Лидия БЕЛОВА
ЛЕРМОНТОВ,
ЕГО ДРУЗЬЯ
И ЛЮБИМЫЕ ЖЕНЩИНЫ
Книга состоит из трёх глав: первая глава – об истинных друзьях, вторая – о любимых (и не очень любимых) женщинах, третья – о якобы друзьях, тех, к которым относятся слова Лермонтова в стихотворениях 1840 года: "месть врагов и клевета друзей" ("Благодарность") и "друзей клевета ядовитая" ("Тучи").
Автор книги, Лидия Александровна Белова, – писатель и лермонтовед. Предыдущая ее книга о Лермонтове – "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова" – вышла в Профиздате тремя изданиями (2005, 2008, 2014). В Интернете имеется семь сайтов Л.Беловой. Множество ее статей о Лермонтове опубликовано в печати. В 2018 году трагически погибла при невыясненных обстоятельствах...
Глава первая
Истинные друзья
Будучи автором книги "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова" (первое издание – 2005 г.), я в 2016 году вернулась к теме любовных романов поэта – теме несомненно интересной для всех читателей. И вскоре поняла, что не менее интересная тема – его друзья. Конечно, не те, о которых Лермонтов писал: "друзей клевета ядовитая", "месть врагов и клевета друзей" (Соллогуб и прочие), а друзья истинные – те, что были с ним и в радости и в горе, помогали в сложных жизненных ситуациях, как и он помогал им. Однажды даже здорово пострадал от своей бескорыстной помощи другу, Алексею Лопухину: не подумал о возможных горестных последствиях для себя самого, когда своими ухаживаниями предотвратил брак Алексея с Екатериной Сушковой, о чём просили сёстры Алексея...
Лермонтов очень рано повзрослел. Способствовала этому не только забота бабушки, Елизаветы Алексеевны, о его интеллектуальном развитии, но и, как ни грустно это сознавать, череда бед, преследовавших его с самого раннего детства. Коротко перечислю.
Смерть матери, Марии Михайловны, когда сынишке не исполнилось и двух с половиной лет. Разлука с горячо любимым отцом вскоре после этого. Смерть отца, когда сыну было 17 лет. И бесконечные истории с учебными заведениями.
Началось с преобразования весной 1830 года привилегированного Университетского Благородного пансиона в ординарную гимназию, в связи с чем Лермонтов, один из лучших учеников, подал прошение об отчислении (как "необъявленный протест" против введения розог).
Продолжились неприятности и в Московском университете. В марте 1831 года студенты устроили шумный бунт против грубостей профессора М.Я.Малова. Наказание "бунтовщиков" проходило в два этапа. После первого этапа Лермонтов по совету благожелательных к нему профессоров переходит с нравственно-политического отделения (зачинщиков бунта) на словесное, а после второго этапа (из Петербурга получен приказ ужесточить наказание) ему "посоветовано уйти", ибо неизвестно, чем это ужесточение закончится. Герцену, например, дали доучиться, но установили за ним негласный полицейский надзор и за малейшие "проступки" отправляли в ссылку.
В Петербургском университете, куда Лермонтов намеревался поступить, ему отказались засчитать время обучения в Москве, к тому же срок обучения в университетах именно с 1832/33 учебного года был увеличен с трёх лет до четырёх. "Вечный студент"? И Лермонтов решает идти путём "золотой молодёжи" того времени – поступить в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, то есть "обеспечить себе" при малейшем проступке отправку к местам сражений.
Михаил Юрьевич Лермонтов
в форме Нижегородского Драгунского полка.
Автопортрет. Акварель. 1837–1838
Уже через 12 дней после поступления в юнкерскую Школу, в конце ноября 1832 года, – тяжелейшая травма ноги, с невыносимой для сознания болью: на занятиях верховой ездой, когда он вызвался укротить необъезженного жеребца, испуганная бешеной скачкой кобыла копытом раздробила ему колено. Лазарет, гипс и несколько месяцев постельного режима при долго не стихавшей боли.
Думается, именно в этот период (до середины апреля 1833 г., когда он смог вернуться к занятиям в юнкерской Школе) написана основная часть романа "Вадим", о пугачёвском бунте, – романа социально и философски удивительно зрелого для 18–19-летнего автора. Видимо, к этому же времени (февраль – апрель 1833 г.) относится и серия карандашных зарисовок к шуточной поэме Пушкина "Домик в Коломне", опубликованной в феврале 1833 года. Издатели уже много десятилетий публикуют рисунок гусара в женском парике как портрет Варвары Лопухиной!..
Итак, об истинных друзьях. Сведения о них рассыпаны по разным источникам, хотелось бы собрать эти сведения воедино и поговорить о каждом из друзей достаточно обстоятельно.
Начну не по хронологии, то есть не с друзей тарханского и московского детства, а с первого друга, обретённого в Петербурге, – Алексея Столыпина-Монго. В последние годы жизни поэта он несомненно был ближайшим его другом.
Алексей Аркадьевич Столыпин сын сенатора Аркадия Алексеевича Столыпина, родного брата бабушки Лермонтова, то есть официально – двоюродный дядя, хотя и на два года младше племянника. (Всех своих родственников, близких ему по возрасту, Лермонтов называл "кузенами" и "кузинами".)
Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго).
Акварель В.Гау. Конец 1840-х годов
Прозвище «Монго» (на французский лад), по воспоминаниям соученика Лермонтова и Столыпина по юнкерской Школе Александра Меринского, придумал Мишель, взяв его "из какого-то французского романа". Впоследствии исследователи уточнили: не из французского романа, а из документальных очерков знаменитого шотландского путешественника Мунго Парка (или Манго Парка: Mungo Park, 1771–1806).
Интересно, что о Мунго Парке упоминает американский писатель Герман Мелвилл в популярном ныне романе, написанном в 1851 году, – "Моби Дик, или Белый кит". Мелвилл – почти ровесник Лермонтова, годы его жизни: 1819–1891. (Странно, у него, как и у Лермонтова, – зеркальное отражение двух последних цифр года рождения и года смерти. Может быть, в таких случаях в дате рождения зашифрована дата кончины?.. Так же у Рериха: 1874–1947.)
Факт знакомства читателей и в Америке, и в России с английской книгой лишний раз подтверждает взаимосвязь разных стран мира, их взаимообмен культурными ценностями даже и во времена, далёкие от Интернета. Скажу более того: Мелвилл не читал стихов Лермонтова, и Лермонтов не читал "Моби Дика", но давайте сравним их высказывания о жизни:
Лермонтов, стихотворение "И скучно, и грустно..." (1840): "И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – // Такая пустая и глупая шутка..."
Мелвилл, роман "Моби Дик" (начало 49-й главы): "В этом странном и запутанном деле, которое зовётся жизнью, бывают такие непонятные моменты и обстоятельства, когда вся Вселенная представляется человеку одной большой злой шуткой..."
Перекличку ёмких философских суждений можно заметить и у Лермонтова с Шопенгауэром (1788–1860), причём тоже без влияния одного на другого. Подтверждается наблюдение Лермонтова о гениях, высказанное им в романе "Вадим": "...великие души имеют особенное преимущество понимать друг друга; они читают в сердце подобных себе, как в книге, им давно знакомой; у них есть приметы, им одним известные и тёмные для толпы; одно слово в устах их – иногда целая повесть, целая страсть со всеми ее оттенками". Гении как будто переговариваются через пространство и время поверх наших голов.
Поясню для тех, кто до сих пор не интересовался философией Шопенгауэра: его работы выходили в свет с 1819 года, но известность даже и на родине пришла к нему лишь в 1850-х годах.
У Шопенгауэра есть очень точное высказывание о дуэльном кодексе: «...этот абсурдный кодекс устанавливает особое судилище, пред которое каждый может потребовать другого; необходимый повод всегда легко создать [...]. Естественно, что такой суд становится засадой, пользуясь которой гнуснейший человек, если только он принадлежит к известному классу, может грозить благороднейшим и лучшим людям, ненавистным ему именно за их достоинства, даже убивать их". (Артур Шопенгауэр. Афоризмы житейской мудрости. – М., "Интербук", 1990, с 69–70.)
Цитируя Шопенгауэра, я невольно вспомнила об отклике Павла Христофоровича Граббе, командующего войсками Кавказской линии, на гибель Лермонтова: "Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти". (Все цитаты из писем привожу здесь по изданию: М.Ю.Лермонтов. Полное собр. соч. в 10 т. Том 7. Письма. – М., "Воскресенье", 2002.)
Судя по высказыванию Шопенгауэра, это грустное наблюдение можно отнести отнюдь не только к русским.
Вернёмся к Алексею Аркадьевичу Столыпину. Думается, прозвище Монго стало почти неотъемлемой частью его фамилии только в наше время: семейство Столыпиных весьма обширное, многие из них играли немаловажную роль в истории страны, и прозвище помогает сразу определить, о ком идет речь.
Сблизились юные родственники вскоре после переезда Лермонтова с бабушкой из Москвы в Петербург (в конце лета 1832 г.) и стали друзьями на всю жизнь. Лермонтов не раз рисовал Алексея: это и акварели, и рисунки карандашом и пером. Рисовал всегда с любовью – если и шутливо, то по-доброму, отнюдь не сатирически. Наиболее известны два акварельных портрета 1841-го года: Столыпин-Монго в наряде курда и более строгий – в сюртуке, с шарфом (в моей книге "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова" оба эти портрета есть – на с. 111 и 293).
Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго)
в головном уборе курда.
Акварель М.Ю.Лермонтова. 1841
Приведу отзыв о Столыпине-Монго из воспоминаний дальнего родственника Лермонтова Михаила Логинова: "Это был совершеннейший красавец […]. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина – значило для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощённой чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. […] Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное». (Все цитаты из сборника "М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников", составленному М.И.Гиллельсоном и В.А.Мануйловым, привожу по изданию: М., "Художественная литература", 1972.)
Елизавета Алексеевна, бабушка Лермонтова, любила Алексея, ценила его дружбу с внуком. Она считала Алёшу сдержанным, разумным и не раз просила его быть рядом с Мишенькой, который слишком горяч, не всегда благоразумен.
Алексей поступил в юнкерскую Школу в 1833 году, на год позже Лермонтова; соответственно и закончил учёбу на год позже – в 1835-м. Был зачислен, как и Лермонтов, в Лейб-гвардии Гусарский полк, стоявший в Царском Селе. Вместе они и служили, и развлекались (о развлечениях – поэма Лермонтова «Монго» 1836 года).
В 1837 году Столыпин вслед за Лермонтовым поехал «охотником» (т.е. вызвался сам) на Кавказ, переведясь в тот же полк, в который был зачислен Лермонтов, – Нижегородский Драгунский. Полк стоял под Тифлисом, неподалёку от имения князя Чавчавадзе «Цинандали»; все офицеры полка не раз бывали в гостях у князя.
Вскоре после отъезда Лермонтова – перевода его в Лейб-гвардии Гродненский Гусарский полк, под Новгород Великий, – Столыпин вернулся в Царское Село, где в 1838–1839 годах оба они продолжили службу в Лейб-гвардии Гусарском полку. Жили на квартире вместе (как позже и в Пятигорске). Их дом стал местом постоянных сборов офицеров полка, что раздражало командира Гвардейского корпуса великого князя Михаила Павловича, грозившего «разорить это гнездо»: офицеры полка были по-товарищески сплочёнными, способными противостоять всяческой несправедливости.
В 1839 году Столыпин вышел в отставку. Вновь вступил в военную службу после дуэли Лермонтова с Барантом: Алексей был на этой дуэли секундантом Лермонтова, вместо наказания получил ворчливый совет Николая I в столь молодые годы продолжать службу – и вернулся в Нижегородский Драгунский полк, то есть вновь отправился вслед за Лермонтовым на Кавказ.
В период второй ссылки Лермонтов служил в пехотном Тенгинском полку, располагавшемся на Северном Кавказе. Здесь действовал отряд генерала А.В.Галафеева, и Алексей добился причисления к этому отряду, с тем чтобы опять быть рядом с другом. Как и Лермонтов, он участвовал и в кровопролитном июльском сражении 1840 года, описанном в стихотворении «Валерик», и в осенних боях. Всех отличившихся в этих сражениях наградили прежде всего отпуском, и Столыпин получил его практически одновременно с Лермонтовым: «отпускной билет на два месяца» выдан Лермонтову 14 января; 5-го или 6-го февраля он прибыл в Петербург, – примерно так же и Столыпин. В середине апреля оба выехали обратно на Кавказ – Столыпин чуть раньше, и Лермонтов нагнал его в Туле.
Алексей Аркадьевич был секундантом Лермонтова и на второй его дуэли, с Мартыновым. Но он, как и Сергей Трубецкой, не успел к месту дуэли: секундант Мартынова Васильчиков провел всё по своему замыслу очень быстро, торопя секунданта Лермонтова Михаила Глебова и дуэлянтов под предлогом близкой грозы. (Позднее все они в своих показаниях были далеки от правды: убитого не вернёшь, а наказать их могли по-разному, в зависимости от степени вины.)
Алексей Аркадьевич всячески старался предотвратить дуэль с Мартыновым. После гибели Лермонтова заказал художнику Р.Шведе посмертный портрет друга. И проявил настойчивость в уговорах священника, чтобы над погибшим был совершён обряд отпевания.
Судя по поведению священников, им кто-то – видимо, с подачи организатора дуэли, Александра Васильчикова, – очень хорошо объяснил, что к похоронам Лермонтова не надо относиться так же, как было с похоронами Пушкина: отпевание исключено. Самая большая подлость состоит в том, что не Лермонтов вызвал "противника" на поединок, более того – он вообще не стрелял и даже не собирался стрелять (как и на первой своей дуэли, с Барантом), то есть вёл себя как истинный христианин, – так за какие же грехи отказ от отпевания? Алексей всё-таки добился отпевания, хотя не в церкви, а "на дому".
Вскоре после этой трагедии Столыпин вышел в отставку. В 1843 году, находясь во Франции, опубликовал в парижской газете (в нескольких ее номерах) свой перевод на французский язык романа «Герой нашего времени».
Когда началась Крымская война 1853–1855 годов, Алексей Столыпин – как и еще один верный друг Лермонтова, Андрей Карамзин, – добровольцем ушел воевать, хотя возраст уже позволял им не делать этого. Оба участвовали в обороне Севастополя. Карамзин там погиб, Столыпина Бог спас.
Скончался Алексей Аркадьевич в 1858 году, 42-х лет от роду, от чахотки (лёгочного туберкулёза), которая сотнями косила в те времена обитателей Петербурга, города на болоте.
Скажу несколько слов о родословной Столыпина-Монго. Он внук Алексея Емельяновича Столыпина (прадеда Лермонтова), сын сенатора Аркадия Алексеевича Столыпина (родного брата бабушки Лермонтова). Сенатор был другом Рылеева и Сперанского; декабристы намеревались включить его (как и другого брата бабушки, Дмитрия Алексеевича, владельца Середникова) в состав революционного правительства, ценя его ум, благородство, организаторские способности. Мать Столыпина-Монго, Вера Николаевна, была дочерью адмирала Николая Семёновича Мордвинова, председателя одного из департаментов Государственного Совета. Входя в состав Верховного Уголовного суда, в ходе процесса над декабристами он выступал за отмену смертной казни пятерым и за смягчение участи остальных.
Напомню читателям и о другом близком родственнике Лермонтова из рода Столыпиных – Петре Аркадьевиче (1862–1911). Это широко известный государственный деятель, реформатор, председатель Совета министров в начале ХХ века. Пётр Аркадьевич приходился Лермонтову троюродным братом (т.е. у них «общие» прадед, Алексей Емельянович Столыпин, и прабабушка, Мария Афанасьевна, урождённая Мещеринова). Пётр Аркадьевич – внук родного брата бабушки Лермонтова, Дмитрия Алексеевича Столыпина, владельца подмосковного имения "Середниково". Отца Петра Аркадьевича Лермонтов хорошо знал, более всего именно по Середникову, где вместе с бабушкой стал проводить летние месяцы с 1829 года, когда Аркадию было восемь лет.
К верным петербургским друзьям поэта надо отнести и Алексея Илларионовича Философова (1800–1874), мужа "кузины" Лермонтова А.Г.Столыпиной. (Официально Анна Григорьевна приходилась Лермонтову двоюродной тётей, хотя была даже на год младше.) Философов, не раз награждённый за военные заслуги, в год своей женитьбы был полковником, адъютантом великого князя Михаила Павловича, позднее получил генеральский чин, стал воспитателем младших великих князей. Благодаря своему влиянию при Дворе Алексей Илларионович имел возможность помогать Лермонтову в тяжёлых жизненных ситуациях. А в середине 1850-х годов дважды опубликовал в Германии поэму "Демон", в то время еще не разрешённую к публикации в России. Список поэмы Лермонтов представил ко Двору в 1839 году по просьбе императрицы Александры Фёдоровны (супруги Николая I), и Философов сохранил его.
Далее – о двух друзьях, периодически живших вместе с Лермонтовым с самого детства.
Святослав Афанасьевич Раевский (1808–1876), сын близкой подруги Елизаветы Алексеевны Столыпиной (в замужестве Арсеньевой), бабушки Лермонтова. Ее подруга детства, бабушка Святослава, была дочерью помещика Михаила Киреева, убитого пугачёвцами в 1774 году. Видимо, и жена Михаила Киреева была убита, и семья соседей по Пензенской губернии Столыпиных взяла осиротевшую девочку к себе, как воспитанницу.
Во время пугачёвского бунта погибли или тяжело пострадали многие родственники и знакомые Столыпиных; воспоминания переживших этот бунт стали основой романа Лермонтова "Вадим" (1833–1834). Роман не был завершён; скорее всего, он стал бы основой первой части задуманной Лермонтовым незадолго до гибели исторической трилогии.
Святослав какое-то время жил вместе с Мишелем и в Тарханах, и в Москве, и в Петербурге. Он окончил Московский университет и в 1831 году (т.е. на год раньше Лермонтова) переехал в Петербург, стал чиновником Министерства финансов. Будучи на шесть лет старше поэта, Святослав Афанасьевич вполне мог быть его "доверенным лицом" во всём. Скорее всего, так и было, но воспоминаний он не оставил. Правда, создатель обстоятельной биографии Лермонтова Павел Висковатов, собирая материал для своей книги, побеседовал со Святославом и записал его воспоминания о детстве Мишеля.
Существует акварельный портрет Раевского, созданный Лермонтовым в 1835-м или 1836 году.
Святослав Афанасьевич Раевский.
Акварель М.Ю.Лермонтова. 1830-е годы
Раевский первым стал распространять стихотворение "Смерть Поэта" в списках и сам пострадал заодно с автором: был сослан в Петрозаводск. Служил там чиновником по особым поручениям при губернаторе Петрозаводска. Ссылка у него закончилась на год позднее, чем у Лермонтова, – в конце 1838 года; весной 1839-го он вернулся в Петербург. Но наказание не прошло даром для дальнейшей судьбы Раевского: в Петербурге он не смог найти места для продолжения государственной службы. В июне 1839 года уехал в Ставрополь и поступил там на службу в канцелярию кавказского гражданского губернатора (скорее всего, с помощью родственника Лермонтова генерал-майора П.И.Петрова, начальника штаба войск Кавказской линии).
Михаил Юрьевич не мог забыть о своей вине перед Раевским, но сам Святослав не считал его виноватым, навсегда остался верным другом.
С 1839 года, когда начал выходить обновлённый журнал "Отечественные записки", в нём постоянно печатались произведения Лермонтова. Начало этому было положено редактором журнала Андреем Краевским, университетским другом Раевского. Во многом благодаря публикации произведений Лермонтова – не только стихов, но и большей части повестей "Героя нашего времени" – "Отечественные записки" приобрели широкую популярность. Об этом вспоминал один из авторов и основателей журнала (вместе с князем В.Ф.Одоевским) И.И.Панаев: "Появление Лермонтова в первых книжках "Отечественных Записок", без сомнения, много способствовало успеху журнала".
Верным другом Лермонтова "пожизненно" был и его троюродный брат Аким Павлович Шан-Гирей (1818–1883). Прежде чем рассказывать о нём, скажу несколько слов о его родных, указывая годы их жизни: так легче представить их участие в жизни Лермонтова.
Бабушка Акима, Екатерина Алексеевна Столыпина (1775–1830), – родная сестра бабушки Лермонтова, Елизаветы Алексеевны (1773–1845). Елизавета в 1794 году вышла замуж за "гвардии поручика" в отставке Михаила Васильевича Арсеньева (1768–1810), вскоре ставшего предводителем дворянства в Чембарском уезде Пензенской губернии, где расположены купленные ими в год свадьбы Тарханы. А Екатерина вышла замуж в 1801 году за генерал-майора в отставке Акима Васильевича Хастатова (1756–1809). Тот и другой – участники Русско-турецкой войны 1787–1791 годов. Возможно, Михаил Васильевич и познакомил друга с сестрой жены.
Еще несколько слов о Михаиле Васильевиче Арсеньеве. Елизавета Алексеевна в документах, подаваемых ею в различные инстанции после смерти мужа, называла себя "Гвардии поручицей", а в "Лермонтовской энциклопедии" (1981 год выпуска) о нём говорится: "капитан Лейб-гвардии Преображенского полка". Как устранить это противоречие, не знаю. Но гораздо важнее другое противоречие. До сих пор большинство литературоведов и журналистов рассказывают историю о самоубийстве Михаила Васильевича и о неприязни его вдовы даже к памяти мужа. Между тем этому противоречат свидетельства о добрых отзывах бабушки о своем супруге, и сохранилось даже ее письмо к родственнице с такими словами о внуке: "...он один свет очей моих, все мое блаженство в нем, нрав его и свойства совершенно Михайла Васильича, дай Боже, чтоб добродетель и ум его был" (с. 91 7-го тома ПСС Лермонтова).
Поражает безответственность большинства авторов статей и телепередач о Лермонтове, состоявшихся в юбилейный, 2014-й год. К этому времени прошло больше десяти лет с выхода в свет тома с письмами Лермонтова, письмами к нему и о нём, но создавалось впечатление, что никто из литературоведов даже и не заглянул в этот том, не перелистал его, не обратил внимания на имена, о которых будет заново писать, говорить! Возобновлялись старые, давно опровергнутые байки и о ненависти бабушки к супругу, и о неладах между отцом и матерью поэта (фантазии тарханских старожилов), и о "немытой России" Петра Бартенева как якобы сочинении Лермонтова...
Историю о самоубийстве выдумали первые биографы Лермонтова, о чём я уже не раз писала с опорой на документы в своих статьях, публиковавшихся в газетах и журналах; часть этих статей помещена на моем главном сайте: http://lermontov1814.narod.ru
Умер Михаил Васильевич от инсульта (тогда это называлось: "апоплексический удар").
Вернёмся к Хастатовым – деду и бабушке Акима Шан-Гирея. Им принадлежало имение на левом берегу Терека, близ города Кизляр, – "Шелкозаводское", а после кончины отца Екатерины Алексеевны, Алексея Емельяновича Столыпина (1744–1817), Хастатовы получили в наследство имение "Столыпиновка" под Горячеводском (в 1830 г. Горячеводск был переименован в Пятигорск). Алексей Емельянович – прадед Лермонтова; умер он вскоре после безвременной кончины внучки, матери Лермонтова, Марии Михайловны (1795–1817). Лермонтов с бабушкой ездили и в Шелкозаводское, и в горячеводскую Столыпиновку в 1818, 1820 и 1825 годах.
У Акима Васильевича Хастатова и Екатерины Алексеевны было трое детей: Аким, Анна и Мария (любимая тётушка Лермонтова, мать Акима Павловича Шан-Гирея). Анну Акимовну биографы Лермонтова знают как жену генерал-майора П.И.Петрова, начальника штаба войск Кавказской линии и Черномории. Штаб находился в Ставрополе, Лермонтов не раз бывал там по службе и останавливался у Петровых. Павел Иванович оказывал ему всяческую поддержку, а после ограбления в Тамани в сентябре 1837 года ссудил его деньгами.
Брат Анны Хастатовой, Аким Акимович, офицер Лейб-гвардии Семёновского полка, с 1835 года служил адъютантом у Петрова. Лермонтов не раз встречался с ним и на Кавказе, и в Тарханах и Апалихе, а позднее в Царском Селе и Петербурге. Рассказы Акима Акимовича о его кавказских приключениях нашли отражение в сюжетах повестей "Героя нашего времени" "Бэла" и "Фаталист".
Отец Акима Павловича Шан-Гирея, Павел Петрович (1796–1869), был уроженцем Северного Кавказа (найти сведения о его национальности мне не удалось). Будучи штабс-капитаном, он послужил прототипом для образа штабс-капитана Максима Максимыча в "Герое нашего времени".
Мать Акима, Мария Акимовна Шан-Гирей (1798–1845; урождённая Хастатова), была не только родственницей – двоюродной сестрой – матери Лермонтова, но и близкой ее подругой. Мишель не раз писал любимой тётушке из Москвы, когда семья Шан-Гиреев жила в Апалихе.
Аким Павлович Шан-Гирей.
Фотография 1870-х годов
Аким Павлович был старшим из четверых детей Шан-Гиреев. Его сестра Екатерина (родилась в 1823 г.) сохранила рукопись романа "Вадим" и передала ее в Публичную библиотеку Петербурга.
Осенью 1825 года Шан-Гиреи вместе с гостившими у них родственниками приехали в Тарханы и жили там до осени 1826 года, пока не купили расположенное неподалёку имение Апалиха. Акима Елизавета Алексеевна оставила в Тарханах, чтобы он рос и воспитывался вместе с Мишенькой. В 1827 году, когда Елизавета Алексеевна с внуком уехали в Москву, Аким вернулся к родителям, но в 1828-м опять стал жить вместе с Мишелем – в Москве, в доме на Малой Молчановке. Сюда к нему нередко приезжал отец.
В Петербург Аким поехал тоже вслед за Мишелем – в начале 1834 года. Жил, как и Святослав Раевский, у Елизаветы Алексеевны, встречаясь там с братом. Лермонтов находился в основном по месту службы, в Царском Селе, но часто бывал дома. "...Я же поступил в Артиллерийское училище и в свою очередь стал ходить домой по воскресеньям и праздникам", – вспоминал Шан-Гирей. В 1840 году Аким окончил Артиллерийское училище, получив чин прапорщика.
Свои воспоминания о старшем брате Аким Павлович написал в 1860 году, но опубликованы они были в журнале "Русское обозрение" лишь в 1890-м (не исключаю, что в текст при этом были внесены негативные поправки). Объяснить столь длительную задержку с публикацией можно тем, что Аким рассказал о взаимной влюблённости Мишеля и Вареньки Лопухиной, а это было нежелательным для родственников Варвары и уж тем более для ее мужа, из ревности уничтожавшего всё, связанное с Лермонтовым, еще при жизни жены.
