за "отраву поцелуя" (прощального). Он дважды посвящал ей эту поэму– более раннюю и более позднюю редакции. Второе посвящение я читала, начинается оно так:

Я кончил – и в груди невольное сомненье!

Займёт ли вновь тебя давно знакомый звук,

Стихов неведомых задумчивое пенье,

Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?

Он не прав: ни одна из женщин, которых хоть на короткое время судьба связала с ним, никогда его не забывала. Даже всем известная теперь Екатерина Сушкова годами писала свои воспоминания о том, как неблагодарный поэт обидел ее своей нелюбовью...

Сколько раз я перечитывала это посвящение, всякий раз обливаясь слезами! Нет, не от ревности, а страдая за обоих. Варвара Александровна в 1835 году, решив, что любимый забыл о ней в далеком и блестящем Петербурге, с отчаяния вышла замуж. А он отнюдь не забыл, чему свидетельство – подготовленный специально для нее (осенью 1838 года, незадолго до нашего знакомства) список "Демона". В моей душе нет ревности к этой прекрасной женщине, тихо угасшей через десять лет после гибели Лермонтова: я-то знаю, что, полюбив Михаила Юрьевича, невозможно ни забыть его, ни заменить кем-либо другим.

В.А.Лопухина (в замужестве Бахметева).

Акварель М.Ю.Лермонтова. 1835

Пожалуй, перепишу и две другие строфы этого грустного посвящения:

Пробудится ль в тебе о прошлом сожаленье?

Иль, быстро пробежав докучную тетрадь,

Ты только мёртвого, пустого одобренья

Наложишь на неё холодную печать;

И не узнаешь здесь простого выраженья

Тоски, мой бедный ум томившей столько лет;

И примешь за игру иль сон воображенья

Больной души тяжёлый бред…

Да, в обществе всегда оживлённый, склонный к озорству, в одиночестве он не мог уйти от тяжелых дум о своей судьбе, судьбе близких, народа российского да и всего человечества. Его душа была воистину космических масштабов…

Снова встретились мы с Мишелем через несколько дней, 4-го ноября, тоже у Карамзиных. В тот вечер гостей, по счастию, было немного, и мы смогли насладиться беседой "обо всём и ни о чём", сидя рядом и оба ощущая нашу необычайную душевную близость. Прощаясь со мною, Софья выразила изумление тем, как я похорошела и повеселела. Еще бы!..

На сезон 1838–39 годов мой муж взял в театре ложу авансцены в середине вместе с Ростопчиными. Это был салон: там пили чай, ели мороженое, во время действия входили и выходили. Кресла моего мужа и графа Ростопчина были в первом ряду, а наши с Додо (Евдокией Петровной) – во втором. Лермонтов приходил в ложу, чтобы поболтать с нами. Однажды концерт был неудачным, я скучала и спросила Михаила Юрьевича:

– Который час?

– Еще только половина одиннадцатого.

– Мне так всё это надоело и гадко, что я еду домой. Хотите ли пить чай у меня?

И опять вспоминаю начало "Штосса": "В ту самую минуту, как новоприезжая певица подходила к роялю и развёртывала ноты… одна молодая женщина зевнула, встала и вышла в соседнюю комнату" – только реально не в соседнюю комнату вышла, а поехала к себе домой, вместе со столь памятливым автором будущего "Штосса".

Велев верному Афанасию подать чай в мой кабинет, я вместе с Мишелем прошла туда и расположилась в одном из красных кресел. Мишель поместился напротив, на маленькой софе. Он молчал; молчание затягивалось, и наконец я спросила:

– Михаил Юрьевич, отчего вы молчите?

– Мадам, вы очень хорошо знаете, – ответил он почему-то несколько мрачным тоном: – я могу сказать лишь одно – что я вас люблю, до безумия влюблён в вас.

Я, тоже влюблённая в него до безумия, вдруг почувствовала себя усталой. Видимо, потому, что не верила в возможность такого прямого, искренного объяснения – ждала чего-нибудь вроде сцены между Печориным и княжной Мери. Кстати, позже я иногда называла Лермонтова Жоржем, обнаруживая в нём черты сходства с его героем, – он только усмехался в ответ. А когда я назвала так Юрия Самарина (просто он по-фрацузски Жорж), то вызвала несказанное удовольствие; не знаю уж, в детских ли воспоминаниях дело, как он объяснил, или всё-таки в Печорине: молодёжи того времени очень хотелось быть похожими на этого саркастически-бесстрастного героя.

Так вот, когда Мишель мне признался в своей безумной влюблённости, я предложила:

– Пойдёмте в мою комнату наверху. Я устала, и мне нужно растянуться.

Там я прилегла на софу, а он сел рядом на пол и благодарил меня за эту встречу наедине. Я поцеловала его в лоб. Очень взволнованный, он расцеловал мне обе руки, говоря:

– Они еще более добры, чем красивы, эти ручки… Доброта и простота – главные ваши очарования.

Попыток превратить всё это в постельную сцену с оглядкой на дверь: не вернулся ли муж? – не было с его стороны ни на йоту. Мы тихо разговаривали, как будто оба устали от долгого ожидания и более ни на что не хватало струн души, как смотреть друг другу в глаза близко-близко, оставив где-то там, далеко от нас, весь свет – всех, кто нам так долго мешал своим присутствием.

Он спросил, правда ли, что мой муж уезжал на всю ночь играть в карты, зная, что следует ожидать моих родов. Я сказала: правда, но, в сущности, я не могу жаловаться на мужа; у него есть слабости, но есть и большие достоинства; да, я никогда не любила мужа иначе, как дружеской любовью, но уважаю его и недовольна Софьей Карамзиной, позволившей себе при людях обсуждать наши отношения; я пожаловалась Екатерине Андреевне, и она сделала Софи серьёзное внушение; но Сонюшка неисправима: и восторг, и гнев всегда захлёстывают ее через меру. В ответ Михаил Юрьевич произнёс до сих пор памятную мне тираду о мужьях, которые оставляют жён "в обществе своей лампы", а потом оказываются у разбитого корыта…

После этого вечера, взорвавшегося нежностью, наши отношения еще долго были просто дружескими. Я даже не раз ссорилась с ним, потому что он позволял себе осуждать императора Николая Павловича на основании ложных слухов (позднее по той же причине я ссорилась с Иваном Аксаковым).

Самым счастливым стало для нас лето 39-го года, проведённое в Царском Селе. Мы уже не могли жить друг без друга ни единого дня, но открыто встречаться ежедневно тоже не могли: надобно было соблюдать светские нормы в частоте визитов. Выручал обычай вечерних приёмов то в одном доме, то в другом: многие петербуржцы проводили лето в Царском Селе. Однако этого нам было мало, и мы устраивали "случайные" встречи днём на улице. Он инструктировал меня накануне вечером:

– Я выхожу от себя в два часа; вы выходите от себя в тот же час – надобно вам поставить ваши часы по моим. И я вас встречаю на нижней улице. Мы идём, я даю вам руку – не позволять же даме идти одной!.. Если вам нужны чепчики или другие покупки, я на время исчезаю, а потом вновь появляюсь "случайно" у вас на дороге и, как вежливый человек, провожаю вас домой.

Царское Село. Старинная картина

(из Интернета)

Позже мне пришла на ум еще одна уловка. Однажды на утренней прогулке, после того как мы кивнули друг другу издалека, я пошла ему навстречу. Обменялись внешне ничего не значащими фразами (каждая из которых была пронизана любовью), и он сказал, что его человек совершенно не умеет готовить кофий.

– Так что же вы не завтракаете у нас?

– Николай Михайлович найдёт, что это уж чересчур бесцеремонно.

– Ничуть не бывало, муж будет очень рад и станет рассказывать про свои похождения. А исчерпав на время сию занимательную тему, уедет на службу.

Так мы стали встречаться по утрам не только на прогулках, а и у меня дома, объясняя это неумением его слуги готовить хороший кофий.

Я веселилась, делая записи о подобных уловках в потайном дневничке, а потом перенесла их в свой незадавшийся роман "Биография Александры Осиповны Чаграновой". Могу добавить – в редком для меня теперь настроении озорства, – что приключение Печорина, когда ему пришлось спускаться "с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну", произошло не в Кисловодске, а в Царском Селе. В повести "Княжна Мери" вообще немало "северных" впечатлений поэта, несмотря на кавказский антураж (написана эта повесть позже остальных).