Мог сыграть свою роль и нелестный отзыв Акима Павловича о воспоминаниях Екатерины Сушковой, которые периодически публиковались начиная с 1857 года (до этого, в 1844 г., она передала в журнал "Библиотека для чтения" несколько стихотворений Лермонтова из своего альбома; однако из ее альбома – отнюдь не означает преподнесённые ей, в чём она убеждала всех). "Воспоминания" Сушковой, позднее печатавшиеся в более обширном виде под названием "Записки", пользовались широкой популярностью, и издатели, видимо, не хотели уменьшать эту популярность. А Аким обесценил их несколькими фразами в своем очерке:
"Будучи студентом, он был страстно влюблён, но не в мисс Блэк-айз ["Черноокую", Екатерину Сушкову] и даже не в кузину ее [Евдокию Сушкову, будущую графиню Ростопчину] (да не прогневается на нас за это известие тень знаменитой поэтессы), а в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В.А.Лопухину..."
Михаил Юрьевич Лермонтов. Литография
с портрета работы И.Астафьева. 1884
Шан-Гирей опровергает не только уверения Сушковой, что Лермонтов в свои 15 лет был влюблён в нее, 18-летнюю девицу, – пишет он и о других ее вымыслах, в частности о внешности Лермонтова-подростка. У неё это "неуклюжий косолапый мальчик" да еще и с "красными глазами". Аким на это ответил: "...Мишель не был косолап, и глаза его были вовсе не красные, а скорее прекрасные".
Ответил Сушковой и преподаватель Университетского Благородного пансиона Алексей Зиновьев: "В наружности Лермонтова также не было ничего карикатурного [...]. Он и прекрасно рисовал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего в нём не было неуклюжего...".
Михаил Юрьевич Лермонтов в ментике
Лейб-гвардии Гусарского полка.
Портрет работы П.Заболотского. Масло. 1837
Из воспоминаний Акима Шан-Гирея мы узнаём и о том, что в детстве Лермонтов вовсе не был болезненным (это очередной, уже не сушковский вымысел): "...Мишель, как мне всегда казалось, был совершенно здоров, и в пятнадцать лет, которые мы провели вместе, я не помню его серьёзно больным ни разу". (Естественно, Аким вспоминает о тяжелой травме колена, но это не относится к болезненности.)
Бабушка увозила внука на лето на Северный Кавказ, к минеральным водам, якобы для поддержания его слабого здоровья. На самом же деле длительный переезд в повозках не только не укрепил бы здоровье болезненного ребёнка, а был бы попросту опасен для него: ехали большим семейством из Пензенской губернии к Каспию (в станицу Шелкозаводская или в Горячеводск) несколько недель. Первая поездка состоялась в 1818 году, то есть Мишелю было три с половиной года. Увозила Елизавета Алексеевна внука для того, чтобы он поменьше общался с отцом, отвыкал от него (этот замысел не удался: Лермонтов горячо любил отца и ребёнком, и став взрослым).
Очень интересна биография самого Акима Павловича. Он, видимо, тяготился военной службой в мирное время, мечтал о приключениях – и прислушался к совету Лермонтова. Михаил Юрьевич писал бабушке из Ставрополя 10 мая 1841 года: "Скажите Екиму Шангирею, что я ему не советую ехать в Америку, как он располагал, а уж лучше сюда, на Кавказ. Оно и ближе, и гораздо веселее". В 1845 году (в 27 лет) Аким Павлович купил имение под Пятигорском, назвав его "Ново-Столыпиновка", и занялся по примеру деда, Акима Хастатова, разведением тутовых садов и шелководством. В 1851 году женился на хорошей знакомой Лермонтова, Эмилии Александровне, падчерице генерала Верзилина, в доме которого Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль. Ее воспоминания – достоверное свидетельство того, как произошла эта ссора.
Остановлюсь на разногласиях лермонтоведов по поводу истинной причины дуэли. В последние годы всё чаще звучит: ненависть к Лермонтову "жадной толпы у трона", коварные замыслы против него – всего лишь выдумка советских литературоведов. Но если это и выдумка, то отнюдь не литературоведов, а самого Лермонтова. Вот строки из последнего дошедшего до нас письма Лермонтова к Марии Лопухиной (осень 1838 г.): "Именно все те, кого я оскорбил в моих стихах, стараются окружить меня лестью [...] мало-помалу я начинаю находить всё это невыносимым; – но эта новая опытность сделала мне благо в том, что дала мне оружие против этого общества, и если когда-нибудь оно станет преследовать меня своей клеветой (а это случится), то я по крайней мере буду иметь средства отомстить [...] нигде нет столько низкого и смешного" (с. 149 7-го тома ПСС Лермонтова, 2002 г.).
Вернёмся к Шан-Гирею. В 1866 году Аким Павлович с семьёй переехал на родину деда, в Армению. Служил уездным начальником Шушенского уезда, много сделал для благоустройства этого края.
Бесценна заслуга Акима Шан-Гирея перед лермонтоведением: из всех близких друзей Михаила Юрьевича только он написал обстоятельные воспоминания. За это его горячо благодарил Святослав Раевский.
Замечу, что друзей у Лермонтова, вопреки распространённому мнению о нём как об одиночке, и даже угрюмом одиночке, было гораздо больше, чем упомянутые мною. Так, истинным его другом был легендарный храбрец и забияка Руфин Дорохов. Вот его высказывание о Лермонтове: "Славный малый – честная прямая душа – не сносить ему головы" (с. 226 7-го тома ПСС Лермонтова). Хорошо разбирался Дорохов в нравах "постдекабристского" общества...
Да, истинных друзей было много, но если говорить обо всех, объём главы о друзьях получится очень большим, и потому я ограничиваюсь самыми близкими друзьями – теми, кто общался с поэтом постоянно, а не только на отдельных этапах его жизненного пути.
Аким по поручению Елизаветы Алексеевны распоряжался творческим наследием брата. В 1842 году он передал рукописи, письма и книги из библиотеки Лермонтова в Публичную библиотеку Петербурга.
Верный друг Лермонтова с московских времён – Алексей Александрович Лопухин (1813–1872). Они были знакомы, скорее всего, с осени 1828 года – с тех пор как Лермонтов с бабушкой поселились на Малой Молчановке, по соседству с домом Лопухиных (через дорогу, наискосок). В доме Лопухиных на Большой Молчановке жили в те годы отец Алексея (матери уже не было в живых) и четверо детей – по старшинству: Мария, Лиза, Алексей и младшая Варя (1815–1851; – обратим внимание: здесь, как и у Лермонтова, мистика: зеркальное отражение двух последних цифр в годах рождения и кончины).
Алексей в 1830 году поступил в Петербургский университет, а в феврале 1831-го перевёлся в Московский, на словесное отделение, и какое-то время учился там одновременно с Лермонтовым. Покинули они Московский университет в один и тот же год: Лермонтов написал прошение об увольнении "по домашним обстоятельствам" 1-го июня 1832 года (в конце июля уехал в Петербург), а Лопухин – 30 сентября. К этому времени (с мая 1832 г.) Лопухин уже служил переводчиком в Московском архиве Коллегии иностранных дел. В комментариях к его имени иногда пишут о его службе в Московской синодальной конторе, но туда он перешёл только в 1850-х годах – на должность управляющего конторой.
Алексей Лопухин сохранил несколько писем друга, портрет маслом "Предок Лерма", стихотворение "Ребёнка милого рожденье..." (на рождение мальчика у Алексея и Варвары – тёзки младшей сестры – в феврале 1839 г.). Когда Лермонтов писал стихотворение "Казбеку" ("Спеша на Север из далёка..."), он, конечно, вспоминал и Алексея, говоря о "тех добрых, пылких, благородных, деливших молодость со мной".
Предок Лерма [Герцог Лерма].
Картина М.Ю.Лермонтова. Масло. 1833
(повторение рисунка на стене в доме Лопухиных,
сделанного углём и мелом в 1832 г.)
С Алексеем связаны две интересные истории. Первая – об акварельном рисунке, затем превращённом в портрет маслом, "Предок Лерма". Эту историю рассказал сын Лопухина, Александр (тот самый, рождение которого приветствовал Михаил Юрьевич). Он прислал картину с сопроводительным письмом в дар Лермонтовскому музею при Николаевском кавалерийском училище (бывшей юнкерской Школе). Приведу фрагмент этого письма, написанного 3 ноября 1881 года:
"И вот в один из ранних периодов, когда он занимался исключительно математикой, он однажды до поздней ночи работал над разрешением какой-то задачи, которое ему не удавалось, и утомлённый заснул над ней. Тогда ему приснился человек, изображённый на прилагаемом холсте, который помог ему разрешить задачу. Лермонтов проснулся, изложил разрешение на доске и под свежим впечатлением мелом и углём нарисовал портрет приснившегося ему человека на штукатурной стене его комнаты". Дальше Лопухин рассказывает, как при попытке надолго сохранить рисунок штукатурка осыпалась. "Отец был в отчаянии, но Лермонтов успокоил его", пообещав воспроизвести эту голову на полотне.
В наше время появилась версия, что Лермонтов зарисовал не своего воображаемого предка, а известного шотландского математика XVII века, создателя логарифмов, Джона Нэпиера (John Napier, 1550–1617). Великий учёный и помог ему решить никак не дававшуюся задачу из высшей математики. Версия эта была озвучена в одной из передач цикла "Необъяснимо, но факт" по телеканалу "ТНТ"; была также публикация об этом в журнале "Мир кино и ТВ", в номере от 12 января 2007 года.
Портрет под названием "Предок Лерма" (или "Герцог Лерма") часто публикуется наряду с другими портретами лермонтовских воображаемых испанцев. Уж не знаю, Нэпиер ли – один из них, но почти все они похожи на самого Лермонтова в том возрасте, до которого он, увы, не дожил.
Немного отвлечёмся от темы друзей. Скажу несколько слов о "русской версии" фамилии Нэпиер – "Непер". Эта версия (в разных публикациях) не может не удивлять: почему английское Napier, произносимое нами как Нэпиер или Нэпьер, надо передавать как Непер? Вспомним и английское player – в звучании по-русски плэйер, а вовсе не плеер, как принято писать с некоторых пор. Впечатление такое, будто кто-то "взял и отменил" букву э как русский вариант английской а. Примеров такого неграмотного, нелогичного написания английских слов можно привести множество: "леди" (lady), "флешка" (от flаsh), "бренд" (brand), "сленг" (slang), а также "тест" (test), "трек" (trek), "тренд" (trend), где английские буквы а и е (звук в том и другом случае э) заменены на русскую е.
Под раздачу попали и латинское stella (звезда) и греческое stela (обелиск) – оба слова оказались в русском варианте с е; вместо красивых слов стэлла и стэла получились уродцы: стелла и стела. На любимое составителями словарей е заменено даже английское и (эта буква читается в разных словах как звук у или а, никак не е) в слове ланч (lunch). Всё пишется по-русски так, будто наши лингвисты – в век Интернета! – не знают ни одного иностранного языка. ("Всё это было бы смешно, Когда бы не было так грустно", – Лермонтов, "А.О.Смирновой").
Я не за то, чтобы переделывать написание всех иностранных слов в соответствии с их звучанием на языке оригинала (хотя именно так писали иностранные слова высоко образованные литераторы до 1917 года, и незачем было менять традицию, переделывать грамотное на неграмотное; но что поделаешь – время ушло). Однако хочется надеяться, что при очередном пересмотре норм написания будет учитываться образ слова, не возникнет ненужной переклички с существующим русским словом – как, например, в случае с "тест" и "тесто". И что языковеды будут учитывать хорошую традицию, хотя бы недавнюю. Например, лэди, нэоромантизам, нэофашизм и пр. еще в 1950-х годах писались именно так, зачем было менять в худшую сторону? (Неофашизм в быстрой речи вообще превращается в свою противоположность.)
Ираклий Луарсабович Андроников.
Фотография 1950-х годов
Позволяю себе отступления от основной темы по примеру высоко чтимого мною Ираклия Луарсабовича Андроникова. Он внёс неоценимый вклад в расширение сведений о Лермонтове – сведений объективных, основанных на изучении документов и непредвзятом их осмыслении. При этом Андроников нередко расширял рамки своего разговора с читателем. Его статьи, главы книг можно сравнить с ветвистым деревом: крепкий ствол – основная тема, а ветви – дополнительные сведения или даже информация из других областей культуры...
Вернёмся к Алексею Лопухину. Сохранилось несколько писем, имеющих отношение к картине "Предок Лерма"; назову два из них: письмо Лермонтова к Марии Лопухиной от 2 сентября 1832 г., где он говорит о своей радости от полученного известия, что "еще не стёрли знаменитую голову со стены", и письмо Алексея Лопухина от 25 февраля 1833 г. с благодарностью за присланный ему портрет "предка". То есть Лермонтов сделал первоначальный рисунок не во время приезда в Москву из Петербурга, как это получается из рассказа Александра Лопухина, а еще в Москве, скорее всего в 1832 году, когда он однажды засиделся у Лопухиных допоздна над решением задачи из высшей математики.
Лермонтовский музей при Николаевском кавалерийском училище создавался с 1881 года и был официально открыт в 1883 году. В 1916 году перед зданием Музея установлен памятник работы скульптора Б.М.Микешина – кстати, с правильной датой рождения поэта: 2-е октября (14-е по новому стилю). Странно, что эта дата, подтверждённая записью в церковной книге и другими документами, в наше время не учитывается: большинство лермонтоведов придерживаются даты, которую установила бабушка: 3-е октября, – установила, чтобы не праздновать рождение внука "прежде времени" (поскольку родился он поздно вечером 2-го).
Между тем эта "передатировка" сбивает мистическую закономерность в дате рождения поэта: 14 октября 1814 года. Об этом обстоятельно говорится в моей статье "Мистика чисел в жизни Лермонтова". Статья была опубликована в юбилейный лермонтовский год (200 лет со дня рождения) в двух журналах и в "Литературной газете" (№40, 15–21 октября 2014 г.), в "ЛГ" – под названием "Поэт знал дату своего ухода?" Есть эта статья и в Интернете, на главном моем сайте: http://lermontov1814.narod.ru
Вторая история, связанная с Алексеем Лопухиным, хорошо известна: это история его неудачного сватовства к Екатерине Сушковой в конце 1834-го – начале 1835 года. История эта рассказана самим Лермонтовым в письме к Александре Верещагиной (традиционно письмо относят к весне 1835 г., но Андроников относил к январю 1835 г.). Нашла эта история отражение и в романе "Княгиня Лиговская" (1836). Я останавливаюсь на розыгрыше Лермонтова ради спасения друга от "летучей мыши" (характеристика, данная им Сушковой) во второй главе).
Вспомним верных друзей Лермонтова, которые оказались одновременно с ним в Пятигорске в июле 1841 года, – Руфина Дорохова и Михаила Глебова.
В 1840 году Руфин Иванович Дорохов (1806–1852), как и Лермонтов, был прикомандирован к военному отряду генерала А.В.Галафеева; оба они участвовали в июльском сражении при Валерике, а также в осенней экспедиции. В октябре, после ранения Руфина Ивановича, Лермонтов принял от него командование отрядом "охотников" – храбрецов, служивших разведчиками и десантниками при артиллерийском полку. Летом 1841 года Дорохов сделал всё, что только дозволялось кодексом чести, чтобы предотвратить дуэль своего молодого друга с Мартыновым, и был в отчаянии, когда ему это не удалось. (П.А.Висковатов в своей в целом объективной книге, к сожалению, не избежал ошибок, в том числе в оценке отношений между Лермонтовым и Дороховым.)
Корнет Конногвардейского полка Михаил Павлович Глебов (1819–1847) также участвовал в июльском сражении при Валерике и был тяжело ранен. В апреле 1841 года Лермонтов и Столыпин-Монго останавливались по дороге из Петербурга на Кавказ в его имении Мишково (Мценский уезд Орловской губернии). Лермонтов подарил ему свой автопортрет с надписью: "Другу Глебову Лермонтов. 1841 год. Мишково".
Михаил Глебов был секундантом Лермонтова на дуэли с Мартыновым. (Организатор дуэли Александр Васильчиков, запутывая следствие, врал, что это он, Васильчиков, – секундант Михаила Юрьевича, и потом всю жизнь изображал печаль по безвременно погибшему поэту.) После дуэли Глебов остался с Лермонтовым, положил его голову к себе на колени и несколько часов под проливным дождём дожидался экипажа, чтобы доставить друга в Пятигорск, в дом (флигель дома) Чиляева.
Кстати, уже поэтому невозможно верить, что секундантом Лермонтова был Васильчиков, а не Глебов. Вне кодекса чести да и всякой логики: якобы секундант Лермонтова уезжает, оставляя с тяжело раненным секунданта Мартынова!
Михаил Павлович Глебов.
Акварель неизвестного художника. 1840-е годы
Еще один "кавказский" друг поэта – князь Александр Иванович Одоевский (1802–1839), декабрист, поэт, автор ответа Пушкину на его послание "В Сибирь": "Струн вещих пламенные звуки // До сердца нашего дошли..." Через семь лет каторги Александр Иванович был переведён на поселение, а в 1837 году определён рядовым в Кавказский корпус, с ноября – в Нижегородский Драгунский полк. Из Ставрополя они с Лермонтовым вместе добирались до места расположения полка – в Кахетии, в селении Караагач. Лермонтов вспоминал об этом в стихотворении "Памяти А.И.Одоевского": "Я знал его: мы странствовали с ним // В горах Востока и тоску изгнанья // Делили дружно..." (1839). Александр Иванович скончался во время одной из военных экспедиций, жестоко простудившись в походной палатке.
Князь Александр Иванович Одоевский.
Акварель М.Ю.Лермонтова
Князь Владимир Фёдорович Одоевский.
Литография с оригинала К.Горбунова. 1840-е годы
Раз уж мы заговорили об Александре Одоевском, вспомним и его двоюродного брата, Владимира Фёдоровича Одоевского (1804–1869). Это воистину "заслуженный деятель культуры" невероятно много сделавший для ее развития. Писатель, философ, музыкант, музыкальный и литературный критик, издатель ряда журналов. В историю лермонтоведения его имя вошло прежде всего благодаря "записной книжке" – изящному альбому в кожаном переплёте с надписью на титульном листе: "Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную. – К. [Князь] В.Одоевский.1841. Апреля 13-е. СПб."
Возвратил Одоевскому его "старую и любимую книгу" с последними стихами Лермонтова Аким Шан-Гирей. Через 16 лет после этого Одоевский отдал драгоценный альбом на вечное хранение, сделав еще одну надпись: "В Императорскую Публичную Библиотеку от Князя Одоевского. 1857. СПб."
В историю лермонтоведения Одоевский входит и еще более весомым вкладом: именно он, совместно с несколькими литераторами (в первую очередь с И.И.Панаевым), в 1838 году выкупил у прежнего владельца захиревший журнал "Отечественные записки" и пригласил в редакторы Андрея Краевского. С января 1839 года обновлённый журнал стал выходить в свет, обретая всё большую популярность благодаря постоянной публикации в нем произведений Лермонтова.
Продолжу о "кавказских" друзьях поэта. В 1840 году вслед за Лермонтовым отправился на Кавказ не только Алексей Столыпин-Монго, но и Григорий Гагарин. Князь Григорий Григорьевич Гагарин (1810–1893) был талантливым художником и множество своих картин, зарисовок посвятил Кавказу, быту его народов, а также и жестоким сражениям. В 1840 году они с Лермонтовым совместно создали несколько акварелей (рисунок Лермонтова, раскраска Гагарина). Григорий Григорьевич особенно ценил умение Лермонтова показать персонажей, события в динамике, в быстром, порой яростном движении.
Князь Григорий Григорьевич Гагарин.
Автопортрет. Масло. 1840-е годы
Эпизод кавказской войны. Акварель М.Ю.Лермонтова (рисунок) и Г.Г.Гагарина (раскраска). 1840
Скачущий гусар с лошадью в поводу.
Рисунок М.Ю.Лермонтова. 1834
К "заочным" друзьям поэта можно отнести Александра Ивановича Герцена (1812–1870), который учился в Московском университете одновременно с Лермонтовым (к сожалению, они не познакомились) и рассказал в "Былом и думах" о "маловской истории", а в 1850 году написал статью "О развитии революционных идей в России" с высочайшей оценкой творчества и личности Лермонтова.
К "заочным" друзьям относится и писатель, критик Александр Васильевич Дружинин (1824–1864). В 1851 году он побывал в Пятигорске и Кисловодске, где встречался с сослуживцами Лермонтова, убедился в том, что многие его любили, вовсе не считали его характер тяжелым. Дружинин рассказал об этих встречах в статье 1860 года, наиболее подробно остановившись на своей встрече с Дороховым.
Весьма малая часть статей и заметок Дружинина о Лермонтове была опубликована. Не была напечатана и упомянутая статья, написанная в виде рецензии на первый том Сочинений Лермонтова. Ее нашла "в собрании бумаг А.В.Дружинина" Эмма Герштейн и опубликовала в 1959 году в 67-м томе "Литературного наследства" – серии сборников, издававшихся Академией наук СССР.
Дружинин начинает свою рецензию так:
"Во всей истории русской литературы, за исключением личности Пушкина, с каждым годом и с каждым новейшим исследованием становящейся ближе к сердцу нашему, мы не находим фигуры более симпатичной, чем фигура поэта Лермонтова. Загадочность, ее облекающая, еще сильнее приковывает к Лермонтову помыслы наши, уже подготовленные к любви и юностью великого писателя, и его безвременной кончиною, и страдальческими тонами многих его мелодий, и необыкновенными чертами всей его жизни".
Александр Васильевич Дружинин.
Фотография. 1856
В своей статье, предваряющей эту публикацию, Э.Г.Герштейн процитировала ряд высказываний Дружинина о Лермонтове из других его статей (а также из дневниковых записей), в частности такое:
"Характер знаменитого нашего поэта хорошо известен, но не многие из русских читателей знают, что Лермонтов, при всей своей раздражительности и резкости, был истинно предан малому числу своих друзей, а в обращении с ними был полон женской деликатности и юношеской горячности. Оттого-то до сих пор в отдаленных краях России вы еще встретите людей, которые говорят о нем со слезами на глазах и хранят вещи, ему принадлежавшие, более, чем драгоценность".
Глубокие, неординарные статьи о Лермонтове написаны и позднее, например Василием Розановым ("М.Ю.Лермонтов. К 60-летию кончины" и "По поводу одного стихотворения Лермонтова"), Иннокентием Анненским ("Юмор Лермонтова", "Об эстетическом отношении Лермонтова к природе", "Символы красоты у русских писателей. М.Ю.Лермонтов"), Дмитрием Мережковским ("Поэт сверхчеловечества. М.Ю.Лермонтов"; с Мережковским, правда, я далеко не во всём согласна). А фрагменты из эссе о Лермонтове в "Розе Мира" Даниила Андреева приведу в конце главы.
Вспомним и художников, создавших прекрасные по исполнению и верности оригиналу портреты Лермонтова (что доказывается сравнением с его автопортретом 1837–1838 гг.). Это прежде всего Пётр Заболотский (самый известный его портрет Лермонтова – 1837 года), Александр Клюндер (портреты 1838 и 1839 гг.), Иван Астафьев (1883), Леонид Пастернак (его портрет Лермонтова создан как иллюстрация к стихотворению "Дума" в издании Сочинений Лермонтова 1891 г.). Ценна своей достоверностью карандашная зарисовка, сделанная бароном Дмитрием Паленом в походной палатке в июле 1840 года, после Валерикского сражения.
М.Ю.Лермонтов. Карандашная зарисовка Д.Палена.
Июль 1840 г.
Наконец, нельзя не остановиться на иллюстрациях Михаила Врубеля, выполненных, как и ряд иллюстраций Л.Пастернака, для юбилейного издания Сочинений Лермонтова 1891 года (впрочем, Врубель не раз обращался к творчеству поэта и до этого). Среди них зарисовка фигуры Лермонтова в военной форме – на иллюстрации к стихотворению "Журналист, читатель и писатель" (см. эту акварель в третьей главе).
Исследователи расходятся во мнениях, кто изображён в центре композиции. Несомненно узнаваемы Лермонтов слева и Иван Панаев справа. По логике, в центре, в качестве журналиста, принимающего у себя в кабинете читателя и писателя, должен быть Андрей Краевский, руководитель журнала "Отечественные записки". Иногда вместо него, вне логики, называют Белинского, отвечавшего в журнале за отдел критики. Несомненного портретного сходства ни с тем, ни с другим нет, фигура журналиста, скорее всего, условная. Лишь условно можно называть либо писателем, либо читателем и Лермонтова с Панаевым: оба они и писатели, и читатели. Мысли писателя, изложенные в стихотворении, близки лермонтовским – впрочем, как и мысли читателя.
Но все эти вопросы, думается, приходят в голову лишь специалистам; большинство читателей ценят эту прекрасно выполненную акварель, не задаваясь такими вопросами.
Остановлюсь более обстоятельно, чем в начале главы, на цепи "случайностей" в судьбе Лермонтова, всегда носивших негативный характер. В московский Университетский Благородный пансион ни с того, ни с сего "занесло" жителя Петербурга Николая I (да не прогневается на меня, выражаясь слогом Акима Шан-Гирея, тень императора) – в результате пансион превратили в гимназию (с разрешением розог), и Лермонтов ушёл, не получив свидетельства об окончании этого учебного заведения. Поступил в Московский университет – и "прямо наткнулся на историю профессора Малова", как вспоминал его соученик по пансиону и университету Николай Сатин. Юнкерская Школа: через 12 дней после поступления – тяжелейшая травма... Что же это такое? Какие потусторонние силы объявили войну мальчику, еще ни в чём ни перед кем не провинившемуся?
И далее: даже стихотворение "Смерть Поэта" не повлекло бы за собой сурового наказания, не приди "случайно" в гости к Мишелю его дядя, Николай Столыпин (родной брат Столыпина-Монго) и не примись он защищать Дантеса в истории с дуэлью Пушкина. Последние 16 строк, которых Лермонтову не простили ни при его жизни, ни даже после гибели, появились именно из-за того, что на сей раз "занесло" домой к Михаилу Юрьевичу его дядю. После возвращения из первой ссылки Лермонтова очень ненадолго оставили в покое, а затем начались сплетни, "месть врагов и клевета друзей", повлекшие за собой дуэль с Барантом и вторую ссылку.
Да и поводом к последней дуэли послужила очередная случайность: Мартынов услышал, как Лермонтов повторяет шутливое прозвище "горец с большим кинжалом". "Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд [играя на рояле], слово "poignard" ["кинжал"] раздалось по всей зале", – вспоминала Эмилия Шан-Гирей. И Мартынов смертельно обиделся...