Там же, в Царском, произошло то, что перевернуло нашу достаточно легкомысленную в ту пору жизнь, превратило волнующую игру в неизбывную драму.

Однажды вечером я "сдалась" – решила ничего больше не ждать, об официальной процедуре развода, разъезде с мужем и новом устройстве быта думать потом. Смущаясь, сказала, что пойду в спальню: забыла свои пахитоски. Села там и стала курить. Подождав несколько минут, Мишель взошёл следом за мною и спросил:

– Мне можно в этот алтарь муз и граций?

Не отвечая, я стала искать мундштук; потом снова села, продолжала курить. Он смотрел на меня очень серьёзно, не одобряя такое озорство. (Я уже не раз клялась ему, что брошу эту отвратительную привычку, как только мы будем вместе.) Потом сказал:

– В вас избыток дьявольского кокетства. Зачем вы притворяетесь непонимающей?

– Не понимающей чего?

– Того, что шутите с огнём.

Вот так началось наше первое настоящее свидание…

Однажды вечером мы долго разговаривали, сидя в моей гостиной. Мужа, как обычно, не было дома. Я "строила воздушные замки" (как называл мои мечты и планы Мишель):

– Мы поехали бы в Адамовку, в маленький домик, в эту милую Адамовку, которую я помню до мельчайших подробностей. Мы ее выкупили бы. Представь себе, любимый, мы были бы там одни, только с детьми, и нам бы всегда этого было достаточно, ибо любовь не нуждается в пустых светских развлечениях.

– Какую картину семейной жизни ты мне рисуешь! Какой ты ангел, Александрина, что так меня любишь… (Он никогда не называл меня Сашенькой – говорил: "Оставляю это имя для мужа".) Будем же, моя любовь, строить воздушные замки. В тихом, далёком от Петербурга имении будет пианино и вся твоя музыка, твои любимые картины; я снова возьмусь за рисование пейзажей, научусь писать синее небо Одэссы, которое видело твое рождение; когда я буду писать, ты станешь играть на пианино… Мы никогда не будем разлучаться… Наши дети, Александрина! Боже, какое счастье! Я люблю твоих, потому что они – твоя плоть и кровь, как же я буду любить тех, кто будут твоя и моя кровь, смешавшиеся в чистом и целомудренном объятии; это будут ангелы…

Мы теперь проявляли двойную осторожность. Но иногда нас подводил дух озорства, желание послать к чёрту все светские условности. Однажды – в конце сентября, незадолго до моего отъезда из Царского, – мы позволили себе встречу даже у него: Мишель пригласил меня к себе на чай. Они с Алексеем Столыпиным (Монго) занимали просторную квартиру в доме на углу Большой и Манежной улиц. Алексей Аркадьевич в тот день был на дежурстве, но мы всё равно чинно сидели за столом и беседовали, демонстративно не закрывая гардин (любопытных и даже шпионов приходилось опасаться всегда). Речь зашла о ревности и о не пропущенном цензурою "Маскараде", который я читала в рукописи. Михаил Юрьевич сказал, что создал эту пиесу под влиянием шекспировского "Отэлло", сделав ревнивца российским дворянином, только и всего.

– Не лукавьте, – возразила я на его "только и всего". – Во-первых, "Маскарад" полон мыслей, психологически точных и мудрых наблюдений. Во-вторых, там у вас есть переклички с грибоедовским "Горем от ума".

– Неужто? – якобы удивился Мишель. – Какие же?

– Перечислять все неинтересно, но главное, я думаю, в том, что Грибоедов вдохновил вас на создание "Маскарада". Он показал "фамусовскую" Москву на домашнем бале – вы решили показать "энгельгардтовский" Петербург с его опасными для порядочных людей публичными балами.

– Увы, спорить бесполезно. К сожалению, это угадано не только вами, а и цензорами…

После Царского мы продолжали встречаться в Петербурге, но там все-таки реже, и опять более всего на людях. Приведу одну запись из своего дневника, сделанную по свежей памяти, – слова Мишеля, которые он мне сказал однажды на прогулке:

– Знаете ли, мой драгоценный друг, что вы очень сильно опираетесь на мою руку, а ваша походка день ото дня становится всё тяжелее?

Сочиняя на старости лет свой роман о Чаграновой, я внесла туда эти памятные мне слова…

Когда придворные лизоблюды подстроили ему дуэль с Барантом и высылку из Петербурга, мы пришли в отчаяние. Я сказала в одно из последних свиданий:

– Киса, как я хотела бы разрешиться, пока ты здесь! Мы с Василием Андреевичем (Жуковским) уже хлопотали о прощении – неудачно. Но я упрямая, я еще что-нибудь изобрету.

– Бесполезно, радость моя… Я тоже думал: какое было бы счастье быть рядом в те минуты, которые ты называешь неумолимыми. Твоя няня и я – мы были бы возле тебя. Это мне она передала бы драгоценное маленькое существо; я дал бы ему первый поцелуй – поцелуй, который освятил бы меня. Я думаю об этом уже давно; вот как мы друг друга понимаем!

Конечно, такое могло осуществиться, только если бы к тому времени мы со Смирновым разъехались. Однако всё пошло совсем по-другому – и обернулось для нас тупиком, сплошными страданиями. Об этом говорит Лермонтов в "Валерике" – стихотворении, написанном через три месяца после нашего расставания:

Но я Вас помню – да и точно,

Я Вас никак забыть не мог!

Во-первых, потому, что много

И долго, долго Вас любил,

Потом страданьем и тревогой

За дни блаженства заплатил…

По дороге на Кавказ в 1840 году он "недопустимо" долго пробыл в Москве – с 8-го мая почти до самого конца месяца, – рискуя получить новое взыскание. Ждал известий от меня (последние новости из Царского привез ему сослуживец по Лейб-гвардейскому полку Александр Реми). Написал в это время стихотворение "Ребёнку", загадав неразрешимую загадку исследователям: о чьем ребенке идет речь? или хотя бы – о мальчике или о девочке? А он и сам тогда не знал, ибо ребенок (дочь Надежда) еще не родился…

В возможность нашего воссоединения Мишель перестал верить, как только его перевели из гвардии в армейский полк. Эта горькая мысль сквозит в шутливом восьмистишии "Ma chere Alexandrine…", о котором я уже упоминала. Кстати, тогда же сочинил шутливое послание ко мне и князь Иван Мятлев – тоже "макароническое" и тоже с просьбой о прощении. Иван Петрович в отличие от Мишеля не "зашифровывал" мое тогдашнее состояние – прямо говорил в этом послании: "Бог Вам даст легко родить". Оба стихотворения у меня сохранились, а вот повод к этому почти совместному сочинительству я запамятовала…

Проясню здесь и весьма серьезный вопрос. Обвинять в убийстве Лермонтова императора Николая Павловича, при всей его неприязни к автору "Героя нашего времени" (роман ему чрезвычайно не понравился), все-таки не следует. Отец и сын Васильчиковы по собственной инициативе взяли на себя роль организаторов дуэли Лермонтова с Мартыновым – как до этого взял на себя сочинительство пасквиля на поэта родственник Васильчиковых, "нищий граф" Владимир Соллогуб. Все они выслуживались перед властью ради карьеры, зная о неприязни царя и его старшей дочери к Лермонтову. Затея была беспроигрышной: поэта убьют – отлично, император простит виновных; сам Лермонтов убьёт противника – тоже хорошо, ибо в тот же миг станет уже не офицером, а солдатом. Главное, чтобы не пострадал кто-нибудь "из своих".

Нашли "не своего" – Мартынова, далекого от великосветского общества. Тому как раз срочно надо было выслужиться: его недавно исключили из казачьего полка за шулерство в картах, и он болтался по Пятигорску в ожидании какого-нибудь счастливого случая, чтобы не возвращаться с позором в Москву. Случай представился, и Мартынов наплевал на совместную учёбу в юнкерской школе, на дружеские встречи в Москве, на рыцарское отношение приятеля к его сёстрам. Еще и навыдумывал глупостей насчёт никому не нужных семейных писем, причем навыдумывал через четыре года после события, к которому эту выдумку можно было приплести…

В своем дневнике за 1845 год я обнаружила такую запись: "Увы, увы, твоя скромность, твоя несчастливая звезда помешала нашему счастью. "Лови, лови часы любви". Лишь в молодости улыбаются эти счастливые часы».