В юности я думала, что стихотворение "Благодарность" (апрель 1840 г.) – это всплеск отчаяния из-за долгого пребывания на гауптвахте, а последние две строки – скорее романтическая условность, чем искренняя мольба поэта. Сейчас, заново пройдя все этапы его жизненного пути, считаю эти две строки вовсе не условностью, а выстраданной мольбой к Всевышнему. Лермонтов устал от бед, которые всю его короткую жизнь сыпались ему на голову. Напомню это стихотворение:
За всё, за всё Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слёз, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был...
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Не долго я еще благодарил.
Роковые "случайности" происходили постоянно, как будто предопределяемые самой Судьбой. Это о себе он сказал еще в 1832 году, в поэме "Измаил-бей": "...Твоя б рука не устрашила // Того, кто борется с Судьбой".
Кажется мне, "случайности" эти и в самом деле не случайны. В посмертии высокая душа должна продолжать служение Космосу, космической гармонии, прерванное недолгим пребыванием на Земле, и нужно показать этой бессмертной душе, как тяжела бывает жизнь человека, – для того чтобы она не утратила сострадания к людям, несмотря на все их грехи.
"Пробегаю в памяти всё мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные..."
По уверениям мистиков, каждый человек за время жизни должен выполнить свое предназначение. И, несмотря на трагически короткий срок жизни, Лермонтов выполнил свое главное предназначение: на собственной горестной судьбе показал будущим поколениям, что "есть и Божий Суд", а потому неизбежна гибель безнравственного "высшего" общества...
У нас по сию пору идут споры: не был ли Николай Мартынов давним недоброжелателем Лермонтова – потому, например, что принадлежал к масонам (тайным врагам отечественных гениев); или, может быть, он затаил обиду на Лермонтова за сатиру на шулеров-картёжников в "Маскараде", ибо шулером-картёжником был его дядя (кстати, обучивший этому Николая, из-за чего тот пострадал в 1841 г.: его отчислили из казачьего полка за шулерство в картах). Уж и не напоминаю о более вздорных вымыслах по поводу дуэли, тем более что дело вовсе не в неприязни Мартынова к Лермонтову. Не согласись вызвать поэта на дуэль Мартынов, нашли бы другого. Мартынов – всего лишь пистолет в руках заказчика убийства.
А заказчиком была та самая "жадная толпа у трона", которую Лермонтов сделал своим коллективным врагом 16-ю заключительными строками "Смерти Поэта". Нити заговора против него тянутся от императорского семейства (от великой княгини Марии Николаевны и самого императора) через И.В.Васильчикова, председателя Государственного Совета и ближайшего "доверенного лица" Николая I, к сыну Васильчикова, в 1841 году, в его 22 года, посланному на Кавказ с какой-то инспекторской миссией.
Я уже не раз писала о подлинной причине дуэли, обстоятельно аргументируя свои утверждения, – в книге "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова" и в статьях, – поэтому здесь лишь коротко повторила эту аргументацию.
Самая глубокая, ёмкая и точная характеристика личности и творчества Лермонтова принадлежит Даниилу Леонидовичу Андрееву (1906–1959), автору знаменитого религиозно-философского труда «Роза Мира». Выписками из его научно-фантастического эссе о Лермонтове и закончу эту главу.
Даниил Леонидович Андреев.
Фотография 1950-х годов
Даниил Андреев с горечью говорил о непонимании русской критикой «светлой, задушевной, тёплой веры», что «тихо струится, журча и поднимаясь порой до неповторимо дивных звучаний» «в глубине стихов» Лермонтова.
«Надо было утерять всякую способность к пониманию духовной реальности до такой степени, как это случилось с русской критикой последнего столетия [XIX века], – продолжает Даниил Андреев, – чтобы не уразуметь свидетельств об этой реальности в лермонтовских стихах. Надо окаменеть мыслью, чтобы не додуматься до того, что Ангел, нёсший его душу на Землю и певший ту песнь, которой потом «заменить не могли ей скучные песни Земли», есть не литературный приём, как это было у Байрона, а факт».
"Какой жизненный подвиг мог найти для себя человек такого размаха, такого круга идей, если бы его жизнь продлилась еще на сорок или пятьдесят лет? Представить Лермонтова примкнувшим к революционному движению 60-х и 70-х годов так же невозможно, как вообразить Толстого в преклонных годах участвующим в террористической организации или Достоевского – вступившим в социал-демократическую партию. – Поэтическое уединение в Тарханах? Но этого ли требовали его богатырские силы? – Монастырь, скит? – Действительно: ноша затвора была бы по плечу этому духовному атлету, на этом пути сила его могла бы найти для себя точку приложения. Но православное иночество [монашество] несовместимо с художественным творчеством того типа, тех форм, которые оно приобрело в наши поздние времена, а от этого творчества Лермонтов, по-видимому, не отрёкся бы никогда.
Возможно, что этот титан так и не разрешил бы некогда заданную ему задачу: слить художественное творчество с духовным деланием и подвигом жизни, превратиться из вестника [духовного мира] в пророка. Но мне лично кажется более вероятным другое: если бы не разразилась пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось бы зрителем такого – непредставимого для нас и неповторимого ни для кого – жизненного пути, который привел бы Лермонтова-старца к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно, где все блуждания и падения прошлого преодолены, осмыслены и послужили к обогащению духа и где мудрость, прозорливость и просветлённое величие таковы, что всё человечество взирает на этих владык горных вершин культуры с благоговением, любовью и с трепетом радости".
"…Если смерть Пушкина была великим несчастьем для России, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой, и от этого удара не могло не дрогнуть творческое лоно не только Российской, но и других металькультур» [т.е. культур трёх миров – физического, духовного и самого ядра планеты].
Даниил Андреев начинал родословную поэта не с его земных, известных нам предков (русских, татар, шотландцев), а с «человечества титанов» – людей необычайной духовной силы, повелевавших стихиями.
«Глазами тучи я следил, Рукою молнию ловил…» («Мцыри») – не есть ли это, как и «Ангел», реальное воспоминание о прошлом? – говорит Д.Андреев. – Поиски родины заканчиваются для Мцыри ничем, ибо истинная его родина не здесь, на Земле, а в Высшем, духовном мире. Память о нем так сильна в самом поэте, что он не забывает о своей Небесной родине во всё время короткого пребывания на Земле.
В «Герое нашего времени» он говорит о тяжкой силе этой памяти: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее всё те же звуки; я глупо создан: ничего не забываю, ничего». А в «Сказке для детей» вспоминает одно из видений прошлого:
Мой юный ум, бывало, возмущал
Могучий образ; меж иных видений,
Как царь, немой и гордый, он сиял
Такой волшебно-сладкой красотою,
Что было страшно… и душа тоскою
Сжималася – и этот дикий бред
Преследовал мой разум много лет.
Это свое видение и передал поэт в «Демоне». Герой поэмы, как уже говорилось, связан с эпохой античности, в его трагической судьбе отражены страдания и муки Прометея – титана, который ради спасения человечества нарушил волю богов, передав обитателям Земли божественный огонь. С тех пор и началось его трагическое одиночество:
Лишь только Божие проклятье
Исполнилось, с того же дня
Природы жаркие объятья
Навек остыли для меня;
Синело предо мной пространство;
Я видел брачное убранство
Светил, знакомых мне давно…
Они текли в венцах из злата;
Но что же? прежнего собрата
Не узнавало ни одно.
…Лермонтов – мистик по существу. Не мистик-декадент поздней, истощающейся культуры, мистицизм которого предопределён эпохой, модой, социально-политическим бытием, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божией: мистик потому, что внутренние его органы – духовное зрение, слух и глубинная память, а также дар постижения человеческих душ – приоткрыты с самого рождения и через них в сферу сознания просачивается вторая реальность: реальность, а не фантастика». (Цитирую по изданию: Даниил Андреев. Роза Мира, в 2-х т. Том. 2. – М., Профиздат, 2006.)
В заключение несколько слов о друзьях фальшивых, память о которых осталась в строчках стихотворений Лермонтова как "ложь врагов и клевета друзей" и "друзей клевета ядовитая".
Первое место среди них занимает Соллогуб, который и при жизни, и после гибели поэта притворялся его другом и перевирал всё, что с ним связано. Так, он сочинил за Николая I фразу "Собаке – собачья смерть", сообщив, что слышал ее от приближённых царя. На самом деле Николай I произнёс по-французски: "Telle vie, telle mort", что можно перевести как: "Что заслужил, то и получил", "Какова жизнь, такова и смерть", "Туда ему и дорога" (привожу перевод разных исследователей). Никакой "собаки" и рядом не лежало!..
Позднее кто-то еще из "друзей" вложил эту фразу и в уста бабушки Лермонтова: так она якобы отозвалась о скончавшемся муже (скончавшемся, кстати, от инсульта, а вовсе не покончившем с собой). Между тем хорошо известно письмо Елизаветы Алексеевны к родственнице (от 17 января 1836 г.) о своем внуке: "...нрав его и свойства совершенно Михайла Васильича, дай Боже, чтоб добродетель и ум его был".
Как видим, "друзей клевета ядовитая" не оставляет Лермонтова даже и почти через два столетия после его гибели. Подробнее о якобы друзьях – в третьей главе этой книги.
Глава вторая
Любимые (и не очень) женщины
В Интернете становится всё больше сайтов, открывающихся по запросу "Любимые женщины Лермонтова". В основном это сайты с перечнем знакомых ему дам и барышень, с портретами и справками о них, причем не всегда бесспорными, а порой и просто ошибочными.
Например, воспроизводится портрет "не той" Марии Щербатовой. Княгиня Мария Алексеевна Щербатова была красавицей: "такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать" – говорил о ней Лермонтов, по воспоминаниям Акима Шан-Гирея. Между тем традиционно публикуется с подписью "Мария Алексеевна Щербатова" портрет ее однофамилицы, которую при всём желании не назовешь красавицей.
Однофамилица княгини Марии Щербатовой – портрет, традиционно публикуемый с подписью:
"Княгиня Мария Алексеевна Щербатова".
Литография с рисунка Дафингера. 1840-е годы
Едва ли можно согласиться и с традиционной подписью под еще одним портретом: "Екатерина Александровна Сушкова". Имею в виду автограф Лермонтова – текст стихотворения "Стансы" ("Взгляни, как мой спокоен взор...", август 1830 г.) и рисунок красавицы справа от текста (правда, здесь в подписи обычно ставится знак вопроса). Это стихотворение, скорее всего, надо отнести к циклу стихов, посвященных Н.Ф.Ивановой (созданы в 1830–1832 гг.). Свидетельства тому – и время написания, и строка "Я не могу любить другой", и упрёки, вызванные разногласиями между влюблёнными, встречающиеся и в других посланиях к Ивановой (она желала веселья, лёгкости, не хотела слышать ни о чём серьёзном, тем более мрачном). И.Л.Андроников, публикуя этот автограф в подготовленном им четырёхтомнике Лермонтова, не счёл возможным определить, чей это портрет, – написал только: "Из тетради 1830 года".
Автограф М.Ю.Лермонтова: стихотворение "Стансы" ("Взгляни, как мой спокоен взор...",
август 1830 г.) и рисунок чернилами на полях
Еще того хуже: рисунки Лермонтова к пушкинскому "Домику в Коломне" воспроизводятся в качестве набросков к портрету Варвары Лопухиной!
Листки с рисунками к "Домику в Коломне" Пушкина
из юнкерской тетради Лермонтова
(на последнем: гусар в женском парике
и гусар под окнами домика Параши). 1833
Шуточная поэма Пушкина "Домик в Коломне" была опубликована в феврале 1833 года, и в том же году в юнкерской тетради Лермонтова появляется серия рисунков: явно он проверяет реальную возможность превращения лихого вояки в служанку. Один из советских литературоведов почему-то задался вопросом: не портрет ли это Варвары Лопухиной? С тех пор уже и вопрос снят: к гусару в женском парике – с типично мужскими, крупными чертами лица – дают подпись: "Варвара Лопухина", хотя он нисколько не похож на миловидную Вареньку, с женственным, округлым личиком. Подробнее об этом казусе – в моей статье "Об ошибках в современном лермонтоведении", которая не раз была опубликована в журналах, а в 2005 году заняла свое место на интернет-сайте: http://lermontov1814.narod.ru
Варвара Александровна Лопухина.
Акварель М.Ю.Лермонтова. 1835
В моей статье "Любимые женщины Лермонтова", размещенной на том же сайте, в центре внимания сам Лермонтов – события его жизни, последствия для него от встречи с той или иной дамой или барышней, загадки-разгадки, нередко с опровержением устоявшихся мнений. В этой книге статья стала второй главой, она расширена, в нее включено больше конкретных сведений.
Одна из самых загадочных страниц короткой жизни Михаила Юрьевича Лермонтова – его отношения с женщинами – и с барышнями, и с замужними и незамужними дамами. Сам он делился с друзьями своими сердечными переживаниями только в подростковом возрасте, в московский период жизни (это период, с перерывами, с сентября 1827 г. по июль 1832-го). Со времени переезда в Петербург (август 1832 г.) он открывал душу лишь самым близким друзьям. Но из всех верных и "долгих" друзей только один – Аким Шан-Гирей – оставил свои воспоминания. Поэтому, рассказывая об увлечениях поэта, будем привлекать все доступные нам свидетельства, перепроверяя их "перекрёстно".
И начнём со свидетельств героини раннего увлечения Лермонтова (якобы увлечения) – Екатерины Александровны Сушковой (1812–1868; по мужу Хвостова; вышла замуж за дипломата А.В.Хвостова в 1838 г.).
Екатерина Александровна Сушкова
(в замужестве Хвостова). Миниатюра работы неизвестного художника. 1830-е годы
Давно уже бытует мнение, что стихотворения, которые Сушкова выдавала за посвящённые ей, Лермонтов лично вписал в ее альбом. Между тем это далеко от истины, до такой фальсификации не додумалась и сама Сушкова. Изложу последовательно.
В 1844 году "в двух номерах "Библиотеки для чтения", под интригующим названием "Из альбома Е.А.Сушковой", появилось двенадцать неизвестных стихотворений молодого Лермонтова". (Цитирую комментарий из сборника "М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников". Составители М.И.Гиллельсон и В.А.Мануйлов. – М., "Худож. лит-ра", 1972, с. 431.)
Этот альбом заполнялся не летом 1830 года, а в Петербурге начиная с 1831 года, когда Сушкова получила "в подарок от А.М.Верещагиной альбом, листы которого были заполнены стихотворениями, переписанными для нее подругами. Среди этих записей оказались и три произведения Лермонтова: "Верху одна // Горит звезда...", "Я не люблю тебя!"и "Нет, я не требую вниманья". Эти произведения, как утверждает Сушкова, были посвящены ей. Далее мемуаристка рассказывала о получении ею в Москве от А.М.Верещагиной еще двух стихотворений Лермонтова – "Еврейская мелодия" (1830) и "Романс" ("Хоть бегут по струнам моим звуки веселья", 1831). Все эти пять стихотворений Сушкова впоследствии опубликовала в "Библиотеке для чтения" 1844 г." (с. 426 указанного выше сборника).
А в 1857 году журнал "Русский вестник" напечатал ее "Воспоминания о Лермонтове. Отрывок из Записок", причём без имени автора, – видимо, на первых порах Екатерина Александровна побаивалась опровержений.
Цитирую комментарий из сборника "М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников" далее: "Е.А.Хвостова скончалась 10 сентября 1868 г. Осенью следующего года М.И.Семевский напечатал в "Вестнике Европы" (1869, №8 и 9) сокращенную редакцию ее Записок, а в 1870 г. полный их текст..." (с. 432). Этот более обширный вариант "Записок Е.А.Хвостовой, рождённой Сушковой" затем дважды переиздавался в составе сборника материалов для биографии Лермонтова – в 1870-м и 1872 годах; сборник пользовался огромной популярностью.
Вот так "литературное сочинение" о Лермонтове попало в разряд документальных произведений. Замечу, что М.И.Гиллельсон и В.А.Мануйлов, составители самого авторитетного, тщательно подготовленного сборника "М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников", при первом издании этого сборника (Пенза, 1960) не включили в него ни единого фрагмента из сочинений Сушковой. В дальнейшем, выпуская сборник в московском издательстве "Художественная литература", они, видимо, решили не игнорировать интереса к этому "спорному" сочинению и дали отрывок из "Записок" Сушковой, снабдив его обширным комментарием.
Первый период общения Екатерины Сушковой с Лермонтовым относится к весне и лету 1830 года. Барышня гостила в Москве и в подмосковном имении Большаково у своих родственников, приехав из Петербурга. В Середникове, у Столыпиных и Верещагиных, она бывала по воскресеньям. Столыпины, владельцы этой усадьбы, состояли в родстве с Верещагиными: матери этих семейств – родные сёстры, урождённые Анненковы. Оба семейства жили в Москве (одно время по соседству) и на лето выезжали в свои подмосковные имения. Но Верещагины, Александра и ее мать, проводили больше времени в роскошном Середникове, чем в своей скромной Листовке. Лермонтов с бабушкой провели в Середникове четыре лета (начиная с 1829 года; в 1832 году – не всё лето).
Михаил Юрьевич Лермонтов. Портрет работы неизвестного художника. Масло. 1835 (?)
Вновь встретилась Екатерина Сушкова с Лермонтовым уже в северной столице, в начале декабря 1834 года, когда Михаил Юрьевич, окончив юнкерскую Школу и получив первый офицерский чин (в кавалерии это корнет), стал выезжать в свет.
В своих "Воспоминаниях" Сушкова уверяет, что Мишель влюбился в нее сразу после первого знакомства и все лирические стихи, написанные летом 1830 года, посвящены ей. В действительности Екатерина попросту выпрашивала у юного поэта стихи для своего альбома (подобный трюк она повторила позднее, в 1860-х годах, с Алексеем Апухтиным). Даже родная сестра Сушковой Елизавета уличала ее в вымыслах, связанных с 1830 годом. Елизавета Александровна Сушкова (1815–1883; в замужестве Ладыженская) написала свои "Замечания на "Воспоминания" Е.А.Хвостовой" (опубликованы в журнале "Русский вестник" в 1872 г.).
О том, что Мишель "нисколько не был влюблён " в Сушкову вопреки ее позднейшим уверениям, говорили и обитатели Середникова – свидетели их отношений. В частности, вспоминали о том, что юный поэт вовсе не дарил ей стихотворение "Нищий" и содержание его не имеет к ней никакого отношения. Цитирует эти воспоминания Светлана Бойко в книге "Лермонтов. Московские страницы жизни и творчества" (М., "Планета", 2014).
Добавлю, что более обширный вариант воспоминаний Сушковой к тому же нельзя считать достоверным: он вполне мог быть частично переписан и дописан дочерьми. Подобный пример хорошо известен в истории литературы: воспоминания А.О.Смирновой-Россет переписаны ее дочерью Ольгой по своему вкусу, а опубликованы были как якобы подлинные воспоминания Александры Осиповны. Взгляды матери и дочери во многом расходились, поскольку дочь сформировалась как ярая монархистка. Кроме того, в "воспоминаниях", сочинённых дочерью, современники сразу заметили множество фактических ошибок. Тем не менее в наше время находятся недобросовестные "исследователи", которые используют эти фальшивые "воспоминания", желая опорочить кого-нибудь из тех, кого сама Александра Осиповна любила и ценила...
Само по себе утверждение о влюблённости мальчика в "девицу на выданье" не вызывает доверия. Мишелю весной – летом 1830 года 15 лет: родился 2/14 октября 1814 года (литераторы, якобы во всём верящие Сушковой, лукавят, указывая возраст Лермонтова в период их общения: 16 лет). А Екатерине в это время – 18 (родилась 6/18 марта 1812 г.). С чего бы это мальчику увлекаться столь взрослой барышней? Это лет в 20 не имело бы особого значения, что твоей избраннице уже 23, но никак не в 15, когда барышне уже 18.
И еще более весомый аргумент: к 1830 году относится увлечение Мишеля Наташей Ивановой (почти ровесницей, примерно на год старше). Размолвки с нею происходили периодически, о чём свидетельствуют обращённые к ней стихи, но разрыв произошёл лишь в июне следующего, 1831 года. Причём стихи, посвящённые Наталье, нередко сопровождаются ее инициалами и даже шире: "Н.Ф.И….вой", в отличие от стихов, якобы посвящённых Сушковой. А в драме 1831 года "Странный человек" Наталья выведена даже со своим именем и отчеством: Наталья Фёдоровна, только фамилия вымышленная – Загорскина.
Добавим еще и то, что весна – лето 1830 года были тяжёлым периодом в жизни подростка. В конце марта Университетский благородный пансион преобразован в гимназию (с разрешением розог), и в апреле Мишель подаёт прошение об отчислении. Начинается подготовка к поступлению в Университет. Кроме того, в это же время он узнаёт о некоторых неприглядных, с его точки зрения, условиях договорённости между отцом и бабушкой по поводу "прав" на него, и пишет драму "Люди и страсти" – о запутанных, оскорбительных для юного героя семейных отношениях (не документальную драму, конечно, но близкую к реальности во многих психологических коллизиях). И, наконец, постоянная забота подростка – совершенствование в трёх европейских языках – французском, немецком, английском. Недаром на одиноких прогулках в Середникове он всегда с томом Байрона, а пьесе того времени "Люди и страсти" даёт название по-немецки. Где тут место для переживаний по поводу "холодности" 18-летней девицы?
Из стихотворных посланий лета 1830 года только одно имеет посвящение: "К Су", т.е. "К Сушковой", – "Вблизи тебя до этих пор...", да и то написано оно от имени М.Корда, гувернёра маленького Аркадия Столыпина. Сушкова уверяла, что юный поэт сам преподнёс ей это стихотворение, и отнюдь не от Корда, а от себя. Но сохранился автограф Лермонтова – подпись под стихотворением: "Шутка – предположенная от М.Корд". Так заслуживает ли доверия мемуаристка, если первое же ее "свидетельство", поддающееся проверке, оказалось вымыслом? Причём даже и в этом послании есть такие слова: "Я не люблю, зачем скрывать..."
Из остальных стихотворений, выдаваемых Сушковой за преподнесённые ей, можно назвать лишь одно: "Благодарю". Но речь в нём не о влюблённости, а о желании услышать вместо "язвительной, жестокой укоризны" слова благодарности. Понять юного автора можно, прочитав в "Записках" Сушковой: "Сашенька [Верещагина] и я, точно, мы обращались с Лермонтовым как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности". Вот отсюда и возникло "Благодарю" – за редкое для Сушковой проявление нормального отношения, без язвительной насмешки.
Инициатором насмешек над самолюбивым подростком, конечно же, была Сушкова, и об одной из издевательских шуток она сама вспоминала в "Записках". Взрослые барышни смеялись над тем, что Мишель ест, не разбирая, баранина это, говядина или свинина и т.д., а он уверял, что прекрасно разбирается. И вот они устроили ему проверку – заказали для него пирожки с песком и наблюдали, скоро ли он поймёт это, когда все, голодные после долгой прогулки верхом, приступили к еде. О подобных обидах "ребёнка" и вспоминал Лермонтов в письме к Александре Верещагиной в 1835 году, объясняя свое "коварное" поведение с Сушковой зимой 1834–1835 годов.
Варвара Лопухина в образе испанской монахини
(к драме Лермонтова "Испанцы", 1830).
Акварель М.Ю.Лермонтова. 1831
Еще одно стихотворение, по уверениям Сушковой преподнесённое ей, – "Зови надежду сновиденьем...". Она опубликовала его в 1844 году в журнале "Библиотека для чтения" как якобы написанное в 1830 году. Между тем черновой набросок этого восьмистишия находится в тетради Лермонтова в составе стихов осени 1831 года. Этот период: конец 1831 года – начало 1832-го – время душевного сближения с Варварой. Сушкова могла переписать стихотворение, взяв его у Вари, когда побывала в Москве уже в отсутствие там Лермонтова, летом 1833 года (тогда начался ее роман с Алексеем Лопухиным). И судя по воспоминаниям самой же Сушковой, к ней это стихотворение никак не может быть отнесено. Цитирую:
Зови надежду сновиденьем,
Неправду – истиной зови,
Не верь хвалам и увереньям,
Но верь, о, верь моей любви!
Такой любви нельзя не верить,
Мой взор не скроет ничего;
С тобою грех мне лицемерить,
Ты слишком ангел для того.
Простите, но ангел не стал бы устраивать шутовское развлечение праздных девиц с пирожками, начинёнными песком!
В "романтической драме" (таков авторский подзаголовок) "Странный человек" у главной героини, Натальи Фёдоровны, есть лицемерная, хитрая подруга – княжна Софья. За прототип этой героини легко принять именно Сушкову, судя по характеристике, которую давали ей Александра Верещагина и сам Лермонтов в письмах к Александре и к Марии Лопухиной – как бездушной, корыстной и навязчивой девице. Вот начало знакомства читателя с княжной Софьей – говорит главный герой пьесы, Владимир Арбенин (прототип его – сам юный Лермонтов):
"...В первый раз, как я ее увидел, то почувствовал какую-то антипатию; я дурно об ней подумал, не слыхав еще ни одного слова от нее. А ты знаешь, что я верю предчувствиям". И предчувствие героя оправдывается.
Интересно, что еще один отрицательный персонаж в драме "Странный человек" – Белинский. Это отнюдь не случайно придуманная фамилия: Лермонтов и Белинский в течение двух учебных годов одновременно обучались в Московском университете, из них в течение примерно восьми месяцев – оба на словесном отделении (только на разных курсах). То есть если они и не были знакомы, то фамилию Белинский Лермонтов наверняка слышал, вот и взял ее для своей пьесы. И удивительно предугадал в реальном "однофамильце" завистливого, коварного друга. (Об этом – моя статья "Лермонтов и Белинский: пристальный взгляд из нашего времени", опубликованная журналом "Сура", 2016, №3, и журналом "История в подробностях", 2016, №3–4. Статья в доработанном и расширенном виде стала третьей главой этой книги.)
Наиболее ценны для читателя, которого интересует правда о личности Лермонтова, высказывания героев "Странного человека" о Владимире Арбенине. Вот его словесный портрет:
"Он не красавец, но так не похож на других людей, что самые недостатки его, как редкость, невольно нравятся; какая душа блещет в его тёмных глазах! какой голос!.."
Михаил Юрьевич Лермонтов в сюртуке Лейб-гвардии Гусарского полка. Акварель А.Клюндера. 1838
О прекрасных глазах и красивом, глубоком баритоне поэта писали многие современники, однако Сушкова запомнила "неуклюжего косолапого мальчика" с "красными глазами". Аким Шан-Гирей, прочитав ее воспоминания, отозвался об этом так: "...Мишель не был косолап, и глаза его были вовсе не красные, а скорее прекрасные". (Все цитаты из воспоминаний современников привожу по сборнику, подготовленному М.И.Гиллельсоном и В.А.Мануйловым.)
Кстати, иногда это бывает: после долгого напряжения при ночном чтении белки глаз краснеют, – но чтобы говорить об этом через много лет как о характерной черте Лермонтова!..
Ответил Сушковой и преподаватель Университетского Благородного пансиона Алексей Зиновьев: "В наружности Лермонтова также не было ничего карикатурного [...]. Он и прекрасно рисовал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего в нём не было неуклюжего..."
Остановимся на постоянной теме недоброжелателей Лермонтова – о его якобы кривых ногах (мне напомнила об этом выдумка Сушковой о "косолапом" мальчике). Приведу отрывок из воспоминаний соученика Мишеля по юнкерской Школе Александра Меринского:
"Раз, после езды в манеже, будучи еще, по школьному выражению, новичком, подстрекаемый старыми юнкерами, он, чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную, которая начала беситься и вертеться около других лошадей, находившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ее ему до кости. Его без чувств вынесли из манежа. Он проболел более двух месяцев..."
Вспоминал об этом и Аким Шан-Гирей: "...правую [ногу], ниже колена, он переломил в Школе в манеже, и ее дурно срастили".
Получил он травму 26 ноября 1832 года, через 12 дней после зачисления в юнкерскую Школу, а вновь приступить к занятиям смог только в середине апреля 1833 года: лазарет, операция, гипс, постельный режим дома... Таков исток легенды о его якобы кривых ногах.
В наше время ко всему перечисленному выше стали добавлять еще и вымысел о хромоте. Если о "кривых ногах" с удовольствием говорили некоторые его недоброжелатели-современники, то выдумка о хромоте – целиком изобретение журналистов нашего времени.
Можно только удивляться количеству надуманного негатива о Лермонтове. Ни один из знаменитых наших соотечественников не привлекал столько внимания к своей внешности, как он. Не были красавцами ни Пушкин, ни Гоголь, ни Вяземский, ни многие другие современники Михаила Юрьевича (несомненно красавцами можно назвать только двоих – Веневитинова и Столыпина-Монго). Но об их внешности если и говорят, то мельком, а выдумку об "уродстве" Лермонтова непременно смакуют. Хотя есть немало и объективных свидетельств (выбирайте, кому верить!), существует множество портретов, есть и акварельный автопортрет (рисовал себя, глядя в зеркало), и словесный автопортрет в "Штоссе"... Объяснению сей парадокс не поддаётся.
В юнкерской Школе у Мишеля было прозвище Маёшка – от имени героя французских карикатурных листков Mayeux. Соученик Лермонтова (поступил в Школу на год позже) Александр Меринский вспоминал: "Разумеется, к Лермонтову не шло это прозвище, и он всегда от души смеялся над ним. Лермонтов был небольшого роста, плотный, широкоплечий и немного сутуловатый. Зимою в большие морозы юнкера, уходя из Школы, надевали шинель в рукава, сверх мундиров и ментиков; в этой форме он, действительно, казался неуклюжим..." (добавлю: как и многие другие юнкера).
Воспоминания Меринского привлекают трезвой объективностью: он не восхищается Лермонтовым, но и не добавляет к реальности негативных красок. Вот еще несколько слов из его воспоминаний: "Лермонтов был брюнет, с бледно-желтоватым лицом, с чёрными, как уголь, глазами, взгляд которых, как он сам выразился о Печорине, был иногда тяжёл. Невысокого роста, широкоплечий, он не был красив, но почему-то внимание каждого, и не знавшего, кто он, невольно на нём останавливалось".
А вот фрагмент воспоминаний о встрече с Лермонтовым служившего на Кавказе офицера Андрея Чарыкова: «…когда мы взглянули друг на друга, то взгляд этот и глаза его так поразили меня и произвели такое чарующее впечатление, что я уже не отставал от него, желая непременно узнать, кто он такой».
Мне кажется, главное в красоте лица – именно глаза. Поэтому я не понимаю, почему даже Аким Шан-Гирей написал: "лицом... не хорош собой". Не исключаю, что воспоминания Шан-Гирея, опубликованные через семь лет после его кончины, в чём-то были подправлены.
Вспомним и отзыв сослуживца Лермонтова по экспедициям на Северном Кавказе Константина Мамацева: "Лермонтов в 1840 г. был не более 25-ти лет; среднего роста, со смугловатым лицом и с большими карими глазами"; "И как он был хорош в красной шёлковой рубашке с косым расстёгнутым воротом; рука сжимала рукоять кинжала".
Да и невозможно представить, чтобы такой урод, каким изображают поэта иные журналисты, имел неизменный успех у женщин. Приведу несколько слов из воспоминаний декабриста Николая Лорера (дяди Смирновой-Россет): "Гвардейская молодёжь жила разгульно в Пятигорске, а Лермонтов был душою общества и делал сильное впечатление на женский пол".
Лорер не питал особой симпатии к Лермонтову, и ему незачем было выдумывать лестный отзыв о нём. Кстати, в его словах косвенно содержится опровержение выдумки И.С.Тургенева о встречах с "угрюмым" Лермонтовым в свете. Этого не могло быть хотя бы уже потому, что Михаил Юрьевич, как и каждый гвардейский офицер, получил светское воспитание, исключавшее мрачную нелюдимость в обществе.
И.С.Тургенев на самом-то деле никогда не видел Лермонтова. Вот первые строки о встречах с поэтом из его "Литературных и житейских воспоминаний": "Лермонтова я тоже видел всего два раза: в доме одной знатной петербургской дамы, княгини Ш-ой, и, несколько дней спустя, на маскараде в Благородном Собрании под Новый, 1840-й, год". Между тем историки и литературоведы давно выяснили, что в тот год новогоднего празднества в петербургском Благородном собрании не было: всё столичное дворянство император пригласил в Зимний дворец, где отмечалось его восстановление после декабрьского пожара 1837 года. Тургенев опирался в своих фантазиях на стихотворение Лермонтова "1-е января" (1840 г.): "Как часто, пёстрою толпою окружён..." (не обратив внимания на строку: "Наружно погружась в их блеск и суету..."). Недаром и заканчивает он свое "воспоминание" о новогоднем бале строками из этого стихотворения.
Я уже давно писала об этом в статье "Об ошибках в современном лермонтоведении", не раз опубликованной в журналах и имеющейся на сайте: http://lermontov1814.narod.ru
Довольно много рассказывала о фантазиях Тургенева и о его тщеславном желании бывать в "высшем свете" Авдотья Яковлевна Панаева. Приведу два абзаца из этих рассказов:
"Когда я стала стыдить Тургенева, зачем он присочинил небывалую историю [о том, как он мужественно остановил лошадей, спасая даму, которую чуть не задавила карета], то он мне на это ответил, улыбаясь: "Надо было чем-нибудь занять своих дам". С этих пор я уже не верила, если Тургенев рассказывал о себе что-нибудь. Он в молодости часто импровизировал и слишком увлекался";
"К Панаеву приехал с визитом один молодой человек из высшего круга и при мне сожалел, что ему не удалось исполнить просьбу Тургенева: ввести его в салон к графине М..., – потому что она не желает видеть в своем доме литераторов [...]. Всегда как-то случайно приходилось узнавать о тургеневских хлопотах попасть в светские салоны". (Цитирую по изданию: Панаева А.Я. (Головачёва). Воспоминания. – М., "Правда", 1986, с. 98, 191.)
Видимо, суетное тщеславие сохранялось у Тургенева вплоть до старости. Его "воспоминания" о встречах с Лермонтовым – еще одно "литературное сочинение" плюс к рассказам Сушковой о стихах, якобы преподнесённых ей Лермонтовым.
"Воспоминания" Авдотьи Панаевой впервые были опубликованы в журнале "Исторический вестник" в 1889 году и не раз переиздавались. Тем не менее "литературное сочинение" Тургенева до сих пор включается в сборники воспоминаний современников о Лермонтове.
Сама Авдотья Яковлевна действительно встречалась с Михаилом Юрьевичем и в своей книге рассказала об этом:
"Я видела Лермонтова один только раз – перед его отъездом на Кавказ [в начале мая 1840 г.] – в кабинете моего зятя, А.А.Краевского, к которому он пришёл проститься. Лермонтов предложил мне передать письмо моему брату, служившему на Кавказе. У меня остался в памяти проницательный взгляд его чёрных глаз.
Лермонтов школьничал в кабинете Краевского, переворошил у него на столе все бумаги, книги на полках. Он удивил меня своей живостью и весёлостью и нисколько не походил на литераторов, с которыми я познакомилась". (Стр. 88 указанного издания "Воспоминаний" А.Я.Панаевой.)
О том, каким весёлым, остроумным, доброжелательным собеседником был Лермонтов в обществе, рассказывали и Евдокия Ростопчина (в письме к А.Дюма), и Елизавета Верещагина (в письмах к дочери из Петербурга в Штутгарт), и Софья Карамзина (в письмах к сестре из Царского Села в Москву). Приведу две фразы из письма Софьи: "Вечером у нас были Аннет Оленина, [...] Билибин, Репнин и Лермантов; все они являли собой общество очень весёлое, очень говорливое и очень занимательное..."; "За чаем у нас были [...] дядюшка Вяземский, Репнин и Лермантов, чьё присутствие всегда приятно и всех одушевляет" (из письма от 1-го августа 1839 г.).
Тем не менее даже причиной дуэли с Мартыновым многие по сию пору считают якобы "невыносимый" характер Лермонтова. В последние годы всё чаще звучит: ненависть к Лермонтову "жадной толпы у трона", коварные замыслы против него – всего лишь выдумка советских литературоведов; на самом деле причина дуэли чисто личная – его постоянные злые шутки над Мартыновым. Но если ненависть "жадной толпы у трона" – выдумка, то отнюдь не литературоведов, а самого Лермонтова. Вот строки из его последнего дошедшего до нас письма к Марии Лопухиной (осень 1838 г.):
"Именно все те, кого я оскорбил в моих стихах, стараются окружить меня лестью [...] мало-помалу я начинаю находить всё это невыносимым; – но эта новая опытность сделала мне благо в том, что дала мне оружие против этого общества, и если когда-нибудь оно станет преследовать меня своей клеветой (а это случится), то я по крайней мере буду иметь средства отомстить [...] нигде нет столько низкого и смешного". (Цитирую по 7-му тому ПСС Лермонтова, 2002 г., с. 149.)
Вернёмся к Екатерине Сушковой. О встречах с нею в Петербурге и о разыгранном им романе рассказал сам Лермонтов в письме к Александре Верещагиной, а затем (конечно, не документально, но близко к реальности) – в незаконченном романе "Княгиня Лиговская" (1836).
Александра Михайловна Верещагина (1810–1873) оставалась верным другом Мишеля с московских лет и до конца его жизни. Она дальняя (не кровная) его родственница – племянница Екатерины Аркадьевны Столыпиной, урождённой Анненковой, дочь ее родной сестры Елизаветы. (Напомню: Екатерина Аркадьевна – жена родного брата бабушки Лермонтова, Дмитрия Алексеевича Столыпина, владельца Середникова.) Родственницей Саша Верещагина приходилась и Лопухиным: она двоюродная сестра друзей Лермонтова – трёх сестёр и брата (их мать – урождённая Анненкова).
Александра Михайловна Верещагина (в замужестве баронесса Хюгель). Миниатюра
неизвестного художника на слоновой кости. 1837
В обстоятельном письме к Александре Лермонтов описывает весь ход разыгранного им романа с Сушковой и вспоминает обиды, нанесённые ему "старой кокеткой", когда он был "ребёнком" (письмо из Петербурга в Москву без даты; как предположил И.Л.Андроников, написано оно зимой 1835 г.). Не говорит Лермонтов только о том, что разыгранный им роман был осуществлён ради исполнения просьбы самой Александры предотвратить брак Алексея Лопухина с Сушковой: сёстры Алексея считали ее вовсе не влюблённой в брата, а охотницей за богатыми женихами.
Розыгрыш "романа" с Сушковой не прошёл для Лермонтова бесследно. О "романе" узнала Варенька Лопухина – узнала в начале января 1835 года, когда ее брат вернулся из Петербурга в Москву. Но если ей и стало известно, что это всего лишь розыгрыш, то уже после свадьбы с Николаем Фёдоровичем Бахметевым. Венчание состоялось 25 мая 1835 года. Думаю, только после этого родные показали ей письмо Лермонтова к Александре Верещагиной. Впрочем, могли даже и тогда не показать.
Вспомним и о более раннем письме Лермонтова, имеющем отношение к Сушковой, – Марии Лопухиной, от 23 декабря 1834 года (написано через день после приезда в Петербург Алексея Лопухина). Лермонтов пишет о счастье встречи с другом и о своем отношении к возможной женитьбе Алексея на Сушковой: "Боже упаси!.. эта женщина – летучая мышь, крылья которой цепляются за всё, что они встречают!" Скорее всего, и этот его отзыв о Сушковой остался неизвестным Варваре (хотя всё, что Лермонтов писал Марии Лопухиной, предназначалось в первую очередь именно Варе). Что ж, в этом нет "романтического коварства", просто сёстры хотели Варе скорого замужества и спокойной, благополучной жизни.
Не будь розыгрыша, устроенного Мишелем ради спасения друга, Варвара могла бы дождаться его, как обещала при расставании. Вот какую мрачную роль сыграло в их судьбе случайное знакомство Лермонтова с Сушковой в 1830 году. Это одна из множества тяжких "случайностей" в его жизни...
У кого-то может возникнуть вопрос: а почему Лермонтов сам не написал Варе о розыгрыше? Иногда лермонтоведы высказываются по этому поводу так: наверное, Мария Лопухина уничтожила всю переписку Лермонтова с Варварой. Не учитывают, что по светскому этикету тех времён молодой человек мог переписываться с любимой барышней только в том случае, если они уже помолвлены, официально считаются женихом и невестой. Исключение возможно, если барышня намного старше, а потому переписка с молодым человеком не может ее скомпрометировать. Мария Лопухина была старше Мишеля на 12–13 лет. Александра Верещагина не настолько старше (всего на 4–5 лет), зато она к тому же родственница Лермонтова.
Кстати, подобный вопрос может возникнуть и по поводу переписки Лермонтова в 1840–1841 годах с Софьей Карамзиной, а не с Александрой Смирновой-Россет. К тому же и "Валерик" (1840) написан в форме письма "к неизвестной", даже без каких-либо инициалов в виде посвящения любимой Александрине. И опять объяснение очень простое: Александра Осиповна, с которой Лермонтова связывала горячая, ревнивая любовь, была замужней женщиной, и, значит, молодой человек мог писать ее мужу, но никак не ей. Вот и писал он Софье Карамзиной, незамужней даме, которая была старше него, как и Мария Лопухина, на 12–13 лет. Всё, что он мог себе позволить, – это косвенно послать привет "M-me Smirnoff".
В завершение очерка о Лермонтове и Сушковой скажу: "Записки" Сушковой – это возвеличение самой себя благодаря вымыслу о влюблённости в нее знаменитого поэта. К тому же Екатерина Александровна до конца жизни не могла простить Лермонтову устроенного им "спектакля", помешавшего ее браку с действительно влюблённым в нее богачом Алексеем Лопухиным.
Перейдём к реальному увлечению юного Мишеля – к Наталии Фёдоровне Ивановой (1813–1875). Она была дочерью известного в свое время драматурга Ф.Ф.Иванова (1777–1816). Семейство Ивановых жило в Москве и имело подмосковную усадьбу. Юная Наташа отличалась красотой, женственностью, обаянием. В период общения с Лермонтовым это была худенькая большеглазая девочка, а вовсе не та зрелая матрона, какую мы видим на самом известном ее портрете (работы В.Бинемана): портрет написан в конце 1830-х годов, когда Наталья была уже замужней дамой.
Наталия Фёдоровна Иванова в юности. Акварель неизвестного художника. Начало 1830-х годов
Наталья – героиня упоминавшейся пьесы Лермонтова "Странный человек" (1831). Автор уведомил читателя в кратком предисловии: "Лица, изображённые мною, все взяты с природы [в наше время сказали бы: с натуры. – Л.Б.], и я желал бы, чтоб они были узнаны..." Судя по высказываниям главного героя пьесы Владимира Арбенина о Наталье Загорскиной, "прототипы" этих героев встречались у общих знакомых, в театре, на балах, проводили целые вечера почти наедине. Вот одно из высказываний Владимира:
"...Странно: она меня любит и не любит. Она со мною иногда так добра, так мила, так много говорят глаза ее, так много этот румянец стыдливости выражает любви... а иногда, особливо на бале где-нибудь, она совсем другая – и я больше не верю ни ее любви, ни своему счастью!"
Да, именно на бале она другая: Мишель – еще студент, женитьба студентам запрещена, а 17–18-летней Наталье пора замуж. Этим я объясняю "неожиданное" ее охлаждение летом 1831 года, после долгой обоюдной романтической влюблённости. Правда, и раньше между ними случались размолвки, и причина их объяснена в первом же обращённом к ней стихотворении – "Н.Ф.И....вой" (1830). Вот четыре строфы из него:
Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и с буйными страстями;
Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился, изумлённый.
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослеплённый.
Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако же нашёл я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился,
К тому, чего даны в залог
С толпою звёзд ночные своды,
К тому, что обещал нам Бог
И что б уразуметь я мог
Через мышления и годы.
Лермонтова почти с детства волновали вопросы смысла человеческой жизни, проблемы добра и зла (уже в 1829 г. написан первый вариант поэмы "Демон"), социальной справедливости (роман "Вадим" – начало 1830-х гг.). Он писал:"Всегда кипит и зреет что-нибудь // В моем уме..." (стансы "1831-го, Июня 11-го дня"). А Наталья вся здесь, на земле, с бытовыми радостями и горестями, и кипение мыслей ее не интересует. Осмысление разногласий между ними – и в стихотворении 1831 года, включённом в драму "Странный человек"; вот его начало:
К чему волшебною улыбкой
Будить забвенные мечты?
Я буду весел, но – ошибкой;
Причину слишком знаешь ты.
Мы не годимся друг для друга:
Ты любишь шумный, хладный свет,
Я – сердцем сын пустынь и юга...
Наталья вышла замуж в середине 1830-х годов за чиновника Н.М.Обрескова (1802–1866), который известен тем, что в 1833 году, будучи поручиком, был уволен с военной службы за какие-то проступки; в 1836 году он начал гражданскую службу в чине титулярного советника (9-й из 14-ти классов по "Табели о рангах") и дослужился до 7-го чина: надворный советник. Вот и всё о нём...
Наталия Фёдоровна Иванова.
Карандашный рисунок В.Бинемана.
Конец 1830-х годов
Обстоятельно рассказал о романе юного Мишеля с Натальей Ираклий Андроников в исследовательском очерке "Загадка Н.Ф.И." Теперь уже и сам Ираклий Луарсабович Андроников (1908–1990) – лицо историческое, и, к сожалению, его суждения о спорных эпизодах в жизни Лермонтова исследователи учитывают далеко не всегда. Тем не менее очерк "Загадка Н.Ф.И." традиционно включается в сборники его произведений, а на телевидении периодически звучит голос самого Ираклия Луарсабовича, рассказывающего о своих приключениях в связи с загадкой Н.Ф.И. Звучит его голос и в Интернете. Побольше бы внимания еще и к комментариям в подготовленном им четырёхтомнике Лермонтова! На ряде суждений Андроникова, расходящихся с "общепринятыми", я остановлюсь в рассказе о Варваре Лопухиной, к чему мы сейчас и переходим.
Варвара Александровна Лопухина (1815–1851) была младшей дочерью в семействе Лопухиных: у нее две сестры и брат, верный друг Лермонтова на долгие годы Алексей Лопухин (1813–1872). Верным другом Михаила Юрьевича была и старшая сестра Вареньки, Мария (1802–1877), оставшаяся в истории литературы благодаря своей переписке с Лермонтовым. О второй сестре Вари, Елизавете (родилась в 1809 г.), известно, что в 1833 году она вышла замуж за князя Н.Н.Трубецкого.
Познакомился Лермонтов с Варенькой в свои 17 лет, то есть это было уже не мальчишеское, а достаточно взрослое увлечение. Их общение длилось меньше года – с начала ноября 1831 года, когда Варвара приехала в Москву из тульского имения Лопухиных, и до конца июля 1832 года, когда Лермонтов покинул Москву. В дальнейшем они ненадолго встречались: он останавливался проездом в Москве или Варвара проездом оказывалась в Петербурге. Но и в 1838–1839 годах, когда создавался роман "Герой нашего времени", любовь к Варе оставалась глубоко в сердце.
Варвара Александровна Лопухина (Вера в "Княгине Лиговской"). Копия акварели М.Ю.Лермонтова,
выполненная В.Шульцем. 1835
Более того, я отношу к Варваре стихотворение, датируемое по времени первой публикации началом 1841 года, – "Оправдание" ("Когда одни воспоминанья..."). Первые варианты этого стихотворения – "Романс к И..." (1831) и послание Владимира к Наташе в драме "Странный человек" (того же 1831 г.). Это стихотворения, состоящие из двух строф, и, несомненно, посвящённые Наталье Ивановой. Но более позднее стихотворение, состоящее уже из пяти строф, можно отнести только к Варваре – если, конечно, оно написано не "безадресно", как плод художественного воображения (чего нельзя исключать, говоря о любом произведении художника слова). В 1841 году у Лермонтова заканчивался роман со Смирновой-Россет и начинался роман с Евдокией Ростопчиной (об обеих поговорим позднее), а ни к одной из них уж никак не отнесёшь такие строки:
...Того, кто страстью и пороком
Затмил твои младые дни,
Молю: язвительным упрёком
Ты в оный час не помяни.
Лермонтов отличался обострённым нравственным чувством, и у него навсегда осталось ощущение вины перед наивной, психологически беззащитной перед его страстью девочкой. Он отравил ее прощальными поцелуями, как Демон смертельно отравил поцелуем Тамару.
Не могу не вспомнить в связи с этим посвящение поэмы "Измаил-бей", написанное в конце 1832 года и позднее снятое. Это большая строфа (21 строка), которая даётся только в комментариях к поэме, – и напрасно: эту строфу можно печатать отдельно, как самостоятельное стихотворение. Приведу несколько строк из нее, выделив курсивом строки, которые относятся и к "Демону":
Я сам знавал когда-то в старину
Подобную волшебницу одну.
И от неё оторван был я Роком,
И за неё Творца благословил;
В объятиях, напитанных пороком,
Я б ангела, быть может, осквернил! [...]
Засну ли? – предо мной во время сна
Опять, опять она – и всё она!
Отношения с Варенькой, так и оставшиеся платоническими, по существу стали основой сюжета поэмы "Демон". Недаром именно ей Лермонтов посвятил две редакции поэмы – третью, относящуюся к концу 1831 года, и шестую, где впервые вместо безымянной монахини появляется Тамара, – посвящение написано 8 сентября 1838 года. Всего насчитывается восемь редакций поэмы, но фактически окончательным ее текстом можно считать именно шестую. На эту редакцию опираются при решении спорных вопросов. В ее текст Лермонтов вносил изменения ради цензурного разрешения к печати и затем готовя список для представления ко Двору в начале 1839 года.
В 1833–1834 годах воспоминания о Варе еще не окрашивались в мрачные тона, ибо оставалась надежда на ее верность и на будущую встречу. Вот несколько фраз из романа "Вадим", которые я отношу к Варе:
"Юрий не мог любить так нежно, как она; он всё перечувствовал, и прелесть новизны не украшала его страсти; но в книге судьбы его было написано, что волшебная цепь скуёт до гроба его существование с участью этой женщины.
Когда он не был с нею вместе, то скука и спокойствие не оставляли его; но приближаясь к ней, он вступал в очарованный круг, где не узнавал себя, и благословлял свой плен, и верил, что никогда не любил сильней теперешнего, что до сих пор не понимал определения красоты..."
В один из первых месяцев 1835 года (скорее всего, в конце января) Лермонтов получил известие о помолвке Варвары с Николаем Бахметевым. Аким Шан-Гирей пишет, какое впечатление произвело на Мишеля это известие:
"В это же время я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: "вот новость – прочти" и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В.А.Лопухиной".
Замужеству Лопухиной – точнее, страданиям главного героя пьесы, Юрия Радина, из-за неожиданного для него известия о замужестве любимой – посвящена драма Лермонтова "Два брата" (как считал И.Л.Андроников, написана она в начале 1835 года). Главная героиня пьесы – Вера Загорскина, то есть фамилия у нее та же, что у Натальи в "Странном человеке" (1831). Это означает, что к 1835 году Лермонтов уже не собирался публиковать пьесу "Странный человек", эта романтическая драма осталась для него только "личной" памятью о прошлом. Вскоре та же участь постигла и пьесу "Два брата": монологи второго из братьев Радиных, Александра, во многом повторены в более поздней драме того же 1835 года – "Маскарад". Я считаю образ Александра – с его мрачностью, честолюбием, сатанинским убеждением: "что хоть раз мне принадлежало, то не должно радовать другого", – "предтечей" образа Евгения Арбенина в "Маскараде".
Благословение молодых. Шуточная зарисовка
М.Ю.Лермонтова. Тушь, перо.1835. (Невеста
очень похожа на Варвару Лопухину.)
Ираклий Андроников, вопреки мнению других лермонтоведов, считал, что "Два брата" написаны не в Тарханах в начале 1836 года (после свидания Лермонтова с Варенькой в Москве), а еще в Петербурге, сразу после известия о ее помолвке. Письмо Лермонтова Александре Верещагиной о том, что он узнал о помолвке, Ираклий Луарсабович относил не к весне, а к зиме 1835 года. Тем более что в этом письме живо, обстоятельно, явно по свежим впечатлениям описан его "роман" с Сушковой, к весне эти детали уже подзабылись бы. Да и зачем столь подробно сообщать о них Александре весной, когда свадьба могла уже состояться? Другое дело – в январе, с надеждой, что Александра покажет его письмо Варе и свадьба, возможно, будет отменена. Но, думается, родные решили не показывать Варе это письмо: жених богат, он намного старше невесты (годы жизни Н.Ф.Бахметева: 1797–1884; он на 18 лет старше Варвары, а пережил ее на 33 года!), и родные могли считать: брак будет стабильным, без конфликтов, нередко возникающих при молодости обоих...
Но это уже и мои размышления по поводу письма Лермонтова Александре Верещагиной, традиционно (вопреки Андроникову) и по сию пору датируемого весной 1835 года. А вот что писал об этом сам Ираклий Луарсабович:
"Неопределённая датировка "Двух братьев" на основании слов С.А.Раевского и А.П.Шан-Гирея ("около 1834–1837 года") позволяет предположить, что "Два брата" написаны раньше, чем "Маскарад", и связаны не с замужеством В.А.Лопухиной (май 1835 г.), а с первым известием об этом замужестве, объявленном до "Великого поста" – то есть в конце 1834 – начале 1835 года [...]. В этом случае работу над драмой следует отнести к началу 1835-го, а не 1836 года. Самым убедительным соображением представляется тот аргумент, что вряд ли после обличительной стиховой трагедии, во многом нарушающей каноны романтической драматургии и являющей собою дерзкий вызов петербургскому обществу, Лермонтов мог возвратиться к традиционной романтической схеме, ограниченной вдобавок "семейным" конфликтом, и написать новую драму в прозе". (М.Ю.Лермонтов. Собр. соч. в 4-х т. Том 3. Драмы. – М., "Худож. лит-ра", 1976, с. 554, – комментарии И.Л.Андроникова.)