Запись эта, конечно, о Мишеле. О скромности его я говорю потому, что сам он склонен был отказаться от такой "чести" и счастья – стать моим мужем, поскольку в сравнении со Смирновым был беден: у него – не более тысячи душ, а у Смирнова – шесть тысяч. Однако и тогда и теперь я готова променять богатство на любовь, на взаимопонимание между супругами. А этого ни за какие деньги не купишь – только Бог может подарить тебе твою "вторую половину". Не уберегла я свою вторую половину…

О моём любимом и о наших друзьях. Я как-то призналась Мишелю, что ждала такого, как он, всю жизнь. Ужасно, ужасно, что мы не встретились до моего вынужденного замужества…

Меня всё в нем восхищало. Прежде всего, конечно, феноменальная одарённость. Гениальный поэт, он еще и превосходно рисовал (недаром изобразил себя в "Штоссе" художником). Его картины маслом и акварели не уступают в мастерстве профессиональным, а беглые зарисовки карандашом и пером выразительны, динамичны, нередко полны юмора. Ученик Карла Брюллова князь Григорий Гагарин приглашал Лермонтова в соавторы, создавая кавказские акварели, причем более всего ценил именно выразительность и динамичность его рисунков, на себя брал лишь их раскраску.

Скачущий гусар с лошадью в поводу.

Рисунок М.Ю.Лермонтова. 1834

Вид Тифлиса. Картина М.Ю.Лермонтова.

Масло. 1838

Воспоминание о Кавказе.

Картина М.Ю.Лермонтова.

Масло. 1838

Мужчина в плаще.

Рисунок М.Ю.Лермонтова.

Сепия. 1836

Мишель был и музыкантом: с детства играл на рояле и скрипке; в московские годы обучался у знаменитого гитариста-виртуоза Михаила Высотского, восхищаясь игрой которого написал стихотворение "Звуки" ("Что за звуки! неподвижен, внемлю // Сладким звукам я…"). Обладал красивым, сильным баритоном, мог исполнять не только романсы, но и оперные арии. Даже в своей прозе оставался поэтом и музыкантом – ценил ритм каждой фразы и всего текста; добивался того, что называется "тон делает музыку", – органичного соединения философской глубины и лёгкости, близости улыбки, шутки; отделывал прозаические произведения с той же тщательностью, как и стихи, достигая лаконичности, ёмкости каждого абзаца, каждой фразы...

По-видимому, за всем этим стоит колоссальный труд – но "результат" кажется простым и естественным, лёгкие, изящные, эстетически совершенные фразы (как в стихах, так и в прозе) – сказанными как бы мимоходом, "не задумываясь". Сам Лермонтов обычно на этом и настаивал: якобы "ничего тут особенного нет, всё просто случайно". Нет, любимый, не верю... Между прочим, Владимир Соллогуб хвастался тем, что не возится со своими текстами так, как Лермонтов, – якобы потому и уступает ему в мастерстве. Жалкий дилетант!

Серьёзно увлекался Михаил Юрьевич философией. Глубокая философская мысль лежит в основе его произведений, воздействуя на читателя не впрямую, а через подсознание. Так, отдельные повести "Героя нашего времени" – суть звенья, этапы развития философской мысли, проверка ее, "опробование" в разных жизненных ситуациях. Печорин, внешне занятый лишь военной службой да авантюрными забавами, всегда помнит о высоком предназначении человека. Какова причина невозможности исполнить это предназначение – вот над чем бьётся мысль автора, поднимаясь даже к звёздам (в "Фаталисте"), хотя и с сомнением в их причастности к земным делам.

Еще раз вспомню о таланте живописца: глаз художника помогает ему двумя-тремя штрихами нарисовать пейзаж, портрет, обстановку, не обременяя читателя длинными описаниями, которые тормозят развитие фабулы у множества прозаиков и всё равно не дают яркого представления об изображаемом. Почему не учатся у этого мастера наши молодые писатели!..

У Мишеля было множество друзей. Разговоры о его одиночестве – миф, навеянный главным образом его же поэзией. Между тем Лермонтов в свете и Лермонтов наедине с самим собою – это как два разных человека, настолько он умел "на людях" отвлекаться от тяжких дум, не дававших ему покоя в часы одиночества.

О том, каким был Мишель в свете, и особенно среди друзей, рассказала Евдокия Ростопчина в обстоятельном письме, посланном Александру Дюма в 1858 году по его просьбе, после его путешествия по России. Дюма побывал и на Кавказе, слышал там о Лермонтове много хорошего. А познакомившись с его творчеством, пришел в восторг от музыкальности стихов, сам их переводил на французский язык. С Евдокией Петровной Дюма встречался в Париже в 1845 году, когда семья Ростопчиных путешествовала по Европе. Потому и обратился к ней, когда готовил свои путевые очерки. Вот фрагмент письма к нему Ростопчиной (письмо это Дюма поместил в свою книгу о России):

"Три месяца, проведённые Лермонтовым в столице [с 5 февраля до 14 апреля 1841 года, т.е. два с небольшим месяца, если точнее] были самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам [к Карамзиным, Ростопчиным, Одоевским – да и к Смирновым, добавлю для справедливости] читать их вечером. Весёлое расположение духа проснулось в нем опять, в этой дружественной обстановке; он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе благодаря его неисчерпаемой веселости" (подлинник, естественно, по-французски).

Ростопчина в своем письме к Дюма набросала канву биографии поэта весьма небрежно, но не будем критиковать ее за некоторые досадные мелочи. В последний приезд Мишеля в Петербург она оказывала ему всяческое внимание, боясь за его жизнь: ему предстояло возвращение к местам боёв. Тогда явное ее увлечение вызывало у меня ревность (ведь у нас уже подрастала дочь Наденька, родившаяся в 1840 году, в отсутствие отца), а теперь я благодарна подруге. Сама я не могла уделять Мишелю много внимания, так как оба мы опасались сплетен, – ну что ж, недостаток моего внимания восполняла Додо.

Графиня Евдокия Петровна Ростопчина (рожд. Сушкова, 1811–1858; кстати, она двоюродная сестра Екатерины Александровны Сушковой, сочинительницы воспоминаний о Лермонтове)... принадлежала к богатому и знатному семейству и была выдана замуж за Андрея Ростопчина – сына того самого Ростопчина, Фёдора Васильевича, который занимал должность генерал-губернатора Москвы в Отечественную войну 1812 года и прославлен Львом Толстым в "Войне и мире" (впрочем, слава получилась сомнительной). В 1836 году Ростопчины переехали из Москвы в Петербург. Красивую графиню-поэтессу и ее знаменитого по отцу мужа благожелательно приняли при Дворе.

Графиня Евдокия Петровна Ростопчина.

Акварель П.Соколова. Начало 1840-х годов

Продолжу о себе. Вернувшись осенью 1837 года из-за границы (муж служил в Русском посольстве в Берлине, затем мы какое-то время жили в Париже), я вновь стала бывать на дворцовых празднествах и нередко встречала там Ростопчиных. Я не была с ними знакома, и Додо представлялась мне существом загадочным. Познакомиться с нею хотелось, но я ждала, чтобы она сделала первый шаг. Великосветское общество я всегда воспринимала как внутренне чуждое мне, заведомо неблагосклонное, и это делало меня излишне гордой.

Для меня, как и для Жуковского, "своим" был скорее круг тружеников-литераторов, чем высший свет, а я тогда не знала, что графиня Ростопчина не просто балуется стихами, но сама, по существу, принадлежит к труженикам-литераторам. Печатала она свои произведения не часто, и мне были известны лишь ее стихи да романсы (на музыку Глинки и других композиторов). Уже позднее, в 1839 году, вышли в свет две ее повести, а в 1841-м, вскоре после отъезда Лермонтова на Кавказ, – сборник стихотворений. Эту книгу Додо передала бабушке Мишеля с просьбой переслать ему на Кавказ. Однако Лермонтов погиб, так и не прочитав дарственную надпись на книге: «Михаилу Юрьевичу Лермонтову в знак удивления к его таланту и дружбы искренной к нему самому. Петербург, 20-е апреля 1841 года»…

Но продолжу об осени 1837 года. На одном из балов в Аничковом дворце (личной резиденции императора Николая Павловича) Додо заметила – как она рассказывала мне позже – маленькую женщину в красном тюрбане, лениво облокотившуюся о подлокотник кресла. Она спросила свою знакомую, Софью Борх, кто это "новое лицо". Та ответила, что лицо это вовсе не новое, а только года два отсутствовавшее, и представила мне Додо. Мой красный тюрбан, изготовленный парижской модисткой, не понравился Евдокии, в чём она призналась мне – естественно, не сразу. Я же сразу делаю отступление: в неприязни к красному (малиновому) тюрбану, току, берету они удивительно сошлись с Мишелем: ему не нравился "малиновый берет" пушкинской Татьяны, а точнее, сама петербургская Татьяна. Собственно, она не должна бы нравиться (в петербургском варианте) и самому Пушкину. Не верите? Выпишу полстрофы из первой главы "Евгения Онегина" и еще целую строфу из третьей главы:

К тому ж они так непорочны,

Так величавы, так умны,

Так благочестия полны,

Так осмотрительны, так точны,

Так неприступны для мужчин,

Что вид их уж рождает сплин.

Я знал красавиц недоступных,

Холодных, чистых, как зима,

Неумолимых, неподкупных,

Непостижимых для ума;

Дивился я их спеси модной,

Их добродетели природной

И, признаюсь, от них бежал

И, мнится, с ужасом читал

Над их бровями надпись ада:

Оставь надежду навсегда.

Внушать любовь – для них беда,

Пугать людей – для них отрада.

Быть может, на брегах Невы

Подобных дам видали вы.

Ну не портрет ли Татьяны Лариной в замужестве? Онегин мог влюбиться в нее только благодаря тому, что помнил деревенскую Таню, совсем другую.

Так вот, Лермонтову пушкинская дама-генеральша совсем не нравилась. Перечитаем "Княгиню Литовскую", сцену обеда у Негуровых:

"…по правую же сторону Печорина сидела дама лет тридцати, чрезвычайно свежая и моложавая, в малиновом токе с перьями и с гордым видом, потому что она слыла неприступною добродетелью. Из этого мы видим, что Печорин, как хозяин, избрал самое дурное место за столом".

Вскоре между обедающими возникает лёгкий обмен репликами о любви, но "молчаливая добродетель" не желает участвовать в этом разговоре, отнекиваясь тем, что у нее нет "никакого мнения о любви". Печорин удивлён:

" – Помилуйте, в ваши лета не иметь никакого мнения о таком важном предмете для всякой женщины?

Добродетель обиделась.

– То есть я слишком стара! – воскликнула она, покраснев.

– Напротив, я хотел сказать, что вы еще так молоды…

– Слава Богу, я уж не ребёнок… Вы оправдались очень неудачно".

Время от времени возобновляющиеся диалоги между Печориным и его соседкою приводят к тому, что "дама в малиновом берете была как на иголках… и старалась отодвинуть свой стул от Печорина".

Далее автор для отвода глаз называет эту даму не княгиней (ею стала Татьяна в замужестве за "толстым генералом"), а "баронэссой Штраль", однако обмануть внимательного читателя ему едва ли удаётся.

Конечно, Печорин "Княгини Литовской", как и Печорин "Героя нашего времени", – отнюдь не сам Лермонтов, но многие свои черты, в том числе склонность к озорству, он передал обоим Печориным. "Да и молод же он был!" – говорил о Мишеле кавказский его сослуживец Руфин Дорохов, объясняя его проказы. Да, озорничать Лермонтов любил – и в жизни, и в искусстве. Из-за этого кое-кто считал его злым. Не могу с этим согласиться: шутки Мишеля всегда полны искромётного веселья, а вовсе не злости.

Только будучи самому злым дураком, можно оскорбиться вплоть до вызова на смертельную дуэль за прозвище "человек с большим кинжалом". Так называл Мишель приятеля по юнкерской школе Мартынова, ходившего по Пятигорску разряженным, как попугай, – в смеси черкесского с казацким. Если причиной дуэли может стать такая безобидная шутка, то уж давно должен бы стреляться с кем-нибудь из остряков сам Лермонтов – за прозвище "Маёшка": остряк-горбун из французских карикатурных листков (дали ему это прозвище юнкера, пронюхав, что он пишет роман о горбуне – "Вадим").

Итак, с Евдокией Ростопчиной я познакомилась раньше, чем с Мишелем, – осенью 1837 года. Он тогда еще оставался на Кавказе, да и по приезде в Петербург (сначала временном, затем постоянном) он не сразу вошел в наш карамзинский круг. Только Жуковский сразу заманил его к себе – попросил принести "Тамбовскую казначейшу". А нам пришлось ждать своего часа.

Между тем Додо не раз упоминала о Мишеле как о своем добром знакомом по Москве. Ей посвящено стихотворение 1830 года "Крест на скале" (весьма мрачное), а в конце 1831 года Лермонтов написал стихотворный мадригал Додо – к новогоднему балу-маскараду в Благородном Собрании: "Умеешь ты сердца тревожить, // Толпу очей остановить…". Есть у Мишеля и другие стихи московских лет, ей посвящённые, – среди «неатрибутированных». В петербургский период их дружбы Михаил Юрьевич записал в альбом Додо (им же подаренный) послание "Я верю: под одной звездою // Мы с Вами были рождены…". Ну а она создала целую цепь стихотворений, посвящённых Михаилу Юрьевичу – как открыто, так и завуалированно.

Мы с Додо пришлись по душе друг другу с первой же беседы – сдержанной, но с обеих сторон искренней и заинтересованной. А в апреле 39-го года, находясь в своем подмосковном имении, Евдокия Петровна написала большое стихотворение обо мне и позже сама вписала его в мой альбом. Печатный его текст немного изменён ею (усовершенствован?); я процитирую несколько строф первоначального варианта:

В весёлой резвости мила,

В тоске задумчивой милее…

И.Козлов

Нет, вы не знаете ее,

Вы, кто на балах с ней встречались,

Кто ей безмолвно поклонялись,

Всё удивление своё

В дар принося уму живому,

Непринуждённой простоте,

И своенравной красоте,

И глазок взору огневому…

Но вам являлась ли она

Раздумья тайного полна,

В тоске тревожной и смятенной,

Когда в разуверенья час

Она клянёт тщету земную,

Обманы сердца, жизнь пустую,

Когда с прелестных чёрных глаз

Слеза жемчужная струится,

Когда мечта ее стремится

В мир лучший, в мир ее родной,

Где обретёт она покой?

…Нет! Не на сборищах людских

И не в нарядах дорогих

Она сама собой бывает.

Кто хочет знать всю цену ей,

Тот изучай страданье в ней,

Когда душа ее страдает!

Я привела это стихотворение потому, что таково было мнение обо мне не только Евдокии, но и Мишеля. И все-таки не могу согласиться, что человека надо познавать лишь в горькие минуты. Каждому из нас надо бы излучать свет и радость, а не угнетать окружающих страданиями, – и, значит, не стоит прославлять страдание...

Начало 1839 года было для меня тяжким временем. Меня захлестнула волна обречённости, безысходности. Душа была полна любви к Мишелю, но любовь не сулила счастия: я замужем, с двумя девочками-малютками, а он совершенно свободен и окружён поклонницами одна другой краше и знатней. Зачем я ему со своей страдальческой любовью? Это настроение, еще не зная о его причине, и передала моя чуткая и талантливая подруга; вспомнился ей в деревенской тиши мой грустный облик (стихотворение названо ею "Воспоминание издали").

Тонкая, хрупкая душа, сама много страдавшая (мужа она не очень-то любила и всю жизнь тщательно скрывала свои увлечения), Евдокия Петровна была достойна доверия. И весною 1841 года, мучаясь ревностью из-за явного ее душевного сближения с Мишелем, я написала ей несколько исповедальных писем, содержавших всю историю нашей любви. Смысл сей исповеди был один: теперь ты всё знаешь – решай сама, разлучать нас или нет.