Ираклий Луарсабович учитывал письмо Лермонтова Святославу Раевскому из Тархан от 16 января 1836 года, где Лермонтов сообщает: "...пишу четвертый акт новой драмы..." Но Андроников считал: "Не исключается, что, упоминая в письме к С.А.Раевскому о своей работе над драмой, взятой из происшествия, бывшего с ним в Москве в 1835 году, Лермонтов имел в виду не "Двух братьев", а другой сюжет, дошедший до нас в записи: "Алек[сандр], у него любовница..."; план этого"драматического сочинения в пяти актах [...] датируется концом1835 года".
К рассуждениям Ираклия Луарсабовича можно добавить следующее. Встреча Юрия и Веры, изображённая в пьесе "Два брата", вовсе не отражает реального происшествия в Москве, поскольку Варвара Лопухина после замужества переехала из родного дома к мужу, в его дом на Арбате, то есть тайной встречи Мишеля с Варенькой в закоулках знакомого им обоим особняка не могло состояться, эта встреча – именно плод художественного воображения, а не отражение реальных событий.
"Маскарад" был представлен в цензуру в октябре 1835 года, то есть "Два брата" написаны не позже весны 1835 года. Эта пьеса – завершение цикла семейных драм: "Люди и страсти", "Странный человек", "Два брата". "Маскарад" же посвящён не только личным переживаниям главного героя, а и острым социальным проблемам, выходящим далеко за рамки семейной проблематики. "Маскарад" – произведение зрелого мастера, классика жанра, чего нельзя сказать о пьесе "Два брата", при всех ее достоинствах. Чувствуется даже, что она написана поспешно.
Но говоря о романе Лермонтова с Варварой Лопухиной, конечно, нельзя обойти эту "семейную" драму – "Два брата". Главный ее герой – Юрий Радин. Он приезжает в Москву через три с половиной года после отъезда (как и сам Лермонтов после отъезда из Москвы в Петербург в 1832 г.). В Москве у него оставалась горячо любимая барышня, Вера Загорскина. Юрий рассказывает всю историю своей любви к Вере, и в частности:
"Ее характер мне нравился: в нём видел я какую-то пылкость, твёрдость и благородство, редко заметные в наших женщинах... частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки – много ли надо, чтоб разбудить таившуюся искру?.. Во мне она вспыхнула; я был увлечён этой девушкой, я был околдован ею; вокруг неё был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, я уже не принадлежал себе... Она была моя – я был в ней уверен, как в самом себе".
Когда отец упрекает Юрия: "...тебе досадно, что она счастлива" (в замужестве), тот убеждённо восклицает: "Она не может быть счастлива!" Это предвидение исполнилось в жизни. Шан-Гирей в 1860 году вспоминал о последней встрече с Варей, невольно соединив впечатления от двух встреч:
"Весной 1838 года приехала в Петербург с мужем В.А., проездом за границу [...]. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде [...]. Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было больше ее видеть. Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно, лет десять тому назад".
Современные исследователи уточняют: в 1838 году Бахметевы уезжали не за границу, а в Прибалтику, в курортное местечко под Ревелем, и в Петербурге были в июне. Весной же они останавливались в Петербурге в 1839 году, когда действительно уезжали за границу, на целых два года. Вместе с ними ехала и Мария Лопухина. Находясь в Германии, они побывали у Александры Верещагиной – теперь уже баронессы Хюгель (Александра вышла замуж и уехала в Германию в 1837 г.).
При последней встрече, весной 1839 года, Лермонтов вручил свой маленький акварельный автопортрет, созданный для любимой Вареньки, скорее всего, не самой Варе, а Марии. Этот портрет ныне широко известен благодаря Андроникову, который привёз его из Германии, от наследников Александры Верещагиной. Мария и Варя оставили портрет у Саши Верещагиной-Хюгель, боясь, что иначе муж Вари уничтожит его, как из ревности уничтожал всё, связанное с Лермонтовым.
Добавлю к этой общепризнанной версии свою догадку: даже если Лермонтов писал свой автопортрет в 1837-м или 1838 году для Вари, то передал его Марии Лопухиной уже не для Вари, а для Александры Верещагиной. Ведь Варвара ехала за границу с мужем и маленькой дочкой, – как при таких обстоятельствах дарить ей свой автопортрет?..
Именно драма "Два брата" могла натолкнуть Лермонтова на сюжет "Маскарада", недаром они написаны "друг за другом". Если бы Вера Загорскина вышла замуж не за простодушного князя Лиговского, а за такого поклонника, как Александр Радин, то это могло бы для нее кончиться так же, как для Нины в "Маскараде".
Обладавший незаурядным талантом рисовальщика и живописца, Лермонтов создал три акварельных портрета Вареньки: один – в образе юной испанской монахини, с чёрной шалью на голове (можно сказать, "по мотивам" своей драмы 1829 г. "Испанцы"), и два портрета "замужней женщины" – с изысканной причёской, без головного убора, и в чепце, с шалью на плечах, – как принято считать, в образе княгини Веры Лиговской.
На всех портретах – миловидное личико, с округлым женственным овалом. И понять невозможно, с какой стати кому-то из литературоведов пришло на ум поставить вопрос: "Не Лопухина ли?" – возле рисунков в юнкерской тетради Лермонтова, сделанных после чтения "Домика в Коломне". Рисунки расположены в тетради компактно, и догадаться об их происхождении нетрудно при хотя бы поверхностном знакомстве с творчеством Пушкина. Тем более – если знаешь время публикации "Домика в Коломне" (февраль 1833 г.) и время создания рисунков (тетрадь заполнялась в 1833–1834 годах). Но в наше время портрет гусара в женском парике нередко даётся отдельно от других рисунков к "Домику в Коломне" и с подписью уже без всяких вопросов: "Варвара Лопухина". Я уже говорила об этом в начале главы, перечисляя очевидные расхожие ошибки литературоведов; там же, в начале главы, представлены и шуточные зарисовки Лермонтова к "Домику в Коломне".
Поразительная черта нашего времени: издатели и авторы статей, телепередач о Лермонтове не удосуживаются познакомиться с какими-либо материалами о нём, кроме старых сборников "М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников", да и то не заглядывая в комментарии, где иные "воспоминания" современников опровергаются...
Итак, Варвара Лопухина – Вера Загорскина в пьесе "Два брата". Возвращение к фамилии Загорскина – свидетельство того, что романтическую драму "Странный человек" Лермонтов не собирался публиковать: к концу 1835 года (после создания "Маскарада") он относился к ранним своим произведениям снисходительно, хотя при их создании они обошлись его сердцу, нервам очень дорого. Варвара – и княгиня Вера в "Княгине Лиговской" и "Герое нашего времени" (повесть"Княжна Мери"). Ей посвящена третья редакция "Демона": "Прими мой дар, моя Мадонна!.." (1831), а также шестая редакция: "Я кончил – и в груди невольное сомненье..." (1838). К ней или с упоминанием о ней – стихотворения "К деве небесной","Зови надежду сновиденьем" (1831), "К ***" ("Мы случайно сведены судьбою..."), "Она не гордой красотою..." (1832), "Молитва" ("Я, Матерь Божия..."), "Расстались мы, но твой портрет..." (1837).
>
Вот несколько строк из стихотворения "К деве небесной":
Не для Земли ты создана,
И я могу ль тебя любить?
Другая женщина должна
Надежды юноши манить;
Ты превосходней, чем она,
Но так мила не можешь быть.
К Вареньке Лопухиной я отношу две последние строки этого стихотворения (всё "послание" обращено к Наталье Ивановой), тем более что эти строки сразу приводят на ум стихотворение 1832 года:
Она не гордой красотою
Прельщает юношей живых,
Она не водит за собою
Толпу вздыхателей немых. [...]
Однако все ее движенья,
Улыбки, речи и черты
Так полны жизни, вдохновенья,
Так полны чудной простоты;
Но голос в душу проникает,
Как вспоминанье лучших дней,
И сердце любит и страдает,
Почти стыдясь любви своей.
А стихотворение "Зови надежду сновиденьем..." – одно из тех, что явственно выдают ложь Сушковой: она опубликовала это стихотворение в 1844 году в журнале "Библиотека для чтения" (№6) как якобы обращённое к ней и якобы написанное в 1830 году. Между тем черновой набросок этого восьмистишия находится в тетради Лермонтова в составе стихов осени 1831 года – времени душевного сближения с Варварой. Да и характеристика его героини ("Ты слишком ангел для того") ни в коей мере не соответствует психологическому облику Екатерины Александровны – ироничной, самоуверенной, заносчивой. (Я уже останавливалась на этом в рассказе о Сушковой в начале главы.)
Стихотворение "Мы случайно сведены судьбою..." ("К ***") – самое пронзительное из всех, относящихся к Варваре Лопухиной. Оно написано с надеждой на долгую душевную близость. Вот две строфы из этого стихотворения (всего в нём пять строф):
Мы случайно сведены судьбою,
Мы себя нашли один в другом,
И душа сдружилася с душою,
Хоть пути не кончить им вдвоём. [...]
Будь, о будь моими небесами,
Будь товарищ грозных бурь моих;
Пусть тогда гремят они меж нами,
Я рождён, чтобы не жить без них.
Светлую память о Вареньке Лермонтов сохранил до конца своей короткой жизни. Воспоминание о ней – в одном из последних его стихотворений: "Нет, не тебя так пылко я люблю...". Я считаю, что обращено оно к Евдокии Ростопчиной, которая увлеклась поэтом в его последний приезд в Петербург (февраль – апрель 1841 г.). Екатерина Быховец, к которой принято относить это стихотворение, действительно была в Пятигорске одновременно с Лермонтовым, но ее письмо подруге – выдумка Павла Вяземского (это давно уже доказано лермонтоведами), и относить к ней стихотворение "Нет, не тебя так пылко я люблю..." нет никаких оснований.
Вспомним это небольшое стихотворение целиком:
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье;
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором,
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых – уста давно немые,
В глазах – огонь угаснувших очей.
"Давно немые" уста любимой Вареньки – немые для него, "огонь угаснувших очей" – угаснувших для него...
О последней (тайной) любви Лермонтова можно говорить уверенно благодаря Сарре Владимировне Житомирской – исследовательнице разрозненного, сумбурного творчества Александры Осиповны Смирновой-Россет (1809–1882). Житомирская подготовила самое полное и авторитетное издание литературного наследия Смирновой; это книга большого формата объёмом около 800 страниц: "A.O.Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания» (М., «Наука», 1989, – серия "Литературные памятники"). Комментарии к текстам занимают примерно треть объёма этого фолианта.
Александра Осиповна Смирнова-Россет.
Портрет работы А.Реми. Масло. 1835
Любовь Лермонтова к Александрине (как звали ее друзья) была не менее серьёзной, глубокой, в конечном счёте и мучительной, чем к Варваре Лопухиной. Ей посвящено немало стихотворений 1838–1841 годов (чаще всего до сих пор "официально" не атрибутированных); ее рассказами о первых годах фрейлинской службы навеяна поэма с условным названием "Сказка для детей" (1840); их отношениям посвящена мистико-фантастическая повесть "Штосс" (1841).
А сама Александра Осиповна в 1870-х годах написала несколько вариантов мемуарного романа «Биография Александры Осиповны Чаграновой»; исследователи ее творчества назвали это произведение "Баденский роман" – по условному месту действия в нём. Фамилию для своей героини Александра Осиповна взяла из второго тома "Мёртвых душ" Гоголя, к тому времени уже давно уничтоженного автором. Прототипом красавицы Чаграновой была она, Александра Осиповна. В красавицу влюблён "светский лев" Платонов, прототипом которого был Лермонтов. Эту гипотезу я обосновываю в книге "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова", в главе о Гоголе.
Книга "Александра и Михаил. Последняя любовь Лермонтова" (М., Профиздат, 2005, 2008, 2014) посвящена главным образом и счастливому, и горькому роману между Смирновой-Россет и Лермонтовым. Кроме того, в Интернете есть сайт с повестью Лермонтова "Штосс" (незаконченной, дописанной мною); в основе ее сюжета – гениально превращённая в мистическую история отношений между Лермонтовым и Смирновой. Это сайт http://mlermontov2014.narod.ru
Остановлюсь на основных вехах судьбы Александры Осиповны и на связанных с ее судьбой произведениях Лермонтова.
Смирнова-Россет, замужняя женщина с детьми, не могла говорить о взаимной любви с поэтом открыто, поэтому в "Баденском романе" дала главному герою фамилию дальнего родственника мужа – Киселёв. Семья Смирновых и Николай Дмитриевич Киселёв (1800–1869) одновременно отдыхали в Баден-Бадене в 1836 году. Александрина была тогда на последних месяцах беременности, и Николай Дмитриевич помогал ей в прогулках (муж никогда не отличался заботливостью).
Из Баден-Бадена Киселёв уехал в Париж, где его ждала служба секретарём Русского посольства (позднее он возглавил Русское посольство во Франции, затем в Италии). Смирновы тоже после отдыха в Баден-Бадене и рождения дочери Софьи (1836–1884) переехали в Париж и жили там до осени 1838 года. Однако с Киселёвым Александрина во всё это время если и встречалась, то очень редко; самый осведомлённый биограф Смирновой-Россет С.В.Житомирская находит свидетельство тому в письмах Андрея Карамзина, часто бывавшего у Смирновых во время своего пребывания в Париже в 1837 году.
Ко времени создания "Баденского романа" и Николай Киселёв, и муж, Николай Смирнов, уже скончались, то есть опровергнуть вымысел Александрины о своем романе с Киселёвым было некому. (Скажу здесь и о старшем брате Николая Киселёва – хорошо известном историкам государственном деятеле Павле Дмитриевиче Киселёве. Его ко времени написания "художественных мемуаров" Александрины тоже уже не было в живых – он скончался в 1872 году.)
Николай Дмитриевич Киселёв (якобы герой
"Баденского романа" А.О.Смирновой-Россет).
Акварель А.-Э.Чалона. 1838
Александра Осиповна Россетти была дочерью итальянца из Генуи; фамилия его по-русски писалась именно так: Россетти. Россет стали именовать себя со второй половины 1820-х годов его дети (всего их было пятеро), решив, что они имеют отношение к разоренному революцией 1789 года старинному французскому роду графов Россет; документально это не подтвердилось.
Отец, Осип Иванович, как звали его в России, вступил в русскую военную службу в 1787 году, принимал участие в сражениях с турецкой армией, затем стал инспектором карантинного надзора в одесском порту. Мать Александры, Надежда Ивановна Лорер, – полунемка, полугрузинка (по своей матери она была княжной Цициановой). Этот «интернациональный коктейль» и дал миру редкую красавицу и умницу Сашеньку Россетти, еще раз подтвердив благотворность единения людей разных национальностей.
Жизнь ее поначалу складывалась нерадостно: в 1813 году отец умер, оставив молодую вдову с пятью малолетними детьми; Саша была старшей, и было ей около пяти лет. В 1817 году мать снова вышла замуж – за полковника Лейб-гвардии (затем он стал генералом) И.К.Арнольди; появились еще дети, на старших не хватало времени, они почувствовали себя чужими. В 1820 году отчим, с помощью великого князя Михаила Павловича, устроил детей от первого брака жены в привилегированные учебные заведения Петербурга: Александру – в Училище Ордена святой Екатерины (его обычно называют «Екатерининским институтом», но статус института оно получило позже), а четверых мальчиков – в Пажеский корпус.
В Училище св. Екатерины преподавались науки и искусства, в том числе музыка, рисование, танцы, а также этикет и, конечно, иностранные языки. Небольшая часть выпускниц переходила из стен училища во Дворец, становясь фрейлинами императриц и великих княжон. Для отбора красивых, грациозных воспитанниц, умеющих быть светскими, не дичиться, но и соблюдать этикет, Екатерининское училище нередко посещала императрица-мать (вдова Павла I), Мария Федоровна, – наблюдала за подрастающими девочками, приглядывалась к ним из года в год. В 1826 году она отобрала из выпускного класса трёх барышень, одной из которых была Александра Россетти.
Александрина Россетти. Акварель
Г.-Д.Митрейтера. 1820-е годы
Александра Осиповна Смирнова-Россет
в маскарадном костюме. Портрет работы
Ф.-К. Винтергальтера. Масло. 1837
Как только 17-летняя Сашенька появилась в императорском дворце, на нее обратил внимание император Николай Павлович (годы его жизни: 1796–1855), недавно занявший трон и более всего увлечённый в то время мерами наказания декабристов. В обстоятельных автобиографических Записках и в дневнике Александра Осиповна не говорит о Николае I почти ничего «личного», но первая встреча с ним, видимо, так ее поразила, что она и через много лет помнила ее во всех деталях:
«Утром мы гуляли и катались с императрицей в дежурный [для фрейлины] день. Один раз я прыгала по замёрзшим лужам, вдруг отворяется окно и государь мне кричит: «Это мило, вот так-то и простужаются. Подите согрейтесь и вымойте ноги водкой». Когда меня разувала девушка, он взошел и сказал: «Я пришел посмотреть, послушалась ли ты меня*. Покажи-ка свою ногу. А, да у тебя очень хорошенькая ножка». Я сгорела со стыда».
(Замечу здесь: недаром модный художник XIX века Ф.-К.Винтергальтер, создавая портрет Александрины в маскарадном костюме, постарался показать ее ножку с высоким подъёмом стопы.)
Александра Осиповна – истинный художник слова, и эпизоды из своей жизни она передает, всякий раз становясь «той собой», заново переживая даже случившееся давным-давно. Рассказывая об этой сценке, она и в 60 с чем-то лет ощущает жгучий стыд 17-летней девчонки.
_______________________
* Три первые фразы императора у Александры Осиповны написаны по-французски; я даю их сразу в переводе, чтобы не усложнять текст. Мемуары Смирновой здесь и далее цитирую по уже указанному изданию, подготовленному С.В.Житомирской: "A.O.Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания». – М., «Наука», 1989. – Л.Б.
После Екатерининского училища Александрина два года оставалась фрейлиной императрицы-матери, но в 1828 году Мария Федоровна скончалась и Сашеньку взяла к себе царствующая императрица Александра Фёдоровна. Теперь Николай Павлович еще чаще мог встречать юную красавицу во внутренних покоях дворца. Поскольку он искал в интимных связях не любви, а «романтических» развлечений, всякий раз новых, то ножками фрейлин интересовался постоянно. Если 17-летняя Сашенька еще не знала об этом и испугалась бестактного внимания к ней чисто инстинктивно, то позже ее, конечно, осведомили о нравах, царящих во дворце, и о возможной ее собственной участи.
Может быть, тогда-то у шаловливой девочки и появился «такой серьезный взгляд, что можно решить: Ваш ум поглощён очень чёрными мыслями», как сказал ей дипломат Н.Д.Киселёв – постоянный ее собеседник в мемуарном романе «Биография Александры Осиповны Чаграновой» («Баденском романе»). На первый взгляд, это персонаж достаточно условный: он помогает мемуаристке рассказывать о прошлом в форме непринуждённой беседы в светской гостиной. Но постепенно, читая воспоминания Александры Осиповны, начинаешь догадываться, что беседы с "Киселёвым" во многом реальны, только собеседник на самом деле совсем другой...
Николай Михайлович Смирнов,
муж Александры Осиповны (с 1832 г.).
Литография с рисунка Ф.Крюгера. 1835
В 1830 году императрица настаивает на замужестве своей любимой фрейлины и сама находит ей мужа – молодого дипломата Николая Михайловича Смирнова (1807–1870); впоследствии он стал послом в Германии, калужским, затем петербургским гражданским губернатором, сенатором, камергером (придворный чин высокого ранга). В начале 1832 года состоялась свадьба. Первый ребенок погиб, чудом удалось спасти мать; впрочем, не «чудом», а благодаря ее силе духа, мужеству. В 1834 году у Александры Осиповны родилась двойня – две девочки, Саша и Оля. А летом 1835 года графиня Ю.Н.Строганова, давняя приятельница Александры Осиповны, писала о ней: «Красивая мать двух прелестных двойняшек, как будто слепков с прекрасного образа. Угадайте».
Можно бы отнести этот прозрачный для современников намёк к светским сплетням, не останавливай нас одно обстоятельство: записано это в альбом самой Александры Осиповны и затем перенесено ею в «Биографию А.О.Чаграновой». Судя и по другим намёкам подобного рода, а также по более основательным косвенным данным (например, о денежной сумме на приданое, раз в пять превышавшей обычную для фрейлин), император Николай Павлович проявлял необычайную благосклонность к Сашеньке Россетти и до, и после замужества. Она, конечно, это ценила, но предпочла бы его благосклонности – свободу. «Что все эти тщетные расчёты по сравнению с утолением жажды сердца, ума, вкуса», – говорит она Николаю Киселёву, обсуждая с ним возможность навсегда уехать из столицы в деревню (мы еще вернемся к этому диалогу). Зная ее реальную биографию, можно верить в искренность такого заявления.
Одна из двойняшек, рождённых в 1834 году, Александра, очень рано умерла (в два с половиной года), а вторая, Ольга, жила с матерью до самой ее кончины. Ольга считала себя дочерью Николая I, хотя и не афишировала этого, и выпустила "переписанные" ею на свой лад Записки Александры Осиповны, будучи, в отличие от свободомыслящей матери, убеждённой монархисткой.
Своей близостью ко Двору Александра Осиповна пользовалась прежде всего для помощи друзьям – Пушкину, Лермонтову (с риском для себя и безрезультатно, но все-таки попыталась спасти его от повторной ссылки) и больше всего – Гоголю: для него она в 40-х годах добивалась публикаций, постановок, даже субсидий от казны, сама помогала ему деньгами. Сблизило ее с Гоголем одно обстоятельство, о котором я скажу позже, и – вера, глубокая религиозность. В том, как сложилась жизнь Александрины при Дворе в ранние годы, я вижу не корысть или распутство, а беззащитность красоты и юности в мире «самовластительных злодеев».
Николай I, конечно же, в ответ на благодеяния требовал преданности, всегдашнего повышенного внимания к «опекуну». А если вспомнить, что он вмешивался даже в то, с кем ехaть для отдыха за границу Жуковскому (уже после отставки того от придворной службы), то можно представить, как тяжела была его опека над Александрой Осиповной. Бдительно следил он всю жизнь за кругом общения тех, с кем хоть на короткое время сближался. «Казалось, она ждала с нетерпением минуты, когда освободится от ига несносного старика, и всякий раз, когда карта Лугина была убита и он с грустным взором оборачивался к ней, на него смотрели эти страстные, глубокие глаза, которые, казалось, говорили: «Смелее, не упадай духом, подожди, я буду твоя, во что бы то ни стало! я тебя люблю»… – и жестокая, молчаливая печаль покрывала своей тенью ее изменчивые черты». Только ли о героях «Штосса» эта горькая тирада?..
А в поэме "Сказка для детей" отражены впечатления 17-летней фрейлины, попавшей в «роскошные покои» дворца с мраморными колоннами, где она порой «сходила в длинный зал, // Но бегать в нём ей как-то страшно было». Юная героиня «Сказки для детей», как и мистическая героиня «Штосса», – в полной власти старика-отца, владельца «старинного дома». Возможно, она оказалась бы и в центре романа-трилогии о трёх царствованиях, задуманного Лермонтовым, а пока стала героиней поэмы, в 1841 году продолженной в прозе (т.е. «Сказку для детей» я считаю первоначальной разработкой «Штосса»). Вот психологический портрет «ангела земного» из «Сказки для детей»:
Я понял, что душа ее была
Из тех, которым рано всё понятно.
Для мук и счастья, для добра и зла
В них пищи много – только невозвратно
Они идут, куда их повела
Случайность, без раскаянья, упрёков
И жалобы – им в жизни нет уроков;
Их чувствам повторяться не дано...
Такие души я любил давно
Отыскивать по свету на свободе:
Я сам ведь был немножко в этом роде.
"Сказка для детей» осталась незаконченной, видимо, потому, что с января 1840 года Лермонтову не давали работать: взлёт интриг после новогоднего бала 1840 года – дуэль – ссылка – кавказские военные экспедиции – короткая передышка в Петербурге и снова ссылка – и опять дуэль... Но он заказал копию начальных строф поэмы, выправил ее, а потом, видимо, Александрина плакала над этими строфами, посвящёнными ее юности – далекой юности «утренней звезды на туманном востоке».
Вернёмся к «Штоссу». Эта повесть интересна не только мистико-фантастическим сюжетом, но и легко узнаваемыми прототипами героев – как «реальных» (художник Лугин, фрейлина Минская), так и мистических (старик и юная барышня, своего рода Кощей Бессмертный и пленённая им царевна). В альбомах Лермонтова 1840–1841 годов имеются лаконичные наброски сюжета: «У дамы: лица жёлтые. Адрес. Дом: старик с дочерью, предлагает ему метать. Дочь в отчаянии, когда старик выигрывает. Шулер: старик проиграл дочь, чтобы... Доктор: окошко...»; позднее к этому добавлено несколько фраз, и закончена новая запись словами: «Банк [карточный]. Скоропостижная [смерть]».
Завершить этот сюжет в художественном произведении Лермонтов не успел, он завершил его в жизни: погиб через три месяца после создания первых глав повести...
Автограф М.Ю.Лермонтова: шуточное стихотворение,
обращённое к А.О.Смирновой-Россет,
и зарисовка ее фигурки со спины. 1840
Я не склонна преувеличивать автобиографичность художественных произведений Лермонтова – напротив, нередко в своих статьях подчеркиваю неправомерность излишнего сближения, тем более отождествления с ним его героев. Но в «Штоссе» автобиографичность настолько прозрачна, что невозможно ее не признать. Разительное сходство главного героя повести, художника Лугина, с самим автором можно объяснить тем, что перед нами первый вариант текста (хотя и отделанный до степени совершенства); в дальнейшем Лермонтов мог несколько отдалить от себя героя и в его внешнем портрете, и в его мыслях, рассуждениях о себе, о своих взаимоотношениях с женщинами (первая и третья главы повести). Та же повышенная степень сближения с реальностью – в обрисовке прекрасной героини, которая с нетерпением ждет «минуты, когда освободится от ига несносного старика»; иго было и у Смирновой-Россет, вечное, роковое – кандалы, от которых ее не мог освободить никто. Ведь императорскому семейству она была обязана и тем, что ее приняли в привилегированное учебное заведение, и местом фрейлины, и (во многом) карьерой мужа…
Но, конечно, действительность отражена в «Штоссе» не впрямую; скорее всего, из предосторожности изображенный на портрете «человек лет сорока» превращен затем в старика и даже в черновых, личных записях назван "отцом" героини...