После неожиданной кончины Евдокии Петровны (в 1858 году), когда ей не было и 47-ми, – я попросила ее дочь вернуть мне мои письма, но она ответила, что уже сожгла их. Думаю, это правда: у меня нет причин сомневаться в порядочности всей семьи Ростопчиных.

Если Мишель увлёкся Евдокией в 41-м году несколько больше, чем мне бы хотелось, то могу сказать на это сейчас: у него всегда был хороший вкус, а у меня – прелестные, достойные восхищения подруги. (К таковым отношу и Машу Щербатову, на которую пытались свалить вину за дуэль Лермонтова с Барантом; на самом же деле к ссоре привели наглые реплики Баранта по поводу стихотворения "На смерть Пушкина": его задели строки о "ловле счастья и чинов" французом.)

Мишеля можно понять: надоела бесперспективность наших отношений, хотелось света и радости. Ему не давали отставки, а у меня без него не хватало воли для развода с мужем. Мы с Мишелем уже почти не встречались, оба нося неизбывную боль в сердце. Всё это отразилось в стихотворении "Валерик" – в скепсисе по поводу нашей душевной близости, в неверии в мою любовь: "Душою мы друг другу чужды…", "В забавах света Вам смешны // Тревоги дикие войны". Смешны! Я жила в постоянном страхе, что он погибнет от чеченской пули (и страх оправдался, только пуля оказалась не чеченской).

Мое истинное состояние тех лет Лермонтов со свойственной ему мистической проницательностью выразил в стихотворении "Сон": "Но, в разговор весёлый не вступая, // Сидела там задумчиво одна…" – не продолжаю, ибо этот лермонтовский шедевр всем известен. Но, возможно, обо мне же и строки из "Завещания" (1840-й год): "Пускай она поплачет… Ей ничего не значит!" Плакали все мы, узнав, что "навылет в грудь он пулей ранен был", и для всех нас, карамзинского кружка (да и только ли!), значил Лермонтов очень много. Не помогло пожелание-заклятие Ростопчиной в стихотворении "На дорогу. Михаилу Юрьевичу Лермонтову" (27 марта 1841 г.):

Но заняты радушно им

Сердец приязненных желанья, –

И минет срок его изгнанья,

И он вернётся невредим!

На этом завершу воспоминания о Евдокии Петровне, столь тесно переплетённые с воспоминаниями о Мишеле. И скажу несколько слов об еще одном постоянном участнике "карамзинского кружка" – Владимире Фёдоровиче Одоевском. Он, как и моя дорогая Додо, давно уже на том свете (годы его жизни: 1804–1869). Да и все наши с Мишелем друзья уже там, даже долгожитель Пётр Андреевич Вяземский (1792–1878), с которым мы в последние годы переписывались, ощущая себя последними живыми современниками Лермонтова... Впрочем, жив, хотя и не совсем здоров, сын Петра Андреевича Павел, с юных лет преисполненный гордости за личное знакомство с Лермонтовым...

С Владимиром Одоевским меня связывало прежде всего увлечение музыкой. Мы с ним могли играть на рояле по пять часов кряду. Муж мой храпел полчаса после обеда, а потом спасался бегством от нашей музыки, как от кошачьего концерта. Супруга князя, Ольга Степановна, была очень ревнива и потому оставалась слушать нас. Я ей говорила: "Княгиня, советую вам ехать домой. Не надобно опасаться за нашу нравственность. Мы увлечены музыкой, а не друг другом". Но она предпочитала всякий раз убеждаться в этом сама. Ее можно понять: Одоевский был очень красив, изящен, строен, к тому же, как истинный художник, ценитель прекрасного, придавал большое значение своему облику – причёске, одежде, манерам.

Князь Владимир Фёдорович Одоевский.

Акварель А.Покровского. 1844

Мишель слегка ревновал меня к князю, к нашей совместной игре. Он ведь и сам был прекрасным пианистом и говорил:

– Со мною ты не играешь в четыре руки, только с ним.

– Разумеется! – смеялась я. – Потому что ты сам – Музыка. Я хочу слушать тебя, прикасаться к тебе, а не уходить по уши в музыку, как с Одоевским.

Мишель любил, когда я дотрагивалась до его лица, взъерошивала ему волосы, всегда так хорошо причёсанные; потом вынимал гребешок и говорил: "Ну, моя прелесть, теперь заново делай уничтоженный тобою пробор"...

Продолжу о Владимире Одоевском, невероятно много сделавшем для развития отечественной культуры. Писатель, философ, музыкант, музыкальный и литературный критик, издатель нескольких журналов... В историю литературы его имя войдёт и благодаря "записной книжке" – изящному альбому в кожаном переплёте с надписью на титульном листе: "Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную. – К. [Князь] В.Одоевский.1841. Апреля 13-е. СПб."

Возвратил Одоевскому его "старую и любимую книгу" с последними стихами Лермонтова Аким Шан-Гирей...

Если и было у Михаила Юрьевича полное совпадение взглядов с кем-либо из современников, так это именно с Владимиром Одоевским. А значит, еще и с Димитрием Веневитиновым, ибо эти двое, Одоевский и Веневитинов, были друзьями и единомышленниками.

Лермонтов высоко ценил Дмитрия Владимировича, отлично знал его стихи и статьи. Они даже оказались родственниками: генерал-майор граф Е.Ф.Комаровский был женат на родственнице деда Лермонтова, рождённой Арсеньевой, а их сын, Егор, женился на сестре Веневитинова Софье. Правда, женился в 1830 году, то есть когда Дмитрия уже не было на этом свете (он прожил трагически короткую жизнь: 1805–1827). К тому же 1830-му году относится "Эпитафия" Лермонтова памяти Веневитинова: "Простосердечный сын свободы, // Для чувств он жизни не щадил...". Я это объясняю тем, что благодаря знакомству с Софьей Мишель узнал многое о жизни Веневитинова и заново задумался над его судьбой.

Эти два родных по духу человека, Лермонтов и Веневитинов, не успели познакомиться: когда Мишель с бабушкой приехали в Москву, Дмитрия там уже не было – он в ноябре 1826 года отбыл в Петербург, чтобы поступить на службу в Министерство иностранных дел. По просьбе Зинаиды Волконской, в которую был влюблён до обожания и обожествления, взял с собою француза Вошэ, только что вернувшегося из Сибири. Вошэ сопровождал княгиню Екатерину Трубецкую (рождённую Лаваль) по просьбе ее отца, у которого он служил библиотекарем. Эта совместная поездка стоила Дмитрию жизни: за связь с "подозрительной личностью" он был заключён на несколько дней в холодную камеру Петропавловской крепости и жестоко простудился; после этого "кашель уже не покидал его, причиняя ему частые и сильные боли в груди", вспоминал его племянник.

Дмитрий Владимирович Веневитинов.

Акварель П.Соколова. 1827

В марте 1827 года Веневитинов умер от скоротечной горячки [пневмонии]. Не случись этого, я уверена, с Лермонтовым они стали бы друзьями и даже соиздателями журнала. Веневитинов был инициатором создания "Московского вестника", журнала с философско-политическим и эстетическим направлением, печатал там свои стихотворения и статьи. Этот журнал позднее стал называться "Москвитянин", и туда Лермонтов отдал свое стихотворение "Спор" ("Как-то раз перед толпою // Соплеменных гор…") – вручил его своему юному другу и поклоннику Юрию Самарину утром 23 апреля 1841 года, за полчаса до последнего отъезда на Кавказ.

В завершение темы наших друзей расскажу о московском приятеле Лермонтова Николае Филипповиче Павлове (годы его жизни: 1803–1864). Когда Мишель жил в Москве, они часто встречались – у общих знакомых, в театрах, на балах, на празднествах в Благородном Собрании. Позднее Лермонтов, бывая в Москве "проездом", посещал литературно-музыкальный салон Павловых в их роскошном особняке на Рождественском бульваре (особняк достался по наследству от богатого дяди жене Николая Филипповича, известной поэтессе Каролине Павловой, рожд. Яниш).

Интерес к Павлову, к его творчеству возник у меня в 1839 году, когда вышел в свет в Петербурге его сборник, включающий три повести: "Маскарад", "Демон" и "Миллион". Как видим, названия двух первых заимствованы у Лермонтова. Павлов знал об этих произведениях, хотя они еще не были опубликованы. Их дружбе это явное заимствование нисколько не повредило.

Я вас познакомлю (или напомню, если вы это читали) с одним из героев повести Павлова "Миллион" – "молодым человеком", в котором я легко узнаю Мишеля:

"Одно обстоятельство мешало ему [жениху юной барышни] наслаждаться безмятежным счастием. Это был молодой человек лет двадцати пяти, недурён собою, ловок, свеж, мастерски одет. В его осанке, в его приёмах видна была такая самонадеянность, такое подражание современному эгоизму и такая полнота сил, что поневоле становилось досадно. Он что-то написал, что-то напечатал, – но заговорите с ним о какой-нибудь книге, он скажет, что ничего не читает; спросите у него: “Это Ваше помещено в журнале?” – он сделает мину и с надменным пренебрежением пробормочет: "Да вздор, пустяки, я уж не помню". Заведите же речь о торговле, о политике – тут он закипит стихами, вспыхнет поэзией, примется напевать какой-нибудь прелестный мотив, – и вам станет совестно заниматься житейскими дрязгами, грязнуть в государственных сплетнях, когда другой только и делает, что бредит искусствами да упивается мелодией.

Черта, которая особенно сердила степенных москвичей и возбуждала зависть в честолюбивых юношах, была та, что он подсядет к женщине, расположится в креслах как можно покойнее, вытянет ноги, наклонится к ней очень близко – бог знает что шепчет, бог знает чему улыбается. Некоторая наглость в обращении, принимаемая многими за самую последнюю моду, истинный дух времени – за чудный отрывок Парижа, придавала молодому человеку обольстительный вид и, судя по женским физиономиям, проводить с ним время было очень даже не скучно".

События в повести развиваются далее, и вот вновь появляется "молодой человек":

"Правильная часть вечера кончилась, наступил беспорядок: всякий теперь скажет что у него на душе и поступит по самому внутреннему побуждению. Г... [жених] скрывался в дальных комнатах. Княжна стояла в глубине залы, недалеко от выхода, кого-то провожала и чего-то ждала. [...]

Откуда ни возьмись молодой человек, о котором было говорено. Едва ступая, он показался из гостиных, лениво остановился, гордо окинул глазами залу, увидал княжну и встрепенулся. Они взглянулись. Молодой человек бросил шляпу, очутился возле княжны, кивнул музыкантам, чтоб играли скорее, и помчался с нею. Зала исчезла под их ногами, их груди коснулись одна другой, их мысли, чувства, желания слились в этом вихре, замерли в необузданности движения; рука мужчины держала княжну так крепко, кружила ее так сильно, так скоро и страстно... но она не рвалась из этих объятий, но лёгкие ножки её не опускались на паркет, а едва дотрагивались до него; но голова не отворачивалась с негодованьем; княжна не робела, княжна не роптала, княжна сносила жадные взгляды, терпела жаркое дыханье; это было мгновение силы, огня и беспамятства, это был взрыв сердца, взрыв свободы.

Они сделали несколько огромных кругов и, наконец, остановились. Она пошатнулась. Сёстры ее прощались с уезжающими у выхода, зала была почти пуста, музыка затихла. Первое дело княжны было взглянуть тотчас на противуположную сторону. Она подняла глаза – и от усталости или от испуга побледнела. Там, на другом конце, посередине дверей, стоял как вкопанный Г... – судья каждого ее слова, каждого шага и, может быть, слишком скорого вальса. [...] Черты его окаменели с каким-то страшным выражением. В одной комнате с ним, против него нельзя уж было мечтать ни о счастии, ни о любви, ни об устройстве дел. Он не поймёт невинной шалости, не извинит минуты увлечения, не помилует за молодость [...].

Княжна едва сдвинулась с места. Бледная, не сводя с него глаз, тихо пошла к нему. […]

– Вы будете к нам завтра? – спросила она у него.

– Буду, княжна, – отвечал Г..., повернулся от нее не довольно вежливо и опять остолбенел.

Молодой человек разговаривал игриво и чрезвычайно развязно с одною дамой; вдали виднелись его распалённые щёки, его волосы, растрёпанные в вихре вальса; ему не было дела ни до любви, ни до ревности, он не отыскивал истины, не подозревал лицемерия, а просто находился в блаженном и торжественном состоянии".

В результате этого пустякового события ("огненный" вальс невесты с молодым человеком) жених перестал быть женихом, свадьба расстроилась.

При чтении этой повести Павлова я вспомнила размышления Печорина о самом себе в "Княжне Мери": "Неужели, думал я, мое единственное назначение на Земле – разрушать чужие надежды? С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние. Я был необходимое лицо пятого акта..."

Именно такую роль невольно сыграл в повести "Миллион" молодой человек, даже и не названный по имени, – вроде бы эпизодическое лицо, но такое, что из-за него кардинально меняется весь ход событий, отменяется давно готовившаяся свадьба. Скорее всего, Николай Филиппович краем уха слыхал, что Лермонтов предотвратил брак между своим другом, Алексеем Лопухиным, и Екатериной Сушковой, и создал свою фантазию на эту тему.

Интересно, что и в "Княжне Мери" есть описание огненного вальса: "Она небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы пустились. Я не знаю талии более сладострастной и гибкой! Ее свежее дыхание касалось моего лица; иногда локон, отделившийся в вихре вальса от своих товарищей, скользил по горящей щеке моей… Я сделал три тура. (Она вальсирует удивительно хорошо.) Она запыхалась, глаза ее помутились, полураскрытые губки едва могли прошептать необходимое: Merci, monsieur".

Перекличка между Лермонтовым и Павловым объясняется не литературными заимствованиями, а тем, что пишут они об одном и том же человеке. Печорин, конечно, не Лермонтов, однако многие свои черты и мысли автор передал своему несчастному герою, и другим приносящему одни несчастья. Я вижу в этом и самоосуждение, и глубокое понимание незаурядной личности, не находящей применения своим силам и способностям в обществе, которое живёт мелкими интересами и чувствами.

Самого Мишеля спасало от пустоты, никчемности светской жизни творчество. Может быть, мой читатель добавит: и война? Нет, хоть он и был прекрасным воином, он не желал участвовать в войне, рвался в отставку. Вспомним горестные строки из "Валерика":

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: жалкий человек!

Чего он хочет?.. Небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?..

Вернусь к повести "Миллион". Павлов пишет о Лермонтове "московском", более раскованном, чем каким он стал позже в Петербурге. Но и в аристократическом обществе северной столицы Лермонтов всегда был оживлён и любезен, а отнюдь не угрюм, как "вспоминает" Иван Тургенев, на самом-то деле никогда его не видавший. А среди друзей Мишель и в Петербурге оставался озорным шутником. Веселился, играл, развлекался и развлекал других, оставляя мрачные мысли на часы одиночества.

Несмотря на склонность к озорству, Мишель был чуток, деликатен и мудр в обращении с женщинами. Хорош и на коне, и в танцах. И, наконец, ни у кого я не видала таких красивых, выразительных карих глаз, передающих все оттенки мысли и чувства… Короче говоря, не влюбиться в него было просто невозможно! "И пусть меня накажет тот, // Кто изобрёл мои мученья".

Думаю, наша близость закончилась бы разводом со Смирновым и новым браком (не столь уж редкий случай в "большом свете"). Помешала этому ревнивая подозрительность императора. Я уже говорила: если он включал кого-либо в сферу своей личной жизни, то не позволял выходить из нее, разве что сам выкинет. В 1840 году мне это грозило так же, как позднее Евдокии Ростопчиной. Избежала я ее участи потому, что вместо меня император выкинул из своего мира Лермонтова. Ко мне же продолжал относиться по-прежнему – как к непременной части его личной жизни. В моем дневнике за 1845-й год есть такая запись о вечере у императрицы, в узком кругу: "Я хотела продолжать разговор [о чем-то серьезном], но он повернул на старые шутки. Пусть не мое перо их передаёт: я его слишком люблю. Разговору не было ни в чём замечательного". Дневник я, конечно, всегда прятала, хранила под ключом, но всё равно приходилось думать о возможности чужих глаз, поэтому записывала весьма уклончиво.