Александра Осиповна Смирнова-Россет.
Акварель П.Соколова. 1830-е годы
Познакомился Лермонтов с «женщиной-ангелом» осенью 1838 года (у Карамзиных), и очень скоро они стали друзьями. В ноябре того же года Софья Николаевна Карамзина писала своей сестре, Екатерине: «В четверг Сашенька Смирнова провела у нас вечер вместе с Лермантовым […]. Какой она стала веселой и как похорошела!» А за пять дней до того вечера, в субботу, Михаил Юрьевич читал у Карамзиных свою поэму «Демон». Читал великолепно, тем более что обладал красивым, глубоким баритоном (исполнял не только романсы, а и оперные арии). И, конечно, Александрина влюбилась в него – если не раньше, то уж при чтении «Демона» несомненно. Было это 29 октября (ст. стиля) 1838 года: знаменательная дата в их отношениях. С тех пор Лермонтов не раз бывал в доме Смирновых. Сдержанный, немногословный Аким Шан-Гирей, один из самых объективных свидетелей жизни поэта, вспоминал: «По возвращении в Петербург [после первой ссылки] Лермонтов стал чаще ездить в свет, но [наи]более дружеский прием находил в доме у Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского».
Лермонтов и Смирнова-Россет не могли не сблизиться душевно: оба – с глубинно трагедийным мироощущением, заглушаемым волей к жизни и благодарным приятием самых простых ее радостей; оба склонны преодолевать тяжелые мысли общением с умными, остроумными людьми, а не погружаться в долгое уныние…
Видимо, в конце 1838 – начале 1839 года, в первые месяцы знакомства, Лермонтов написал стихотворение «К А.О.Смирновой» («В простосердечии невежды // Короче знать Вас я желал…»). Он обращался к великосветской красавице с репутацией покорительницы сердец: к ней в недавнем прошлом сватались В.А.Жуковский и князь С.М.Голицын, ею были очарованы Вяземский, Пушкин, Андрей Карамзин… – да просто все, кто был с нею знаком (а Пушкин в своих письмах постоянно убеждал жену не ревновать его к Смирновой). И вот новый поклонник, Лермонтов, записывает в ее альбом свое послание:
В простосердечии невежды
Короче знать Вас я желал,
Но эти сладкие надежды
Теперь я вовсе потерял.
Без Вас – хочу сказать Вам много,
При Вас – я слушать Вас хочу:
Но молча Вы глядите строго,
И я, в смущении, молчу!
Что ж делать? – речью безыскусной
Ваш ум занять мне не дано…
Всё это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно.
Кстати, откуда «простосердечие невежды» у образованнейшего человека своего времени, отнюдь не простодушного к тому же, да и к лицемерию не склонного? В 1838 году Лермонтов был «невеждой» лишь в одной сфере знаний – именно в той, где Смирнова слыла истинным мудрецом: в знании придворного мира, его неписаных законов. Мир этот можно уподобить глубоководной реке, величавой и спокойной, уютно посверкивающей на солнце серебристыми бликами, тогда как в ее глубине бьют скрытые от глаз родники, рождаются, кипят вихри, водовороты, что губят непосвящённого в одно мгновенье... В этой сфере она оставалась наставником поэта еще и в 1840 году, ибо два года познания «большого света» не сделали его своим там, где она была своей с семнадцати лет. После первой дуэли она пыталась помочь ему, спасти от ссылки, – но он был плохим учеником в овладении теми искусствами, которыми отлично владел грибоедовский Максим Петрович; хорошо усвоил он только одно наставление: хранить тайну о них самих...
Михаил Юрьевич Лермонтов в сюртуке
Лейб-гвардии Гусарского полка.
Портрет работы А.Клюндера. Масло. 1839
Осенью 1840 года Александра Осиповна сочла возможным предоставить лермонтовское послание (вместе с пушкинским из ее же альбома) Андрею Краевскому для публикации, но прибегла к двум мерам предосторожности: изъяла первую строфу и не указала время создания стихов; таким образом из несколько вольного признания нового знакомца стихотворение превратилось в демонстрацию их далеких отношений даже через два года после знакомства. Михаил Юрьевич в «Штоссе» еще сильнее подчеркивает отсутствие какой-либо близости между главными героями, поскольку их внешность явно для слушателей, которым он читал этот текст, «списана» с реальных лиц – самого Лермонтова и Смирновой-Россет. Но и до сих пор в сборниках Лермонтова не атрибутировано стихотворение (т.е. не установлено, к кому оно обращено) «Мне грустно потому, что я тебя люблю...» да и ряд других посланий 1838–1841 годов, где нет никакой демонстрации, а есть полная искренность, открытость, но без указания адресата.
Александра Осиповна всю жизнь вынуждена была вести себя очень осторожно, так как благополучие ее семьи во многом зависело от расположения царского семейства. Даже в дневнике она позволяла себе «легкомысленную болтовню» лишь о тех своих поклонниках, к которым была равнодушна и потому не опасалась ни ложных кривотолков, ни раскрытия истины в отношениях с ними. Наиболее лаконична и «отстранённа» она именно при упоминаниях о Лермонтове. Два с половиной года пребывания с ним в одном светском дружеском кругу, по всей логике, должны были дать больше «конкретностей», чем несколько деталей о возникновении всем известного по «Отечественным запискам» послания «В простосердечии невежды...»:
«Альбом был всегда на столике в моем салоне. Он пришел однажды утром, не застал меня, поднялся, открыл альбом и написал эти стихи…»
Всё, что позволила себе Александра Осиповна в автобиографических Записках, – это перенести в них из своего альбома лермонтовское послание целиком, вместе с первой строфой, да несколько раз упомянуть о Лермонтове как о гениальном поэте, процитировав «Ангела» (1831) и «Молитву» (1839). Никаких жизненных сценок, на которые она была великая мастерица, никаких намёков на что-то личное между ними. В противоречие с этим вступает само воспоминание о том, как Лермонтов – безупречно воспитанный во всём, что касалось светского этикета, – в отсутствие хозяйки поднялся в ее салон, непринужденно расположился там и стал писать лирическое послание молчаливой строгой даме. Это возможно лишь в том случае, если гость и дама находятся по меньшей мере в добрых дружеских отношениях (заметим, что о главе дома вообще речи не идет, т.е. дружба не «домами», а сугубо личная).
Мы знаем из воспоминаний декабриста Николая Ивановича Лорера, дяди Смирновой-Россет, о том, что в мае 1840 года, когда Лермонтов отправлялся во вторую ссылку на Кавказ, Александра Осиповна передала с ним для дяди книгу и письмо, но об этом в ее Записках – ни слова, хотя рассказывая о Пушкине, Жуковском или Гоголе, она вспоминает порой совершеннейшие пустяки.
И дело не в запретности темы декабристов: о самом Николае Ивановиче Лорере она упоминает не paз, но только не в связи с Лермонтовым. Отвечая на вопрос царя, пишет ли она ссыльному дяде, Александра Осиповна прибегает к обычному своему осторожному: «не часто»; полное же умолчание относится не к дяде-декабристу, а к поэту: ничего личного о нём. Лермонтов открыто существует в ее воспоминаниях лишь как великий поэт, не имеющий к ней никакого отношения, и как автор единственного, «случайного» послания к ней; даже о «Штоссе» она ничего не говорит, хотя о ней как о прототипе Минской упоминали многие современники.
Скрыто же Лермонтов присутствует в воспоминаниях Смирновой-Россет больше, чем кто-либо иной, – под именем Николая Киселёва. Атмосфера бесед с этим "условным" собеседником вполне может быть отражением реальной атмосферы бесед с любимым, давно ушедшим из жизни, но не из сердца Александрины.
Внимательное чтение «Баденского романа» с каждой страницей всё более явственно высвечивает за условной фигурой Киселёва совсем другую фигуру, и отнюдь не условную. Объединяет этого человека с Киселёвым не сходство натур, а одинаковые обстоятельства, связанные с самой Александрой Осиповной: и в период общения с Киселёвым в Баден-Бадене в 1836 году, и в период общения с этим человеком в 1839–1840 годах в Царском Селе и Петербурге она была беременна, нуждалась в спокойных прогулках, длительном отдыхе, заботе о себе – и ничего этого не получала от мужа: на курорте он постоянно пропадал в казино, а в Петербурге – на службе и в мужских компаниях. Ее собеседник говорит об этом в «Баденском романе»: «Мужья всегда таковы: едва женившись, вместо того чтобы создать для своих жён дружеский круг, они сохраняют свои холостяцкие привычки, по вечерам отсутствуют, мадам скучает, ее можно найти одну в обществе своей лампы, а в один прекрасный день – прощай, здравствуй! – мадам, чтобы не скучать, берет себе друга...»
Именно так было и в Баден-Бадене перед рождением Сони, и в Царском Селе перед рождением младшей дочки, Нади. Это и позволило мемуаристке использовать имя первого из своих заботливых спутников и собеседников для искренних, взволнованных рассказов-воспоминаний о втором: с ним, уже давно покинувшим этот свет, она ведет беседы о прошлом – и им обоим не до xpoнологии: они вспоминают разные эпизоды из ее жизни, меньше всего заботясь об их последовательности. " – [...] Я чувствую какую-то потребность вживаться в Вашу жизнь с детства до дня нашего знакомства", – говорил он ей в 1839 году, и она радостно откликается на эту потребность в 1870-х, потому что у нее, вечно занятой многодетной матери, появилось наконец время для неторопливых бесед с любимым обо всём, что так занимало их в молодости. Она вспоминает их мечты, оставшиеся в ее душе навсегда:
«Будем же, моя возлюбленная, строить воздушные замки. Там [в отдалённой от столиц усадьбе] будет пианино и вся твоя музыка, твои любимые картины; я снова возьмусь за рисование пейзажей, я научусь писать синее небо Одессы, которое видело твое рождение; когда я буду писать, ты будешь играть на пианино, от сонат Плейеля до Бетховена; мы никогда не будем разлучаться... Мы купим дяде Николаю Грамаклею [деревушку в Новороссийском кpae], будем видаться там с соседями... Наши дети, Александрина, Боже, какое счастье; я люблю твоих троих, потому что они – твоя плоть и кровь, как же я буду любить тех, кто будут твоя и моя кровь, смешавшиеся в чистом и целомудренном объятии; это будут ангелы» (с. 410 книги Смирновой 1989 года издания).
Согласитесь, странные мечты для сотрудника посольства, у которого впереди лишь выбор между Германией, Францией, Италией – никак не усадьба в глуши. Но вполне естественны такие мечты для собеседника 1839–1840 годов, который был не только писателем, но и художником-живописцем (каковым и изобразил себя в «Штоссе») и который в эти годы страстно мечтал об отставке, добивался ее, даже буквально подставлял себя под пули: «Пожелайте мне счастья и лёгкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать», – пишет он друзьям с Кавказа в мае 1841 года.
А дядя Николай? Это уже упоминавшийся декабрист Н.И.Лорер, с 1837 года служивший рядовым на Кавказе (с 1840-го – прапорщик); в июне 1840 года, в Ставрополе, Лермонтов передал ему письмо и книгу от племянницы, а летом 1841-го часто встречался с ним в Пятигорске. Мечтать о его будущем житье недалеко от них вполне естественно для Лермонтова – и совершенно неестественно для знать не знающего его Киселёва.
Разговор же о детях напомнил мне стихотворение Лермонтова «Ребёнку» (l840), адресат которого неизвестен:
О грёзах юности томим воспоминаньем,
Прекрасное дитя, я на тебя смотрю...
O, если б знало ты, как я тебя люблю!..
В 1840 году у Александры Осиповны было трое детей: Ольга (l834–1893); София (1836–1884) и новорождённая Надежда (1840–1899). (Примечательно, что сына, родившегося в 1847 году, Александра Осиповна назвала Михаилом, – хотя, конечно, это могло быть связано с отцом мужа, Николая Михайловича.)
Полное любви и боли лермонтовское послание может быть отнесено к шестилетней Ольге или к четырёхлетней Сонечке. Но возможно и обращение поэта к своему ребенку – как из будущего.
К Наденьке совершенно по-особому относился Гоголь, и Александра Осиповна подчеркивает это в мемуарах, цитирует отрывки из его писем с высказываниями о младшей дочке. Какой-то тайный подтекст чувствуется и в ее собственных рассказах о Наде, и в письмах Гоголя. Давние ли отношения с царем или что-то иное имеет он в виду, говоря: «Тогда смоется прегрешение Ваше, и душа Ваша будет чиста от упрёков совести»? (Письмо от 28 июля 1845 г.)
Николай Васильевич Гоголь
Портрет работы А.Иванова. Масло. 1841
Отношения Смирновой с Гоголем с 1844 года стали носить исповедальный характер, и вполне возможно, что он знал о ее жизни всё – буквально как духовник (интересно, что маленькая Надя, наблюдая их общение, принимала его за священника). Было у Александры Осиповны и еще одно доверенное лицо – Е.П.Ростопчина; письма Смирновой к ней сожгла дочь Ростопчиной, не сочтя возможным доверить их тайну миру; едва ли эта тайна связана с Николаем I: мы видели, что в этом не было секрета для великосветского круга и сама Александра Осиповна допускала намёки достаточно явственные. Мне кажется, исповедь Александрины, адресованная подруге, Евдокии Ростопчиной, была вызвана ревностью: она, Александра, втайне растила дочь своего любимого, а в это время ничего не подозревавшая об их отношениях Додо выказывала явные знаки женского внимания к нему.
Всё мог знать от Лермонтова его ближайший друг Алексей Столыпин (Монго). Возможно, именно поэтому сочинял разные истории об увлечениях Лермонтова последних лет Павел Вяземский, женатый на родной сестре Алексея Столыпина: отводил беду от своей "неофициальной" родственницы (по жене) Нади. Сочинённое им письмо "Кати Быховец" – демонстрация верности Лермонтова своей любви к Вареньке; это дополнительно к сочинённой им же, Павлом Вяземским, истории романа Лермонтова с его французской поклонницей Оммэр де Гелль.
Надежда Николаевна Смирнова вышла замуж за англичанина – стала Надеждой Соррен, жила в Лондоне, затем вернулась на родину, в Москву, обосновалась в особняке Смирновых на Пресне. У нее был сын, Артур Соррен,– кстати, не доверявший П.И.Бартеневу, и справедливо, ибо это он, издатель «Русского архива» Бартенев, сочинил «Прощай, немытая Россия...», пародируя пушкинское «Прощай, свободная стихия!..», и выдал эту пародию за лермонтовский текст. Как и где встретил Артур Соррен 1917-й год – в России или в Англии, – неизвестно...
Очень многое в диалогах «Баденского романа» ассоциируется с личностью Лермонтова. Можно сопоставить такие два фрагмента: «Но возвращаюсь к моей печальной звезде, не пожелавшей, чтобы я тебя встретил, тебя, мою прекрасную и добрую звезду» (с. 409 мемуаров Смирновой); «...склонясь над его плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыразимая... она отделялась на тёмных стенах комнаты, как утренняя звезда на туманном востоке» («Штосс»). Столь же легко, как этот образ, могли быть перенесены из реальных бесед с Лермонтовым в мемуары такие реплики: « – Вы любите звуки тишины? – Очень. Падающий лист, птица, задевшая воду крылом, далекий лай собаки – у всего этого есть таинственное очарование». Так разговаривают (и думают, чувствуют) поэты, а не секретари посольств.
Разгадав «шифр» мемуаров Смирновой, можно найти в них ключ и к некоторым тайнам лермонтовского творчества. Например, тайну его «Молитвы» 1839 года:
В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
А вот разгадка:
« – На сегодня, кажется, довольно [рассказов о ее жизни]. Пойдем к детям, а потом я прочту некоторые молитвы.
Я села с книгой, а он стал на колени.... Его особенно поразила молитва Иоанна Златоуста. После молитвы он обернулся ко мне, лицо его обливалось слезами, я обтёрла эти благодетельные слёзы своим носовым платком и сказала ему: «Киса, как Вы взволнованы» (с. 314).
Поблагодарим Александру Осиповну за этот исчерпывающий комментарий к «Молитве». Надеюсь, после этого никто уже не будет уверять нас в единственной пламенной любви Смирновой-Россет – к Киселёву. Не говорю уж о нелепости версии о любовном романе между беременной женщиной и молодым человеком, к тому же родственником мужа. Предельная доверительность, откровенность собеседников, передаваемая в мемуарах (причём это относится не только к возвышенным темам, но и к самым «простецким» шуткам: о большом животе любимой, над чем она и сама смеётся, и т.п.), – предельная эта доверительность может существовать между людьми только в том случае, если она носит под сердцем его ребёнка.
Вернёмся к тексту стихотворения «Ребёнку». Объяснимы в нём и страдания, до срока изменившие героиню (в «Штоссе» автор тоже говорит о «еще молодом», «но бледном лице»), и «грёзы юности»: Лермонтов был представлен Смирновой в октябре 1838 года, но это не значит, что он не видел ее, не любовался ею раньше. В «Баденском романе» собеседники удивляются своей «невстрече» ранее, сожалеют об этом: " – Как случилось, что я Вас никогда там не встречала?.." – " – Я видел Вас однажды во Французском театре. Вы, казалось, глубоко скучали" (с.303).
Если Надежда – дочь Лермонтова, то понятны и обострённый интерес молодого неженатого собеседника к детям, и его необычайная заботливость, и краска стыда на лицах будущей матери и ее спутника, возникающая без видимых причин при появлении других людей в гостиной, и многое другое в «Биографии А.О.Чаграновой» («Баденском романе»). Это трагическое обстоятельство (их ребёнок, о чём они должны молчать) многократно усиливает уже привычную для Александры Осиповны осторожность, заставляет ее играть роль покровительствующей молодому дарованию матроны (и играть так талантливо, что его пoдoзpeвaли в романах с кем угодно, только не с нею), подчеркивать свою близость к Нессельроде, а не к Карамзиными и уж тем более не к Лермонтову.
Малейшее подозрение в интимных отношениях между одной из приближённых к царскому семейству дам и таким независимым писателем, как Лермонтов, угрожало спокойной жизни Александры Осиповны. И потому стихи о жгучей страсти к ней он писал в чужие альбомы, не скрывая, что владелица альбома не является их адресатом. К таковым я отношу в первую очередь стихотворение «Любовь мертвеца» (впрочем, не в первую, а вслед за уже упомянутым «Мне грустно потому, что я тебя люблю…»):
...Коснётся ль чуждое дыханье
Твоих ланит,
Моя душа в немом страданье
Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом,
Твои слова текут, пылая,
По мне огнём...
К Смирновой-Россет могло быть обращено и стихотворение l84l года "Они любили друг друга..." (записано в альбом, подаренный князем В.Ф.Одоевским). Привожу первые строки этого стихотворения:
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной...
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи...
Последняя строка этого отрывка относится, конечно же, к их поведению на людях. Их частые встречи и у Карамзиных, Ростопчиных, Одоевских, и в доме самой Смирновой скрыть было невозможно, а потому они демонстрировали светски-формальный характер этих встреч. На случай вопросов у Александры Осиповны были заготовлены, «отработаны» дежурные объяснения, вошедшие в «Баденский роман»: «Я была почти всегда окружена мужчинами: Жуковский, Вяземский, Пушкин, Плетнёв, несколько иностранцев – и ни от кого из них не слышала двусмысленного слова" (с. 255); "Поэтам нужен идеал, и они, не знаю почему, нашли его во мне. Лучшего не было под рукою" (с. 284).
Юрий Фёдорович Самарин
Портрет работы В.Тропинина. Масло. 1846
Степень осторожности Александры Осиповны становится ясной, когда несколько раз наткнёшься в ее мемуарах на оговорки типа: «Да, но я там [у Карамзиных] не всякий вечер бывала, я более из дворца ездила к графине Нессельроде», – в то время как дом Карамзиных был в подлинном смысле родным для нее с осени 1828 года на многие годы. Такая осторожность не покидает ее и после смерти Николая I: она дружна с его дочерьми, к великой княгине Марии Николаевне время от времени обращается с ходатайствами по поводу своих друзей, – а Мария Николаевна, как мы помним, была инициатором создания пасквиля на Лермонтова – бездарной повести В.Соллогуба «Большой свет». (Герой этой повести, кстати, настолько далёк от истинного облика поэта и от отношения к нему в «большом свете», что Лермонтов не счёл нужным даже рассердиться на автора, только в прощальных «Тучах» мимоходом сказал о «друзей клевете ядовитой».)
Можно усомниться в жарком взаимном чувстве Лермонтова и Россет из-за разницы в возрасте: ко времени их встречи Михаилу Юрьевичу было 24 года, Александре Осиповне – 29. Но, думается, эти пять лет ничего не значат, когда речь идет о такой красавице и умнице, как Александра Осиповна (умнице – по-женски, при всей глубине и широте восприятия мира), и столь взрослом человеке, как Лермонтов, – взрослом «опытом мысли» даже больше, чем опытом жизни, хотя и жизненных испытаний к своим 24-м годам он перенёс немало. Напомню и о ее романе с человеком еще более юным: предположительно в 1844 году (в ее мемуарах год обычно указан недостоверно) Александра Осиповна познакомилась с Юрием Фёдоровичем Самариным (1819–1876), известным впоследствии философом, государственным деятелем, публицистом. Юрий Фёдорович влюбился в нее, и они стали друзьями. Это – к вопросу о разнице в возрасте.
Но бог с ним, с возрастом. В 40-е же годы сдружилась Смирнова и с Гоголем, хотя до этого они знали друг друга давно и оставались всего лишь добрыми знакомыми. Чем вызван интерес капризной красавицы, всегда окружённой поклонниками, к этим двум «поклонникам», и именно в начале – середине 40-х годов, не раньше и не позже? Для меня ответ ясен: оба они были связаны в ее сознании с Лермонтовым – высоко ценили его, встречались с ним в Москве в последние годы его жизни (оба – в мае 1840-го, а Самарин еще и в апреле 1841-го, перед самым отъездом поэта на Кавказ).
Продолжу о "Штоссе". Это мистико-фантастическая повесть о придворном мире – ирреальном, существующем рядом с реальным, но подчинённом совсем иным законам (где, например, сенаторами и камергерами становятся вовсе не благодаря заслугам перед Отечеством) и пронизывающем своими вибрациями всё вокруг. По существу, уже в гостиной графини начинаются владения «старика»: молодые, красивые, полные сил люди в обстановке, располагающей к романтическим чувствам, к влюблённости, ничего не хотят, поражены каким-то психологическим недугом, ведущим к бездействию, к отсутствию желаний; из них будто выкачаны силы, так что Лутин «безотчётливо» смотрит на бело-мраморные плечи собеседницы, не способен радоваться ее «редкому уму, оригинальному взгляду на вещи», а она откровенно зевает в присутствии молодого талантливого художника, всего два месяца как вернувшегося из Италии,– где, кстати, в него была влюблена итальянская графиня, последовавшая за ним «из Неаполя в Милан». Биографические детали тут легко просматриваются, стоит только заменить Италию на Кавказ. И не из лермонтовской ли фантазии об «итальянской графине» возникла впоследствии фантазия Павла Вяземского о романе поэта с француженкой – «madam Hommair de Hell»?
Эти два охваченных сплином представителя молодого поколения отнюдь не выделяются чем-то особенным в обстановке светского приёма "у граф. В...": «...всё шло своим чередом; было ни скучно, ни весело» – как на пороге заколдованного царства, которое вот-вот заснёт.
Оказавшись в мистическом особняке, герой окончательно теряет волю к жизни: он ни разу «в продолжение месяца» не выходил из заколдованного «нумера» на улицу, «целые дни просиживал дома, запершись в кабинете; часто не обедал» – дожидался встреч со стариком, которые не несут ему ничего, кроме разорения и гибели. Удерживают его в заколдованном мире возвышенно-романтическая любовь и вера в ответное чувство «женщины-ангела», «в неясных чертах» которой «дышала страсть бурная и жадная, желание, грусть, любовь, страх, надежда... Он ожидал вечера, как любовник свиданья, и каждый вечер был награждён взглядом более нежным, улыбкой более приветливой...»
Конечно, грустный вымысел – история Лугина, но не вымысел – психологическая характеристика современного поколения в первой картине «Штосса» (приводящая на память лермонтовскую «Думу»); не вымысел – и страстная тяга героев друг к другу вопреки власти «старика» над их душами. «Женщина-ангел» третьей главы поначалу кажется новым персонажем, ничего общего не имеющим с земной красавицей первой главы, – на самом деле как герой, Лугин, остаётся прежним, только попадает в заколдованный мир, так остаётся прежней и героиня – она лишь попала в плен к старику еще раньше, чем сам Лугин.
Насколько же остро пронзила его душу судьба красавицы-фрейлины, чтобы так трагически изобразить, так глубоко осмыслить ее историю! И после этого мы равнодушно упоминаем Александру Осиповну в биографиях Лермонтова и в комментариях к его произведениям только как адресат стихотворения «В простосердечии невежды...» да прототип Минской в «Штоссе», вновь отдавая ее «старикам» (писателям предыдущего поколения) и не подозревая о том, что она могла быть самой сильной, самой настоящей его любовью, человеком ему «в рост» (говоря словами Цветаевой). Я считаю, что к ней обращены первые строки «Валерика» (1840): «Я к Вам пишу: случайно; право, // Не знаю, как и для чего...» И, естественно, последние строки этого лирико-философского послания.
Заколдованный мир, с его мистической властью над миром реальным, для Лермонтова отнюдь не чистая фантастика, не отрыв от скучной повседневности ради полёта красивой мечты или игрового погружения в сферу призрачных видений. Он воспринимает как призрачный, полуфантастический – мир придворных, занятых празднествами, парадами, обустройством роскошных дворцов и выкачиванием энергии, сил, средств из всего молодого, здорового, на чём держится государство, общество. Этот-то заколдованный мир и уловил в свои сети «женщину-ангела», опутал так, что вырвать ее оттуда, не освоив законов призрачного царства, невозможно.
"Женщина-ангел" помогает герою, старается удвоить его силу своей любовью и поддержкой; она и давно мечтает, чтобы пришел кто-то сильный, бесстрашный, юный (принц из светлой, всегда оканчивающейся победой добра народной сказки) и освободил, расколдовал ее. Но Лугин не властен над тем миром, не знает, как выиграть битву со стариком, которая ведётся не на поле боя, а за карточным столом, где победа определяется не личными достоинствами, а чем-то эфемерным, непознаваемым для героя. И он проигрывает. В последнем наброске к «Штоссу», сохранившемся в записной книжке Лермонтова, уже и вмешательство доктора устранено: «[…] Банк [карточный]. Скоропостижная [смерть]».