Что можно добавить сейчас к той записи? Император Николай Павлович не раз проявлял доброту, откликаясь на всевозможные мои просьбы. Просила я главным образом за дядю-декабриста и за друзей – Гоголя, Самарина, даже за неблагодарного И.С.Тургенева… Ну да что об этом вспоминать! А вот мое заступничество за Лермонтова в 1840 году, после дуэли с Барантом, ничуть не помогло. Ныне, умудрённая опытом, я думаю, что мое вмешательство могло даже способствовать ужесточению наказания. Император, узнав о нашей близости, стал опасаться излишней моей откровенности в разговорах с писателем, у которого нет причин хранить дворцовые тайны, как хранят их "придворные летописцы". А ввела государя в курс дела его старшая дочь, великая княгиня Мария Николаевна, которой я глупо, простодушно доверилась, надеясь на ее помощь.

Я впервые увидала старшую дочь императора, поступив на службу во Дворец. Мне было 17 лет, а ей семь (годы ее жизни: 1819–1876). И всю жизнь я прощала "деточке" ее недостатки, считая, что моя обязанность как старшей – оказывать на нее благотворное влияние. Однако это было недопустимой маниловщиной. Мария Николаевна всегда пользовалась чужими услугами, нисколько не считаясь с чьими-то неудобствами. Могла, например, переманить мою кормилицу или кухарку, поручить мне хлопоты по устройству ее семьи на лето в Торкэе.

Общение с великой княгинею было у меня постоянным, и я рассказала ей о своей любви, надеясь на смягчение гнева императора в случае моего бракоразводного процесса. Результат оказался противоположным, ибо Мария Николаевна не простила "самоуверенному гвардейцу" шутливой сценки на бале-маскараде у Энгельгардтов. Великая княгиня любила посещать эти публичные балы, непременно в маске; но все причастные ко Двору узнавали ее и оказывали ей традиционное почтение. А Мишель не пожелал играть в "узнавание-неузнавание": когда Мария Николаевна обратилась к нему с какой-то кокетливой репликой, он ответил ей "на равных" – озорной шуткой. В этом не было никакой грубости, было лишь показное неузнавание – недопустимая наглость с ее точки зрения.

Я полагала, что эта сценка уже забыта, однако тут подоспела публикация в "Отечественных Записках" стихотворения "1-е января" (1840-го) – и великая княгиня навсегда сменила милость на гнев, повлияв и на государя. Накал ее раздражения мне совершенно непонятен, однако подтверждается дальнейшим – заказом Владимиру Соллогубу пасквиля на Лермонтова, с непременным трусливым отказом героя от дуэли. Так великая княгиня и царедворцы, не простившие поэту стихов на смерть Пушкина, подстраховались от повторения ситуации с дуэлью в жизни: вызов непременно должен был привести к запрещённой законом дуэли (если и не убьют, то, во всяком случае, суровое наказание обеспечено). Вскоре вслед за этим последовал и сам вызов – от настроенного сплетниками против Лермонтова сына французского посла, Эрнеста дэ Баранта… А я, как оказалось, своей неуместной откровенностью с ее высочеством и своим заступничеством невольно подлила масла в огонь.

Перелистывая старые записи. Я в Париже. Живу здесь уже давно. Но рассказывать вам о Париже не стану: это гораздо лучше меня сделал Гоголь в повести "Аннунциата". В 1842 году это не законченное им произведение было опубликовано в журнале "Москвитянин" под названием "Рим. Отрывок". Но не меньше, чем о Риме, говорится там о Париже, каким его знали и Гоголь и я, знакомясь с этим городом начиная с 1830-х годов. Однажды Николай Васильевич признался мне, что героиня его повести, итальянка Аннунциата, на самом-то деле "списана с меня". Я в ответ только рассмеялась. Нисколько не претендую на красоту, какую можно описывать с таким восторженным пафосом.

Париж 1870-х годов. Фрагмент картины

О.Ренуара "Новый мост". Масло. 1872

Раз уж я вспомнила об отрывке "Рим", остановлюсь на гораздо более дорогом мне произведении, которое было уничтожено Гоголем перед кончиною. Имею в виду, конечно же, второй том "Мёртвых душ". Для меня его уничтожение – и личная трагедия: ведь одной из героинь там была и я. Он читал мне готовые главы летом 1849 года, когда гостил у нас с мужем в Калуге (муж тогда был калужским губернатором). Позднее читал готовые главы и другим своим друзьям... Какое горе для русской литературы, что он сжёг это прекрасное, отделанное до степени совершенства творение!

В первых главах особенно хорошо был обрисован образ светской красавицы Чаграновой (все признавали в этой героине "список со Смирновой"). Юность Чагранова провела в Петербурге и за границею; теперь ей лет 35, живет она в провинции, никем не увлечена, скучает, вообще жизнь ей в тягость. И вдруг среди ординарных, неинтересных ей людей появляется родственная душа – "светский лев" Платонов, приехавший на лето в свое имение. От нечего делать он на какое-то время становится спутником Чичикова в его поездках по соседним помещикам и однажды попадает в дом Чаграновых. Здесь он видит портрет во весь рост изумительный красавицы – стройной, кареглазой, пышноволосой, в изысканном туалете. Уехав, он не может забыть ее: красавица будто живая стоит перед ним, глядя на него своими "огнестрельными", с искрой иронии, глазами.

Платонов и Чичиков прибывают в имение одного помещика, и здесь им навстречу выходит – живой оригинал портрета! Между Платоновым и Чаграновой завязывается роман. Однако их взаимное увлечение оказывается недолгим: обоими вновь овладевает скука, разочарование в жизни...

Гоголь использовал не только мою внешность и детали биографии, но и мои сокровенные рассказы ему о душевном сближении с Лермонтовым. Только не знал, как закончить этот сюжет, опасался слишком уж приблизиться к реальным событиям: дуэль, ссылка на Кавказ и потому разлука. И пошел по пути чисто внешнему: беспричинное охлаждение пресыщенных светскими удовольствиями героев.

Я и через семь лет хорошо помнила начало повести "Рим", опубликованное в журнале "Москвитянин", и заметила перекличку с "Римом" в развитии одной из линий сюжета во втором томе "Мёртвых душ": восторженное изумление героя при виде неизвестной красавицы, невозможность ее забыть и наконец встреча...

Продолжу о моей жизни в Париже. Я привыкла к своей уютной и просторной квартире, к саду вокруг особняка. Моих соотечественников здесь всегда много: приезжают развлечься – посмотреть театральные представления (не нуждаясь в переводчиках), побывать в музеях, в модных магазинах и даже на заседаниях парламента (ну как тут не возмечтать о республике у се6я!). Да и с друзьями встретиться здесь порою легче, чем в необъятной матушке-России. Наша аристократия традиционно считает всю Европу своим курортом, и европейцы не возражают, поскольку россияне ведут себя цивилизованно и оставляют у них немалые деньги. Впрочем, и европейцы всех мастей нередко находят приют в России. Все живут дружно, пока не разразится очередная политическая заваруха – война или революция.

Мои дочери провели несколько лет вместе co мною в Англии – в Торкэе и Лондоне. Теперь там осталась только младшая, Надежда: в 1869 году, 19-ти лет, она вышла замуж за англичанина и стала уже не Смирновой, а Соррэн; у нее сын Артур. Но оба мечтают о Москве. Видимо, скоро уедут туда, на Пресню, в отчий дом Николая Михайловича Смирнова. Младший наш, Михаил (он родился в 1847 году), окончил университет в Одэссе, куда зазвала его сестра Софья (ныне княгиня Трубецкая). Затем он уехал в Тифлис, на родину прабабушки, рождённой княжны Цициановой (в замужестве – Лорер). Талантливый, трудолюбивый ботаник, Михаил создал там прекрасный ботанический сад; а свой особняк мечтает превратить в музей моего имени *. Я для Миши с 50-х годов постепенно записывала в альбом с сафьянным переплётом наиболее важные события из хроники русской; переписала, например, письмо Жуковского – отклик на смерть Гоголя.