Нет, не хотел себе Лермонтов такого конца (хотя и напророчил его – и в стихах, и в «Штоссе»), и потому заставлял себя, автора и героя одновременно: в романе – «не замечать» красоту Минской, не помогать читателю догадаться об идентичности двух героинь «Штосса», а в жизни – открыто посвятить ей всего одно стихотворение, на том этапе, когда никакой тайны в их отношениях еще не существовало, – и «закрыть тему» для посторонних, писать стихи о той, что заполнила его душу красотой и болью, даже не намекая на ее имя.
Догадаться обо всём могла София Николаевна Карамзина. Она тоже была фрейлиной. Не попав в рабскую зависимость от царя (во многом благодаря общественному авторитету отца), она тем не менее отлично знала нравы придворного мира и потому, публикуя лермонтовское стихотворение из своего альбома – уже после гибели поэта – опустила последнюю строфу, с упоминанием Смирновой:
Люблю я парадоксы Ваши,
И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,
Смирновой штучку, фарсу Саши
И Ишки Мятлева стихи...
Все знали остроумие Александры Осиповны, ее выразительную мимику, умение изобразить в лицах забавную сценку, и никто не увидел бы в выражении «Смирновой штучку» что-то ее компрометирующее, – но выражение это свидетельствовало отнюдь не о светски-формальных, далёких, полуофициальных отношениях между Смирновой и Лермонтовым, Смирновой и всем карамзинским кружком, как приходилось ей подчёркивать в «высоких сферах». (Этот кружок интеллектуалов вызывал у правящей верхушки столь же мало доверия, как и офицерская компания, собиравшаяся в доме Лермонтова и Столыпина-Монго в Царском Селе: правители-деспоты вообще не любят, когда умные, энергичные люди собираются вместе.)
В 1838–1841 годах Лермонтов ухаживал за многими светскими красавицами, сам порой удивляясь своему успеху у них, не осознав еще, видимо, что женщины ценят в мужчинах прежде всего ум, талант, внутреннюю силу, а не чисто внешнее обаяние. Внешнего обаяния он в себе не находил (об этом подробно – в «Штоссе») и потому сам порой не верил в любовь Александрины, старался заглушить боль от ревнивых подозрений легкомысленными, чисто внешними «романами» со светскими красавицами, писал лестные для них стихи в их альбомы, – но при всём этом не был способен, подобно бабочке, порхающей с цветка на цветок, то и дело менять предмет увлечения: это попросту невозможно при его глубокой, страстной натуре.
Исследователи, сбившись со счёта в его поклонницах последних лет, в конце концов решили, что сам он всю жизнь любил только Вареньку Лопухину, остальное – «от лукавого». Да, конечно, он любил ее до конца жизни – прежде всего как воспоминание о первом светлом, ничем не омрачённом, взаимном чувстве. Но с августа 1832 года (переезд в Петербург) и до конца жизни он виделся с нею считанное число раз. Зная страстную, деятельную натуру Лермонтова, невозможно поверить, что девять лет он прожил только мыслями о ней.
Из-за безнадёжной (хотя и взаимной) любви к Россет мог предельно обостриться трагизм его мироощущения последних лет – и вызвать горький упрёк самому Творцу (стихотворение "Благодарность"), вырвавшийся у поэта примерно в то же время, когда написано стихотворение «Отчего», в 1840 году:
Мне грустно потому, что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит толпы коварное гоненье.
За каждый светлый миг иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно... потому, что весело тебе.
Если связывать «Отчего» с М.А.Щербатовой, как указывается (с пометкой: «предположительно») в лермонтовских сборниках, то ни «молвы коварное гоненье» в «Отчего», ни «отрава поцелуя» в «Благодарности» необъяснимы: княгиня Мария Алексеевна Щербатова (1820–1879) была юной вдовой, свободной в своих увлечениях; она любила Лермонтова, и при желании ему ничто не мешало соединить с нею свою судьбу. Ничто – кроме любви к другой...
Яркая романтическая страсть, за два года обратившаяся в глубокое, многогранное чувство, была тем не менее сравнима с «достаточно фантастической любовью к воздушному идеалу» («Штосс»), поскольку встречаться наедине удавалось крайне редко: слишком много глаз и ушей следило и за нею, и за ним. Их осторожность была такова, что нам никогда бы не догадаться об этой тайной любви, если бы Лермонтов не написал нескольких глав «Штосса» – поначалу, судя по прозрачности намёков на прототипы, просто для развлечения друзей. Проживи Михаил Юрьевич подольше, он оставил бы нам весь спектр своего восприятия «большого света», придворных кругов, их нравов. Этого он не успел, – а успел: создать словесный портрет горячо любимой женщины (притворившись, что он «не принадлежал к числу ее обожателей»), обронить в стихах несколько вздохов по «небывалой красавице", посвятить ей стихотворение "Валерик" да нарисовать ее фигурку на листке с шуточным стихотворением «Ma chere Alexandrine, // Простите, же ву при, // За мой армейский чин...».
В.А.Мануйлов, создатель "Летописи жизни и творчества М.Ю.Лермонтова" (1964), вполне обоснованно считал, что "Ma chere Alexandrine..." написано в апреле 1840 года, сразу после перевода Лермонтова из гвардии в армейский полк (но вопреки мнению Мануйлова обычно указывают 1841-й год).
На листке со стихотворением, под текстом справа, нарисована женская фигурка; она изображена со спины, но те, кто знаком с портретами Александры Осиповны, легко узнают ее: здесь те же «чёрные, длинные, чудесные волосы» («Штосс»}, та же стройная, слегка выгнутая ("лебединая") шея, тот же пленительно-женственный силуэт фигуры, что и на известных портретах Смирновой-Россет.
Тем не менее рисунок был атрибутирован солидным учёным (еще в 1922 г.) как «портрет А.А.Углицкой» – троюродной сестры Лермонтова, в 1840 году – 18-летней барышни. Видимо, исследователь "холодным рассудком" вычислил подходящую из всех возможных Александрии, не заметив, что на рисунке – силуэт и причёска дамы, а не барышни, и не подумав о том, с чего бы это Лермонтову извиняться за свой армейский чин перед юной сестрой. Иное дело – известная своими именитыми поклонниками придворная дама, если и имевшая дело с поручиками, то с «королевскими» (лейб-), а не с армейскими.
Одно из массовых изданий, где воспроизведены автограф стихотворения «Ma chere Alexandrine...» и рисунок под ним, – четырёхтомник Лермонтова, подготовленный И.Л.Андрониковым (М., «Худож. лит-ра», 1975–1976), – первый том, оборотная сторона листка между страницами 480 и 481. Воспроизведены автограф и рисунок также в 10-томном Полном собрании сочинений Лермонтова (хотя фактически оно не полное) – том 8-й, стр. 229. Смирнова-Россет здесь, как обычно, названа "А.А.Углицкой". (Подпись Андроникова в 4-томнике такова: "Автограф стихотворения «Ma chere Alexandrine...» с рисунком Лермонтова", – т.е. нет "уточнения", кто именно изображён.)
Думаю, прекрасная пленница заколдованного мира виделась поэту, и когда он создавал одно из последних своих стихотворений – «Сон»:
…И снился мне сияющий огнями
Весёлый пир в родимой стороне.
Меж юных жён, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.
Но в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена...
Здесь та же, что и в «Штоссе», атмосфера полусна-полуяви, горестного предвидения без возможности что-либо изменить, тайна двоих, никому не открываемая.
Тема сна, призрачной действительности, колеблющейся между «явью и навью», вообще характерна для лермонтовских стихов 1841 года: видимо, «Штосс» с его картинами заколдованного мира не отпускал поэта. Перекликается образ "небывалой красавицы" из «Штосса» и с женским образом из менее горестного, чем «Сон», стихотворения 1841 года – «Из-под таинственной, холодной полумаски...»:
...И создал я тогда в моем воображенье
По лёгким признакам красавицу мою;
И с той поры бесплотное виденье
Ношу в душе моей, ласкаю и люблю...
И «сияющий огнями вечерний пир», и бал-маскарад с его таинственными полумасками легко согласуется с образом Александры Осиповны: она вынуждена была, независимо от личных наклонностей, много времени проводить в празднествах – по своему положению придворной дамы, украшающей собою безжизненные в отсутствие человеческого ума и красоты пышные палаты «стариков» (отсюда и мода в «большом свете» не только на красавиц, но и на Жуковских, Пушкиных, Лермонтовых, чьими живыми страстями питался этот эфемерный мир).
О кратком увлечении Лермонтова княгиней Марией Щербатовой (скорее, просто о восхищении ее красотой) я упоминала, цитируя стихотворение "Отчего". В связи с дуэлью между Лермонтовым и Барантом ходили сплетни о любовном романе между поэтом и юной вдовой, однако на самом деле романа не было, а потому рассказывать о Марии Щербатовой подробнее я не стану. Лишь добавлю к уже сказанному, что ей посвящено стихотворение "На светские цепи, // На блеск утомительный бала..." (1840). В 1839–1840 годах Лермонтов посвящал "мадригалы" не только ей, а и Эмилии Мусиной-Пушкиной, и Александре Воронцовой-Дашковой, и Марии Соломирской, – но это всего лишь проявление внимания к ним, восхищения их красотой, благородством.
Упоминала я выше и о другом "кратком увлечении" Лермонтова – Евдокией Ростопчиной. Вот об этом поговорим подробнее.
Графиня Евдокия Петровна Ростопчина.
Акварель П.Соколова. 1842–1843
С графиней Евдокией Петровной Ростопчиной (1811–1858; урождённой Сушковой) Лермонтова связывало московское детство. В те годы Мишель мог встречать ее у общих знакомых, на различных празднествах, в частности в Московском Благородном собрании (ныне это – здание Дома Союзов в начале улицы Большая Дмитровка, "по соседству" с Театральной площадью). Близкой дружбы между ними тогда не возникло, но Мишель восхищался ее красотой, живостью, обаянием, оценил первую ее публикацию в журнале в 1831 году – стихотворение "Талисман". К новогоднему балу 1832 года он написал несколько "мадригалов" (похвальных посланий), в том числе мадригал "К Додо" (так звали Евдокию друзья); привожу первую из четырёх его строф:
Умеешь ты сердца тревожить,
Толпу очей остановить,
Улыбкой гордой уничтожить,
Улыбкой нежной оживить...
Воспоминания о Москве сделали их отношения при встрече в Петербурге особенно тёплыми, и, кажется, в 1841 году намечался даже очередной роман в жизни обоих, – но в одном из последних стихотворений поэта, которое я отношу именно к Ростопчиной, увлечение ею, пожалуй, отвергается: "Нет, не тебя так пылко я люблю..."
Думаю, именно об отношениях с Ростопчиной писал Лермонтов своему другу, сослуживцу по Кавказу, Александру Бибикову: "...у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо 9-го марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку..." (письмо без даты; судя по содержанию, написано во второй половине февраля 1841 г.). "Драма" (или роман) на самом деле всё-таки имела если и не "развязку", то продолжение, поскольку уехал Лермонтов не в марте, а 14-го апреля.
Ростопчина написала трогательное стихотворение "На дорогу. Михаилу Юрьевичу Лермонтову"; привожу первую и последнюю строфы:
Есть длинный, скучный, трудный путь...
К горам ведёт он, в край далёкой;
Там сердцу в скорби одинокой
Нет где пристать, где отдохнуть! [...]
Но заняты радушно им
Сердец приязненных желанья, –
И минет срок его изгнанья,
И он вернётся невредим!
Вскоре после отъезда Лермонтова на Кавказ вышел в свет сборник стихов Ростопчиной, и она поспешила передать экземпляр этой книги бабушке Лермонтова, Елизавете Алексеевне, для пересылки внуку, с дарственной надписью: «Михаилу Юрьевичу Лермонтову в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому. Петербург, 20 апреля 1841». Посылка с этой книгой пришла в Пятигорск, когда Михаила Юрьевича уже не было в живых...
Сам Лермонтов перед отъездом на Кавказ подарил Додо альбом, записав в него свое стихотворение "Графине Ростопчиной"; вот первая его половина:
Я верю, под одной звездою
Мы с Вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Но что ж! – от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать;
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять...
Ростопчина откликнулась на этот подарок стихотворением "Пустой альбом", написанным уже после гибели Лермонтова, в ноябре 1841 года; вот часть этого стихотворения:
Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем
Самим собой, весёлым, остроумным,
Мечтательным и искренним он был.
Лишь нам одним он речью, чувства полной,
Передавал всю бешеную повесть
Младых годов, ряд пёстрых приключений
Бывалых дней и зреющие думы
текущия поры...
О! живо помню я тот грустный вечер,
Когда его мы вместе провожали,
Когда ему желали дружно мы
Счастливый путь, счастливейший возврат;
Как он тогда предчувствием невольным
Нас испугал! Как нехотя, как скорбно
Прощался он!.. Как верно сердце в нём
Недоброе, тоскуя, предвещало!
Откликнулась она на гибель Лермонтова и более ранним стихотворением (август 1841 г.) "Нашим будущим поэтам", с горькими строками о судьбе отечественных гениев:
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной, –
Но преждевременно, противника рукой –
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой.
Евдокии Ростопчиной мы обязаны объективным свидетельством, каким был Лермонтов в обществе, "в свете". В августе 1858 года она написала Александру Дюма, откликаясь на его просьбу, обстоятельное письмо. Он в ту пору путешествовал по России, побывал и на Кавказе, всюду слышал о Лермонтове, удивлялся всеобщей любви к его стихам и немало стихотворений перевёл на французский язык (подстрочники порой тут же создавали для него русские собеседники). С графиней Ростопчиной Александр Дюма был хорошо знаком по Парижу (в 1845–1847 годах она с семьёй путешествовала по Европе), потому и обратился именно к ней с просьбой рассказать о Лермонтове. Вот что она написала о последних месяцах пребывания Михаила Юрьевича в Петербурге в 1841 году:
"Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил читать их нам вечером. Весёлое расположение духа проснулось в нём опять в этой дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в весёлом смехе благодаря его неисчерпаемой весёлости".
Графиня Евдокия Петровна Ростопчина.
Портрет работы П.Федотова.
Масло. 1850-е годы
Как я уже говорила, Лермонтов никогда не позволял себе быть в обществе угрюмым, замкнутым, каким описал его И.С.Тургенев, на самом-то деле ни разу не встречавшийся с ним (я останавливалась на этом в рассказе о Сушковой). "Воспоминания" Тургенева о встречах с Лермонтовым – еще одно "литературное сочинение" плюс к рассказам Сушковой о стихах, якобы преподнесённых ей поэтом.
Вспомним теперь о Софье Карамзиной, которая увидела в Лермонтове преемника славы Пушкина, как только прочитала стихотворение "Смерть Поэта". Познакомилась она с Михаилом Юрьевичем в конце лета 1838 года в Царском Селе и с тех пор до конца его жизни оставалась преданнейшим его другом (а Лермонтов ценил друзей-женщин ничуть не меньше, чем друзей-мужчин: вспомним о Саше Верещагиной и Марии Лопухиной). Его друзьями были и братья Софьи.
София Николаевна Карамзина (1802–1856) – старшая дочь писателя и историка Николая Михайловича Карамзина (от первого брака). Ее мать очень рано скончалась, и заботливой матерью стала ей вторая жена отца, Екатерина Андреевна (урождённая Вяземская). Салон Карамзиных с двумя главными хозяйками – Екатериной Андреевной и Софьей (фрейлиной императрицы) – был любимым местом отдыха, как принято говорить, "цвета петербургской интеллигенции" – литераторов, музыкантов, художников. Лермонтов стал посещать этот гостеприимный салон с осени 1838 года.
София Николаевна Карамзина.
Литография Л.Вагнера. 1850-е годы
По наблюдениям общих знакомых, Софья была влюблена в Лермонтова. Упомяну здесь о печальном факте: в прощальный вечер в апреле 1841 года она подарила Мишелю кольцо-оберег, а он его уронил. Все кинулись искать, но так и не нашли. Грустное предзнаменование...
Лермонтов отвечал на влюблённость Софи чисто дружеской взаимностью. Переписывался с нею, как ранее с Сашей Верещагной и Марией Лопухиной. В 1841 году посвятил ей два стихотворения. Одно из них публикуется под условным названием "Из альбома С.Н.Карамзиной": "Любил и я в былые годы...". Второе – "Договор", с такой заключительной строфой:
В толпе друг друга мы узнали,
Сошлись и разойдёмся вновь.
Была без радостей любовь,
Разлука будет без печали.
Разумеется, "Договор" не имеет посвящения: это было бы слишком жестоко для адресата. Но всё его содержание является косвенным свидетельством того, что оно мысленно обращено к Софье. Во всяком случае, другого адресата из всех его знакомых дам найти невозможно.
Скажу и о нежных чувствах Мишеля к своей "кузине" Анне Столыпиной.
Анна Григорьевна Столыпина (1815–1892) – ровесница поэта, но официально – его тётя: двоюродная сестра его матери. В 1834 году Анна вышла замуж за Алексея Философова – полковника (позднее генерала), адъютанта великого князя Михаила Павловича. Я уже упоминала о нём в первой главе – как о старшем друге, покровителе Лермонтова. Сама Анна Григорьевна также была близка к императорскому семейству: после замужества она стала гофмейстериной Двора великой княгини Ольги Фёдоровны. ("Великих" князей, княгинь, княжон, то есть членов императорского семейства Романовых, естественно, с каждым годом становилось всё больше, так что проследить их родство – уже отдельная задача.)
От Философовых Лермонтов узнал об отзыве Николая I о романе "Герой нашего времени". После этого он написал предисловие к роману (опубликовано было только во втором издании) – отклик на разнообразные критические замечания в прессе да и на мнение царя. С такими, например, словами: "Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения".
Анна Григорьевна Столыпина (в замужестве Философова).
Акварель В.Гау. 1844
Принято считать, что к Анне Столыпиной относятся три стихотворения: "К Гению", "Не привлекай меня красой..." (1829) и "Дереву" (1830), а также записи в тетради 1830 года о своей любви в 12 лет. Увлечением Анной можно объяснить не раз возникавший в раннем творчестве Лермонтова мотив любви к сестре – например, в "Вадиме": "Если мне скажут, что нельзя любить сестру так пылко, вот мой ответ: любовь – везде любовь, то есть самозабвение, сумасшествие, назовите как вам угодно; и человек, который ненавидит всё и любит единое существо в мире, кто бы оно ни было, мать, сестра или дочь, его любовь сильней всех ваших произвольных страстей".
При этом он отнюдь не восставал против природы, осознавал границы любви к родственнице. Об этом строки в стихотворении "К Гению" (1829):
Но, милая, зачем, как год прошёл разлуки,
Как я почти забыл и радости и муки,
Желаешь ты опять привлечь меня к себе?..
Забудь любовь мою! покорна будь судьбе!
Ираклий Андроников, впрочем, не связывал "К Гению" (1829) с Анной Столыпиной – считал, что это стихотворение относится к увлечению Лермонтова Софьей Сабуровой, сестрой его друга. Однако при осмыслении и этой, и других версий возникают "нестыковки". Под стихотворением "К Гению" Лермонтов позднее, в 1830 году, сделал приписку: "Напоминание о том, что было в Ефремовской деревне в 1827 году– где я во второй раз полюбил 12-ти лет – и поныне люблю". "Ефремовская деревня" – это Кропотово, имение Лермонтовых в Ефремовском уезде Тульской губернии. Но каким образом 11–12-летняя Аня могла оказаться в Кропотове (где и сам-то Мишель гостил лишь недолго), живя с семьёй в Пензе? Еще более сомнительно пребывание там Софьи Сабуровой. Остаётся признать, что записи Мишеля в тетради 1830 года о своей влюблённости в 12 лет по-прежнему остаются загадкой для исследователей.
Правда, существует легенда, что Мишель влюбился в воспитанницу семейства Лермонтовых (отца и его сестёр), а потом узнал, что она – "незаконнорождённая" дочь отца. Вот ее он мог бы видеть и в "Ефремовской деревне" в 1827 году, и затем в Тарханах и в Москве, куда отец со своими родными периодически приезжал. Повторяю эту легенду с грустью: о родных Лермонтова наговорили столько вздора, ссылаясь на фантазии старожилов!..
Но не будем углубляться в детали, вместо этого вспомним слова Лермонтова о себе из стансов, публикуемых под названием по дате: "1831-го, Июня 11-го дня":
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! Любить –
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.
В завершение рассказов о серьёзных и долгих увлечениях и "дружбах" поэта остановлюсь на записи Лермонтова о самой первой своей любви:
"Записка 1830 года, 8 июля. Ночь. Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду?
Мы были большим семейством на Водах Кавказских: бабушка, тётушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату; она была тут и играла с кузиною в куклы; мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чём еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая; это была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! И так рано!.."
Конечно, позднее у него, повзрослевшего, воспоминание о первой влюблённости могло вызывать лишь улыбку. Но эта запись – еще и свидетельство одного из непременных свойств гения – силы чувств.
Глава третья
Якобы друзья
("друзей клевета ядовитая")
"Биография Лермонтова неизвестна", – сказал мне в ходе спора о личности поэта один литературовед (из тех, что издают статью за статьёй и книгу за книгой о писателе, которого не любят). С этим можно согласиться. Слишком мало прожил Михаил Юрьевич (1814–1841), чтобы какой-либо авторитетный исследователь успел создать его жизнеописание, сверяясь с его собственными свидетельствами, а не только с воспоминаниями современников да с небольшим количеством документов.
Ну и пусть бы (имею в виду исследователей), – куда важнее сохранность его произведений. Но беда в том, что при жгучем интересе к Лермонтову читателей многих поколений недобросовестные люди пользуются фактическим отсутствием выверенной, объективной его биографии, выдавая свои домыслы за неоспоримые факты. Это касается и современников поэта, и журналистов, а то и "лермонтоведов", нашего времени.
Повторю несколько слов из начала второй главы: одна из самых загадочных страниц короткой жизни Лермонтова – его отношения с женщинами – и с барышнями, и с замужними и незамужними дамами. Сам он делился с друзьями своими сердечными переживаниями только в подростковом возрасте, в московский период жизни (это период, с перерывами, с сентября 1827 г. по июль 1832-го). Тогда он еще был открыт миру, верил в возможность искренней, верной дружбы со многими сверстниками. При этом не раз был разочарован и огорчён, а потому учился закрытости. О горьких разочарованиях в дружбе он написал в 1829 году четверостишие (в виде "вольного перевода" из Шиллера) от имени друга, который не желает никому сочувствовать:
Делись со мною тем, что знаешь,
И благодарен буду я.
Но ты мне душу предлагаешь;
На кой мне чёрт душа твоя?
Со времени переезда в Петербург (август 1832 г.) Лермонтов открывал душу только самым близким друзьям; на первом месте здесь долгое время оставались Лопухины, жившие в Москве. А в Петербурге даже друзья и доброжелатели всё-таки "сумели" его подвести.
Михаил Юрьевич Лермонтов. Иллюстрация Л.Пастернака к стихотворению "Дума". 1891
Рассказываю. "Мороча свет" (из "Валерика": "Добро б еще морочить свет..."), Лермонтов однажды сказал редактору журнала "Отечественные записки" Андрею Краевскому (в начале 1840 г.), что теперь у него множество поклонниц в "большом свете". (В действительности у него в это время в самом разгаре был роман с Александрой Смирновой-Россет и оба они тщательно скрывали свои отношения.)
Андрей Александрович Краевский.
Портрет работы К.Турчанинова. Масло. 1845
Краевский поделился "откровенным признанием" поэта с Виссарионом Белинским: высший свет и общение с "аристократками" были для того и другого совершенно недоступны, а потому тема для них интересная, интригующая. А Белинский "в красках" сообщил о столь скандалёзном факте своему московскому приятелю, литератору Василию Боткину. Да еще и как сообщил! Вот цитата из его письма:
"Большой свет ему надоел, давит его, тем более что он любит его не для него самого, а для женщин, для интриг. Е... себе вдруг по три, по четыре аристократки, и не наивно и пресерьёзно говорит Краевскому, что он уж в бордель не ходит, потому-де, что уж незачем". (Письмо от 16 апреля 1840 года*.)
______________
* Основная часть письма опубликована без купюр в ПСС Лермонтова в 10-ти т., т 7. – М., изд-во "Воскресенье", 2001 (и 2002), с. 202–203. Все даты писем даю по старому стилю; исключение – дата в письме Белинского к Гоголю из-за границы, поставленная автором письма по новому стилю. – Л.Б.
Что это? Простодушная наивность человека, который и не подозревает о возможном вскрытии писем на почте? Тем более писем "неблагонадёжного" человека, каковым и сам Белинский числился с университетских времён, а затем еще и в связи с закрытием в 1836 году журнала "Телескоп" (из-за публикации "Философического письма" Чаадаева), в редакции которого он состоял.
Нет, это вовсе не простодушная наивность. Посмотрим широко известное письмо Белинского к Гоголю по поводу "Выбранных мест из переписки с друзьями"; оно отправлено из Зальцбрунна (Германия) в Остенде (Бельгия), и в нём содержится такое признание: "Живя в России, я не мог бы этого сделать ["писать к Вам без церемоний"], ибо тамошние Шпекины распечатывают чужие письма не из одного личного удовольствия, но и по долгу службы, ради доносов". (Письмо от 15 июля (н. ст.) 1847 г. Шпекин – персонаж "Ревизора", почтмейстер.)
То есть "писать без церемоний" из России за границу он не мог бы, а вот из Петербурга в Москву смог, притом уж точно безо всяких церемоний!
Виссарион Григорьевич Белинский.
Литография В.Тимма с рисунка К.Горбунова. 1843
Владимир Александрович Соллогуб.
Акварель Г.Гагарина. Начало 1830-х годов
Понять это трудно, зная Белинского как восторженного поклонника Лермонтова. Его отзывы о произведениях поэта и в прессе, и в личных письмах переполнены похвалами: "На Руси явилось новое могучее дарование!", "Какой роскошный талант!", "Пушкин умер не без наследника", "Что за вещь! – пушкинская, лучше пушкинских" (о стихотворении "Родина"); а стихотворение "И скучно, и грустно..." он, по собственному признанию, без конца твердил наизусть, настолько оно запало в душу.
То есть подозревать Белинского в плохом отношении к Лермонтову нет никаких оснований. Но тогда почему же он в апреле 1840 года – именно тогда, когда в "высших сферах" решался вопрос о мере наказания поэта за дуэль с Барантом, – осознанно написал донос? Может быть, им руководила зависть к ранней славе земляка и ровесника? (Напомню: Белинский с пяти лет жил в городе Чембаре той же Пензенской губернии, где находятся и Тарханы; годы жизни Белинского: 1811–1848.)