__________

* В 1893 г. Михаил Николаевич Смирнов, перевезя из Петербурга в свой дом в Тбилиси основные духовно-материальные ценности родителей (картины, книги и пр.), создал мемориал семьи Смирновых. Этот особняк долгое время служил Центром культурных взаимосвязей между Грузией и Россией. – Л.Б.

В Париже со мною лишь старшая дочь, Ольга. Выйти замуж почему-то не захотела, хотя в молодости поклонники были. Теперь уж и не выйдет: ей сорок семь (родилась в 1834-м).

А в России – разгул убийств. Добрались и до самого императора, воспитанника Жуковского, столько сил положившего на то, чтобы у Отечества был достойный государь! Император Александр Николаевич – первый из династии Романовых, кто погиб не в результате дворцового заговора (как Петр III, Павел I), а от рук уличных бомбометателей. "Борцы за народ" шесть раз покушались на его жизнь и таки отправили на тот свет. Сделать это могли только прямые враги России. Отчего немало моих соотечественников становятся врагами собственного народа, смогут разобраться, наверное, только далекие от нас, беспристрастные историки. (Вот почему так важны и беспристрастные, объективные мемуары современников.)

Возвращаться на родину при разгуле этих безобразий нет охоты. Я спасалась многие годы воспоминаниями. Душа моя успокаивается, только когда пишу о былом: забываю о старости, об одиночестве, друзья юности словно опять со мною...

Сегодня ночью видела во сне лермонтовскую Россию – "Ее степей холодное молчанье, // Ее лесов безбрежных колыханье, // Разливы рек ее, подобные морям…". Вот эта Россия и приснилась мне. Дорога; по краям ее и вдаль до самого горизонта тянутся луга; в предвечернем сумраке то тут, то там смутно вырисовываются скирды сена; движемся дальше (ни лошадей, ни седоков не вижу – только дорогу и окрестности, само движение, смену картин): слева возникает тёмная громада леса, справа – по-прежнему луга; вот опять смена картины: по краям дороги – сплошняком леса. Всё это – в вечернем полусумеречном свете. Мои ли собственные это воспоминания, или Лермонтов навеял сон золотой?

Мишель ведь "реально" представился мне однажды – когда Надя, будучи маленькой, жаловалась на глаз: "Не хочет открываться!" Натёрла его кулачком, и я не придавала этому значения, пока не возник он. Было это летом 1842 года в Италии, в Сиене. После утомительной прогулки и обеда я легла отдохнуть и вдруг, в полудрёме, увидела почти прозрачную фигуру с укоризненно качающей головою. Я вскочила в испуге, пошла к гувернантке – и тут оказалось, что у нее тоже было "реальное" видение, причём лицо его пылало гневом. Вот тогда мы занялись Надей всерьёз, вызвали доктора, он велел промывать глаз холодной водой, и вскоре беда миновала *.

________________

* Это сокращённый вариант рассказа Александры Осиповны; цитирую по книге: А.О.Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания. – M., "Наука", 1989, с. 48. – Л.Б.

Боюсь, в этой исповеди я упустила что-нибудь важное – из-за того, что уже не раз писала об этом ранее, в предыдущих вариантах воспоминаний, всегда "зашифрованных", когда речь шла о Лермонтове…

Да! – скажу о лермонтовской "Тамаре". Увы, это стихотворение навеяно ревнивыми мыслями обо мне – обольстительнице со сладостным голосом ("В нём были всесильные чары, // Была непонятная власть"), всеми желанной ("На голос невидимой пэри // Шёл воин, купец и пастух").

Оба мы, расставаясь, жгуче ревновали друг друга: я представляла себе сонм поклонниц вокруг него, он – сонм поклонников вокруг меня. В стихах своих, да и в прозе, он преображал действительность до неузнаваемости, но очень точно передавал душевное состояние, психологическую правду. Например, психологически реально прощальное письмо Веры к Печорину, передающее состояние и мысли Варвары Лопухиной из-за расставания с Мишелем. "Реально" для всех, знавших о столкновении Лермонтова с великой княгиней Марией Николаевной на маскараде у Энгельгардтов, и стихотворение "Морская царевна" с его зловещей концовкой: "Будет он помнить про царскую дочь!"

После отъезда Михаила Юрьевича в апреле 1840 года я не могла не вести дневник – иначе с ума бы сошла: ведь я носила под сердцем его ребенка и ни единому человеку не могла доверить эту тайну. Ради сохранения тайны пометила эти записи так: "Баден, июль 1836-го", поскольку не могла не упоминать о своей беременности, а предыдущая была в Бадене. Приведу некоторые строки, чтобы передать меру своей любви к единственному избраннику, к моей "второй половине", на сей раз заменив ложное имя истинным: *

________________

* Далее привожу записи Смирновой-Россет, включённые ею в документально-художественный роман "Биография Александры Осиповны Чаграновой", лишь заменив имя Николай на Михаил (в квадратных скобках – мои пояснения). Как всегда, текст даю по книге, подготовленной С.В.Житомирской: А.О.Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания. – М., "Наука», 1989, с. 512–521. – Л.Б.

"Михаил, ты уехал. Мне кажется, что Солнце не светит более, что розы поблекли. Те последние, которые ты принёс мне, увяли, несмотря на заботу о них…

Я уверена, что Михаил меня любит, он знает, что я люблю его еще в тысячу раз больше… Когда-нибудь он женится на мне, может быть через двадцать лет, когда я потеряю и свою красоту, и свою свежесть. Он любит во мне прежде всего мою душу, а кроме того – общность вкусов…

Любимый, помнишь ли ты один лунный вечер… это было в тот день, когда я… просила положить руку на мой "самовар", чтобы ощутить движение маленького существа. Конечно, ты помнишь это…

В четыре часа после трёх хороших схваток появилась девчурка (ах, отчего ты не здесь, чтобы поцеловать нового пришельца).

Муж узнал обо всём этом только в 10 часов утра, он спал в гостиной и даже не вошел в мою комнату, дверь которой была открыта. Дело в том, что он, как мне сказала Клеопатра [под этим именем "зашифрована" Софья Карамзина], уже более недели назад обзавелся новой любовницей. Благослови его Бог или, скорее, унеси дьявол и не приноси назад…

Мне нет дела ни до кого, ты поистине единственное существо, так глубоко проникшее в мое сердце, и ты так завладел им, что до моего последнего вздоха оно будет тосковать только о тебе…

Когда мы поженимся и будем бедны, я тебе своими руками приготовлю эту кашу…

Я уже смотрю на тебя как на своего любимого мужа и прошу тебя верить, что это не воздушные замки, волей-неволей ты со мной обвенчаешься…

[Уходя от мужа и его гостей,] я бегу в свою комнату, чтобы думать о тебе, молиться за тебя и посылать тебе всю мою нежность; они [молитвы] пропадают в моем сердце, но я уверена, что мы думаем и чувствуем одно и то же…

Да, мой любимый, ничто не сравнится с памятью сердца. Для тебя это – колени твоей возлюбленной матушки, для меня – Грамаклея, Бабуся и Амалья Ивановна [гувернантка]…

Нет ничего более возмутительного, чем мужчина, преследующий вас взглядом грубого вожделения. В твоих глазах никогда не было вожделения, это был взгляд скорее мечтательный, нежный и ласкающий… Никто не властен над своим сердцем; мое, как и твое, тосковало о своей мечте; мы встретились случайно".

Со времени этих записей прошло более сорока лет, но я и сейчас могу повторить все слова любви, сказанные тогда и ему самому, и этому дневнику – в надежде, что он их когда-нибудь прочтёт. Мишель в последнее время не очень верил в мою преданность, потому и написал обидные для меня слова в "Валерике": "Душою мы друг другу чужды". Но я уверена, что на том свете наши души соединятся.

Издательство Игоря Нерлина

http://nerlin.ru

Лидия Александровна Белова

Роковая любовь Лермонтова

На обложке книги – два портрета:

Михаил Юрьевич Лермонтов

в форме Нижегородского Драгунского полка.

Автопортрет. Акварель. 1837–1838;

Александра Осиповна Смирнова-Россет.

Портрет работы А.Реми. Масло. 1835