Я бы, наверное, остановилась на этой версии: зависть, – не будь постоянным автором "Отечественных записок" Владимир Соллогуб. В марте 1840 года он опубликовал здесь повесть-пасквиль "Большой свет" и позднее признавался: "Светское его [Лермонтова] значение я изобразил под именем Леонина в моей повести "Большой свет", написанной по заказу великой княгини Марии Николаевны" ("М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников". – М., "Худож. лит-ра", 1972, с. 268).
Герой "Большого света" – молодой офицер Михаил Леонин, который "только что был прикомандирован к одному из гвардейских полков"; у него есть высокопоставленные родственники; в нём души не чает его бабушка, время от времени приезжающая в Петербург из своего имения, и т.д. Узнаваемость, как считал автор, обеспечена.
Тем не менее многие современники "не узнали" в этом герое Лермонтова: Михаил из повести вовсе не был похож на своего реального тёзку и психологически, и по своему значению в "большом свете". А сам Лермонтов высказался об этой повести только однажды – как о "друзей клевете ядовитой", – в стихотворении "Тучи", прочитанном на прощальном вечере у Карамзиных в первых числах мая 1840 года. Впрочем, к пасквилю Соллогуба можно отнести и строку из стихотворения "Благодарность" ("За всё, за всё Тебя благодарю я...", апрель 1840 г.): "За месть врагов и клевету друзей..."
Соллогуб приступил к созданию повести "Большой свет" в начале 1840 года. Тогда же в "Отечественных записках" стал работать Белинский – возглавил отдел критики. Так, может быть, донос Белинского родился не сам по себе, а под влиянием Соллогуба, выполнявшего заказ великой княгини "в широких масштабах"? А Белинский помог ему, тем самым упрочивая свое положение за счёт репутации поэта? Вот и появилась "друзей клевета ядовитая"...
Но независимо от подоплёки письмо Белинского к Боткину рисует нравственный облик самого Белинского – как сплетника и человека, недостойного называться интеллигентом. Может ли порядочный человек распространять такие "сведения", да еще и письменно, да еще из Петербурга в Москву, то есть поставляя пищу для сплетен уже не только петербургским, но и московским литераторам!
Сравним содержание и лексику отвратительной и по смыслу, и по тону сплетни Белинского с признанием самого Лермонтова о своем отношении к любви (стансы, публикуемые под заголовком по дате создания: "1831-го, Июня 11-го дня"):
Не верят в мире многие любви
И тем счастливы; для иных она –
Желанье, порождённое в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! Любить –
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.
В стремлении оберечь репутацию Александрины Лермонтов, видимо, и в самом деле сказал что-то Краевскому о нескольких своих романах одновременно (но уж никак не в стиле Белинского!), на минутку забыв о сохранении собственной репутации. А в результате эта невинная выдумка, возможно, и стоила ему жизни (о чём ниже).
"Журналист, читатель и писатель". Иллюстрация М.Врубеля. Чёрная акварель, белила. 1891
Тот Лермонтов, о каком "со смаком" сообщает Белинский своему московскому приятелю, не написал бы гениальных произведений реального Лермонтова, ибо неотъемлемое качество гения – сила чувств, а не "порхание с цветка на цветок" в поисках любовных приключений.
Приведу еще несколько строк из письма Белинского с грязной сплетней о Лермонтове (от 16 апреля 1840 г.) – о повести "Большой свет": "...славная вещь, Бог с нею! Лермонтов думает так же. Хоть и салонный человек, а его не надуешь – себе на уме".
Логическую связь между этими фразами уловить невозможно. Белинскому известно, что Лермонтов "думает так же", но при этом известно ему и другое: Лермонтов "себе на уме". То есть действительно ли "думает так же", Белинский не знает. За этими словесными экзерсисами – игра в простодушие: Соллогуб и Белинский на самом-то деле прекрасно понимают, что Лермонтову ясна их "клевета ядовитая", просто он не снисходит до выяснения отношений с ними.
А во всех письмах Белинского этого времени – постоянное внимание к ходу судебного процесса над поэтом; и удовлетворённый вывод: "Суд над ним кончен и пошёл на конфирмацию к царю. Вероятно, переведут молодца в армию". Даже показного сочувствия тут нет.
Еще раз вспомним о письме Белинского к Гоголю, написанном после выхода в свет "Выбранных мест из переписки с друзьями" (впервые напечатаны в журнале "Современник", 1847, №2). "Неистовый Виссарион" понял наконец, что его интерпретация творчества Гоголя далека от мировосприятия и идеалов самого писателя. Для него это означало: как же так?! все, кого я считал достойным внимания, обязаны разделять мои убеждения! (Точно по нынешним нравам в среде иных литераторов и политологов.)
Так же кардинально он готов был поменять и свое высокое мнение о творчестве Лермонтова, как только ему не понравилось новое стихотворение поэта, "Последнее новоселье", – о перенесении праха Наполеона в декабре 1840 года с острова Святой Елены в собор Дома инвалидов в Париже. (Кстати, первоначальное значение слова инвалид – "ветеран войны"; оно сохраняется в названии Дома инвалидов во Франции, сохранялось и у нас в XIX веке, например в названии газеты "Русский инвалид".)
Стихотворение "Последнее новоселье" было опубликовано в 1841 году в майском номере "Отечественных записок". И вот отзыв Белинского в двух его письмах в Москву от 28 июня – всё тому же В.Боткину и литератору П.Кудрявцеву: "Какую гадость написал Лермонтов о французах и Наполеоне..."; "Какую дрянь Лермонтов написал о Наполеоне и французах, – жаль думать, что это Лермонтов, а не Хомяков" (7-й том ПСС Лермонтова, с 247).
Не исключено, что и с Лермонтовым "неистовый Виссарион" со временем резко разошёлся бы во взглядах. Ведь мировоззрение Лермонтова – это не позиция либерала или консерватора, западника (каковым был Белинский) или славянофила. Мировосприятие Лермонтова гораздо шире и глубже, он с ранней юности с горечью размышлял о судьбах мира, человечества, он воистину гражданин мира в высшем значении этих слов, а можно сказать и так: гражданин планеты Земля и Космоса. Мне иногда представляется, что Лермонтов – комета, "на свою беду" залетевшая на Землю...
Ну а если без мистики – наверное, дело в том, что Белинский, не раз кардинально менявший свои убеждения, в 40-х годах стал атеистом и предтечей тех, чей лозунг: "Весь мир насилья мы разрушим // До основанья..." А Лермонтов, как и Гоголь, видел будущее России не в разрушении, а в движении к правде и справедливости. Разрушение Лермонтов воспринимал как трагедию: "Настанет год, России чёрный год, // Когда царей корона упадёт..." Таким образом, на стадии критики все трое вместе, а далее их пути кардинально расходятся.
Последствия доносительского письма Белинского к своему московскому другу оказались для Лермонтова роковыми. Об этом письме, конечно же, было доложено А.Х.Бенкендорфу – начальнику "Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии", шефу жандармов. Невозможно не прийти к такому заключению, сопоставив даты: письмо отправлено 16 апреля (и в тот же день или вскоре после этого вскрыто), а 20 апреля Бенкендорф предпринимает попытку ужесточить наказание Лермонтова. Напомню: дуэль между Лермонтовым и Барантом состоялась 19 февраля, то есть к тому времени уже два месяца шло "следствие по делу"; более того, 13 апреля император отдал распоряжение о мерах наказания дуэлянтам, – и вдруг Бенкендорф выступает с новой инициативой! Конкретно о его действиях не говорю, поскольку это увело бы нас в сторону от основной темы.
Именно с этого времени Александр Христофорович резко меняет свое отношение к Лермонтову (в 1837 г. он был не просто "сторонним наблюдателем", а даже горячим защитником поэта). Следом за тем резко меняет отношение к Лермонтову и император, хотя и не возвращается к уже наложенной резолюции о мерах наказания. Позднее у Николая I добавилось еще и недовольство романом "Герой нашего времени" (царь прочитал его в конце июня 1840 г.) – и это недовольство легло на подготовленную почву.
Император, естественно, не скрывал своего отношения к поэту, тем более от таких "доверенных лиц", как председатель Государственного Совета И.В.Васильчиков – отец организатора дуэли Мартынова с Лермонтовым. Вот мы и получили срок жизни гения менее 27-ми лет от роду... Кстати, Владимир Соллогуб находился в родстве с Васильчиковыми, так что цепочка "друзей" с "клеветой ядовитой" на устах выстраивается вполне логичная и плотная...
О встрече Белинского с Лермонтовым 14 апреля 1840 года, после которой Белинский сочинил свое доносительское письмо, рассказал писатель Иван Панаев; он вместе с В.Ф.Одоевским создавал обновлённые "Отечественные записки", публиковал там свои произведения и часто бывал в редакции. "Литературные воспоминания" Панаева не раз печатались и полностью, и в отрывках – в любом издании сборника "М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников" (как и цитируемые мною ниже воспоминания Н.М.Сатина). Панаев пишет: "Когда Лермонтов сидел в ордонанс-гаузе после дуэли с Барантом, Белинский навестил его; он провёл с ним часа четыре с глаз на глаз и от него прямо пришёл ко мне" ("М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников", 1972, с. 236).
И дальше Иван Иванович обстоятельно пересказывает восторженные впечатления Белинского, при этом ни слова не говоря об отношениях поэта с "аристократками". То есть в устном разговоре с приятелем по свежим впечатлениям Белинский не упоминал об этом, – сведения о якобы отвратительном поведении Лермонтова в свете были включены в поток похвал позднее, причём включены даже "в два захода" (я процитировала основную часть сплетни, первая часть была, видимо, "для разбега"). В контексте письма, переполненного похвалами уму и чуткости собеседника, эти вставки выглядят неорганично, вне логики всего письма с его пафосом восторга.
Конечно же, Лермонтов не мог говорить о своих успехах у дам высшего света с едва знакомым ему человеком. Оба они, Лермонтов и Белинский, часто бывали в редакции "Отечественных записок", но, по свидетельству Андрея Краевского, почти не общались. А до этого, в 1837 году, случайно встретились на Кавказе у общего знакомого, Николая Сатина, и Белинский был возмущён высказываниями Лермонтова о Вольтере, особенно – шутливыми заключительными словами: "Да я вот что скажу вам об вашем Вольтере: если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернёры" ("М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников", 1972, с. 202).
В период пребывания в Петербурге в 1841 году Лермонтов тоже не общался с Белинским – несмотря на задушевный "четырёхчасовой" разговор перед ссылкой. Вот свидетельство Панаева: "Белинский после возвращения Лермонтова с Кавказа, зимою 1841 года, несколько раз виделся с ним у г. Краевского и у Одоевского, но между ними не было никаких дружеских отношений, а и серьёзный разговор уже не возобновлялся более..." ("М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников", 1972, с. 237).
Не удивительно ли? Ведь к этому времени была опубликована восторженная статья Белинского о "Герое нашего времени" (июньский и июльский номера "Отечественных записок" 1840 г., о первом издании романа). А в феврале 1841 года, когда Лермонтов находился в Петербурге (с 5 февраля до 14 апреля), была опубликована не менее восторженная статья Белинского о сборнике его стихотворений. Так почему же и после этого "между ними не было никаких дружеских отношений"?
Видимо, остановившись в Москве по дороге на Кавказ, Лермонтов узнал о содержании письма Белинского к Боткину: ведь в Москве у поэта оставалось много друзей. Назову хотя бы три имени: юный друг и поклонник поэта Юрий Самарин; давний московский приятель Николай Павлов и его жена, поэтесса Каролина Павлова, – в их доме на Рождественском бульваре Лермонтов не раз бывал, принимая участие в вечерах с многочисленными гостями. Вспомним и торжество в честь именин Гоголя 9 мая 1840 года, на котором присутствовал и Лермонтов. В дом М.П.Погодина на Девичьем поле, где проходило чествование Гоголя, съехалась тогда вся литературная Москва (были и гости из Петербурга).
Еще раз посмотрим, как разворачивались события в их последовательности. Начало их – заказ великой княгини Марии Николаевны Соллогубу: чем-то насолил ей молодой поэт, после возвращения из кавказской ссылки ставший "сверхмодным" даже в высших кругах общества. Существует гипотеза о причине недовольства великой княгини: столкновение с Лермонтовым на бале-маскараде, когда Михаил Юрьевич слишком вольно обошёлся с дамой в маске, о которой в высшем свете знали, кто она.
Великая княгиня Мария Николаевна (старшая дочь Николая I). Портрет работы Т.Нефф. Масло. 1846
Сторонники этой гипотезы ссылаются на различные косвенные свидетельства и на стихотворение Лермонтова "1-е января (1840)" – "Как часто, пёстрою толпою окружён...".
Остановимся ненадолго на личности Марии Николаевны. Выразительную ее характеристику, как и всего императорского Двора, дала Анна Тютчева (1829–1889), дочь Фёдора Ивановича Тютчева. Она провела при Дворе 12 лет (с 1853 г. и до выхода замуж за Ивана Аксакова в январе 1866 г.): сначала была фрейлиной супруги Александра II Марии Александровны, а затем воспитательницей их младших детей. Вот отрывок из книги Анны Тютчевой "При Дворе двух императоров" – о великой княгине:
"К несчастью, она была выдана замуж [в 1837 г.] в возрасте 17-ти лет за принца Лейхтенбергского, сына Евгения Богарнэ, красивого малого, кутилу и игрока, который, чтобы пользоваться большей свободой в собственном разврате, постарался деморализовать свою молодую жену. [...] В этом мире, столь наивно развращённом, что его нельзя даже назвать порочным, среди жизни на поверхности, жизни для внешности, нравственное чувство притупляется, понятия добра и зла стираются, и вы встречаетесь в этих сферах со своеобразным явлением людей, которые, при всех признаках самой утончённой цивилизации, в отношении кодекса морали имеют самые примитивные представления дикарей. К числу таковых принадлежала и великая княгиня. Не без неприятного изумления можно было открыть в ней, наряду с блестящим умом и чрезвычайно художественными вкусами, глупый и вульгарный цинизм". (А.Ф.Тютчева. "При Дворе двух императоров". – М., "Интербук", 1990, с. 84.)
Косвенным свидетельством столкновения Лермонтова с великой княгиней может служить его стихотворение "Морская царевна" (1841) со зловещей концовкой: "Будет он помнить про царскую дочь!" Отозвавшись на призыв "царской дочери", вытащил царевич на белый свет "чудо морское с зелёным хвостом" – так же, как, отозвавшись на кокетство "маски" на бале, поэт прошёлся с нею по танцевальному залу, разговаривая "на равных" и не обращая внимания на "смущённую толпу"...
Причиной заказа на пасквиль могло быть и другое (либо и то, и другое): до Марии Николаевны дошли слухи о романе между Лермонтовым и бывшей фрейлиной Александрой Смирновой-Россет, а возможно, даже и не слухи – признание самой Александрины. Едва ли можно назвать этих двух дам "близкими подругами", но всё-таки надо учесть, что Мария Николаевна (1819–1876) выросла на глазах у фрейлины Россетти, которая с 1826-го и до 1832 года находилась при Дворе. В своих Записках Александра Осиповна упоминает о давней обиде на великую княгиню за то, что она переманила к себе её горничную. То есть взаимоотношения были достаточно близкими.
Александра Осиповна могла поделиться с великой княгиней "тайной двоих", рассчитывая на ее помощь: расторгнуть брак ради другого замужества для придворной дамы было делом весьма сложным. А великая княгиня могла воспринять эту "тайну двоих" как угрозу разглашения дворцовых интриг и секретов, тщательно оберегаемых высшим светом. Ведь Мария Николаевна знала об отношении Лермонтова к высшему свету и о его независимом характере.
И великая княгиня нашла способ обезопасить свой мир (у "великих" отпрысков императорского семейства была уйма свободного времени для плетения интриг) – заказать пасквиль на поэта. Суть заказа – изобразить человека с внешне узнаваемыми чертами "прототипа", который бы трусливо отказывался от дуэли. Вот уж тогда "прототип" точно не откажется от навязанной ему дуэли! А требуемый ее исход (после уже состоявшейся первой ссылки на Кавказ) будет обеспечен в любом случае: его либо убьют, либо вновь сошлют на Кавказ, где по-прежнему идут ожесточённые сражения. В пасквиле Соллогуба, кстати, такой исход реализован: в конце повествования автор отправляет Михаила Леонина на Кавказ.
Именно по этому плану и развивались события в реальной жизни – по времени параллельно с написанием повести "Большой свет": Соллогуб приступил к созданию повести в начале 1840 года, а в феврале, вследствие светских интриг, произошла ссора между Лермонтовым и Барантом и дуэль.
Остановлюсь на одном внешне парадоксальном выводе из событий вокруг Лермонтова: его убили ненавистники из Петербурга, хоть и произошло это на Кавказе. Так же как "из Петербурга" превратили Благородный пансион при Московском университете в ординарную гимназию с разрешением розог для воспитанников (чего Лермонтов не позволял даже для крепостных в Тарханах и отчего подал прошение об отчислении из пансиона). Из Петербурга же пришло распоряжение более строго наказать студентов Университета – участников "маловской истории", и вскоре после этого Лермонтову было "посоветовано уйти" – именно во избежание ужесточения наказания. Да, недаром он не любил этот город, "с его туманом и водой"...
Сплетники очень постарались обеспечить столкновение между поэтом и сыном французского посла Эрнестом де Барантом, ссылаясь на якобы оскорбление всей Франции, содержащееся в стихотворении "Смерть Поэта". В разговоре, затеянном Барантом, он негативно отозвался о Пушкине, чего Лермонтов не стерпел.
Существовала и другая версия причин дуэли: конфликт произошёл из-за дамы, за которой оба ухаживали, – княгини Марии Щербатовой (я уже упоминала об этом в предыдущей главе). Сама Щербатова отрицала возможность ссоры двух ее поклонников из-за нее. В марте 1841 года она писала своей приятельнице (из Москвы в Петербург): "...Свет и прекрасные дамы оказывают мне слишком много чести, столько занимаясь мною! Предполагают, что я – причина этой несчастной дуэли. Я же уверена, что два собеседника и не думали обо мне во время их ссоры". (Письмо к А.Д.Блудовой от 21 марта 1840 г., с.191 7-го тома ПСС Лермонтова.)
Но дело даже не в конкретном поводе к дуэли, а в том, что светские сплетники без устали настраивали Баранта против Лермонтова и добились своего. Царедворцы никогда не забывали о последних 16-ти строках стихотворения "Смерть Поэта" с характеристикой "жадной толпы" у трона. Они нашли бы способ расправиться с Лермонтовым и без участия Белинского. Так что напрасно он портил себе репутацию в глазах истинных друзей Лермонтова и потомков, помогая Соллогубу в очернении поэта – точно по пророчеству Лермонтова 1837 года: "...и хитрая вражда // С улыбкой очернит мой недоцветший гений".
Повесть Соллогуба "Большой свет" была с одобрением встречена Белинским ("славная вещь"). Но многие читатели отзывались об этом произведении как о скучном и бездарном, а его автора характеризовали, например, так: "Соллогуб [...] негодяй по своим низменным инстинктам и по цинизму, с которым он насмехается надо всем" (высказывание князя М.Б.Лобанова-Ростовского; Эмма Герштейн приводит его в книге "Судьба Лермонтова", неоднократно переиздававшейся).
Внимание общества к пасквилю Соллогуба уже в апреле того же 1840 года было отвлечено изданием полного текста "Героя нашего времени" (до этого отдельные повести печатались в "Отечественных записках"). Сравнение двух произведений оказалось отнюдь не в пользу пасквилянта, до конца жизни (как и Белинский) выдававшего себя за друга Лермонтова.
О роли доносительского письма Белинского к Боткину, пожалуй, впервые сказал Е.Н.Рябов – в комментарии к этому письму в 7-м томе 10-томного Полного собрания сочинений Лермонтова. Мнение этого исследователя о роли письма Белинского в судьбе Лермонтова фактически идентично моему.
Написана эта глава отнюдь не с целью разоблачить мнимое "благородство" В.Г.Белинского. Первоначальный ее текст (статья, опубликованная в двух журналах и в Интернете) возник, когда я собиралась писать о любимых женщинах Лермонтова, а для начала обратилась к письму Белинского на эту тему, – и вот что получилось при его осмыслении...
В советское время кое-кто больше всего ценил Лермонтова за "немытую Россию", Белинского – за открытую, резкую "партийную" критику Гоголя. Теперь автор "немытой России" найден (Пётр Бартенев), а "партийной критикой" атеиста Белинского недовольна Церковь и о ней (критике) стараются не упоминать. Всё вроде бы встаёт на свои места, но, конечно, не без сопротивления.
Кстати, Белинскому не нравились и "Конёк-Горбунок" Ершова, и сказки Пушкина. Но тут, слава Богу, уже давно всё встало на свои места.
В завершение не могу не поделиться выводом, который сделала после изучения многочисленных "документальных" сочинений о Лермонтове: когда есть время на чтение, читать надо его произведения, а не сочинения о нём. Как среди современников поэта, так и среди наших современников было и есть множество людей, никому неинтересных без причастности к имени гения, а лучший способ привлечь к себе внимание для таких людей – придумать какую-нибудь сенсацию, особенно – сенсацию негативного толка.
Недоброжелатели Лермонтова отправили его на тот свет и тут же принялись за тех, кто его любит, – стали портить им жизнь, сочиняя подлые вымыслы о нём и о его родных. Давайте не будем отчаиваться: "есть и Божий суд", как сказал сам поэт. Суд над придворной камарильей, отравлявшей жизнь Пушкину, свершился в том же году: в декабре 1837-го сгорел Зимний дворец (восстановили его, да и то не полностью, лишь в декабре 1839-го). Есть Божий суд! Сочинители давних гнусных баек о Лермонтове уже получили своё, получат и реаниматоры этих баек, как и создатели новых. – Л.Белова. Апрель 2017 года
P.S. Несколько слов о Божьем Суде. Белинский умер через 7 лет после гибели Лермонтова, Николай I – через 14. В статье о мистике чисел в жизни Лермонтова, опубликованной в 2014 году в двух журналах, в "ЛГ" и в Интернете, я доказываю, что сакральные числа в жизни Лермонтова – 7 и 14. Можно задать вопрос о Белинском и Николае I: это "посмертная" месть Лермонтова? Нет, это не месть, а исполнение космического закона справедливости. "Космос не вручает топор палача порядочному человеку"(Н.Рерих). Тем более – гению.
"И будет жизнь твоя // Долга, как вечность, // А всё не будешь жить". Для иных негодяев осуществилось это предсказание. – Л.Б. 17.09.2017
Основные источники
для книги "Лермонтов, его друзья
и любимые женщины"
Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х т. / Примечания И.Л.Андроникова. – М., "Художественная литература", 1975–1976
Лермонтов М.Ю. Собр. соч. в 4-х т. / Ответственный редактор В.А.Мануйлов. – Л., "Наука", 1979–1981
Лермонтов М.Ю. Полное собр. соч. в 10 т. Том 7. Письма / Комментарии С.А.Бойко и Е.Н.Рябова. – М., "Воскресенье", 2001 и 2002 гг.
Летопись жизни и творчества М.Ю.Лермонтова / Составитель В.А.Мануйлов. – М.-Л., "Наука", 1964
Лермонтовская энциклопедия. – М., "Советская энциклопедия", 1981
М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников / Составители М.И.Гиллельсон и В.А.Мануйлов. – М., "Худож. лит-ра", 1972
Висковатов П.А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. – М., "Современник", 1987
Далее по алфавиту:
Андреев Даниил. Роза Мира, в двух томах. Том 2. – М., Профиздат, 2006
Андроников И.А. Лермонтов. – М., "Советский писатель", 1951
Андроников Ираклий. Лермонтов в Грузии в 1837 году. – М., "Сов. писатель", 1955
Андроников И.Л. Исследования и находки. – М., "Худож. лит-ра", 1977
Анненский Иннокентий. Избранное. – М., "Правда", 1987
Белинский В.Г. "Герой нашего времени". Сочинение М.Лермонтова. [И еще 11 статей Белинского о творчестве Лермонтова.] – "М.Ю.Лермонтов в русской критике". – М., "Худож. лит-ра", 1955
Бойко Светлана. Лермонтов. Московские страницы жизни и творчества. – М., "Планета", 2014
Бушин Владимир. Курьёз с шедевром. [Автор доказывает, что стихотворение "Прощай, немытая Россия..." сочинил литератор, издатель журнала "Русский архив" Пётр Бартенев.] – "Слово", 1989, №10
Герцен А.И. Былое и думы. Часть первая. Детство и университет. – М., "Худож. лит-ра", 1982
Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. – М., "Худож. лит-ра", 1955
Герштейн Э.Г. Судьба Лермонтова. – М., "Худож. лит-ра", 1986
Герштейн Э.Г. Новый источник для биографии Лермонтова. Неизвестная рукопись А.В.Дружинина. – "Литературное наследство", т. 67. – М., "Наука", 1959
Дружинин А.В. Сочинения Лермонтова. Издание С.С.Дудышкина. СПб., 1860 года. – "Литературное наследство", т. 67. – М., "Наука", 1959
Зингер Леонид. Загадки второго издания "Героя нашего времени"". [Автор доказывает, что организатором дуэли Лермонтова с Мартыновым был Александр Васильчиков, сын председателя Государственного Совета, доверенного лица Николая I.] – "Москва", 1991, №7
"История в подробностях". Тема: Михаил Юрьевич Лермонтов. – 2014, №9 (51)
"История в подробностях". Тема: Дуэль. – 2016, №3–4 (69–70)
Мелвилл Герман. Моби Дик, или Белый кит / Перевод с английского И.М.Бернштейн. – М., "АСТ", 2015
Мережковский Д.С. В тихом омуте. (Статьи и исследования разных лет.) – М., "Сов. писатель", 1991
Панаева А.Я. (Головачёва). Воспоминания. – М., "Правда", 1986
Розанов В.В. Сочинения. – М., "Сов. Россия", 1990
Смирнова-Россет A.O. Дневник. Воспоминания / Серия "Литературные памятники" / Издание подготовила С.В.Житомирская. – М., «Наука», 1989
Тютчева А.Ф. При Дворе двух императоров. – М., "Интербук", 1990
Шопенгауэр Артур. Афоризмы житейской мудрости. [Переводчик не указан.]– М., "Интербук", 1990
Шопенгауэр Артур. Мир как воля и представление / Перевод с немецкого Ю.И.Айхенвальда // Шопенгауэр Артур. Собр. соч. в 5 т. Том 1. – М., "Московский Клуб", 1992
Литературное издательство Игоря Нерлина
(http://nerlin.ru)
Белова Лидия Александровна
Лермонтов, его друзья и любимые женщины
На обложке книги – репродукция картины
Фиорентино Россо "Музицирующий ангел" (1521)