В этот день 127 лет назад родился нежно мной любимый американский писатель Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Родившейся в его воображении Джей Гэтсби навсегда поселился в моем сердце и по сей день где-то в его бескрайних просторах смотрит преисполненный любви и надежды вдаль на зеленый огонек.
Фицджеральд родился под счастливой звездой, но судьба его сложилась печально. О трагическом финале истории своей жизни, Фицджеральд рассказал в трех автобиографических эссе, опубликованных в начале 1936 года в Esquire. Первое эссе «Крушение» (The Crack-Up), названием которого впоследствии озаглавили сборник из эссе, писем и записок, символично начинается со слов: «Бесспорно, вся жизнь – это процесс постепенного распада…» (Of course all life is a process of breaking down…)
Эти три эссе составляют собой единое произведение, повесть о личностном крахе. Тут важно, что это не кризис, то есть не временное явление, а полное крушение всех надежд, ценностей и мечтаний. Это не пробоина, которую можно со временем заделать, нет, суденышко на котором все мы «пытаемся плыть вперед, борясь с течением» невзирая на то, что с нами происходит, разбилось у Фицджеральда вдребезги о скалы реальности и жизненных обстоятельств, остались лишь обломки. Но в «Крушении» Фицджеральд выразил свое состояние, сравнив себя не с лодкой, а с тарелкой. В этом контексте перевод не совсем точно отражает заложенный автором смысл, «crack-up» в данном случае это скорее трещина, а не крушение. В первом эссе Фицджеральд пишет, что «… развалился на куски, словно треснувшая старая тарелка…», второе эссе называется «Осторожно! Стекло!», в нем он рассказывает «о том, что сталось с этой тарелкой», ведь треснувшая тарелка еще может для чего-то сгодиться, например «можно сложить в нее печенье или остатки салата, убирая их в холодильник», и в третьем эссе озаглавленном «Склеивая осколки» писатель пишет о том, как будет жить теперь.
Эти эссе – результат размышлений во время уединения писателя, переживавшего душевное и физическое истощение до которого его довели алкогольная зависимость, психическое расстройство, начавшееся у его жены и банкротство.
«Ну так вот, когда для меня наступил этот период молчания, я оказался принужден к тому, на что никто не идет добровольно, - принужден – думать. Ох, до чего это оказалось трудно!»
Сейчас после трех лет пандемии, самоизоляции, выпадения из привычного ритма жизни я как никогда понимаю то, о чем говорит Фицджеральд. Я тоже столкнулась с тем, что начала думать не о каких-то будничных или философских вопросах, а о себе. И теперь я стала понимать себя совсем на другом уровне.
Важно, что Фицджеральд не пытается давить на жалось, выставляя себя жертвой и виня в своих бедах других, не старается казаться сильным, утверждая, что это лишь препятствия, пусть и тяжкие, но он обязательно их преодолеет. Нет. Но он заканчивает свою повесть, подчеркивая, что жизнь продолжается.
«В этом новом для меня состоянии свободы от всяких обязательств я сумею жить дальше, хотя потребовались месяцы, чтобы в этом убедиться».
Фицджеральд подводит неутешительные итоги, без ужаса и паники, без злобы и обиды, наоборот, сохраняя иронию, при этом полностью принимая и осознавая, что игра окончена, и он проиграл.
«Когда я подсчитал свои духовные убытки, стало ясно, что никакой такой головы у меня не имеется. Когда-то у меня было сердце, но это, пожалуй, и все, в чем я мог быть уверен».
Вспоминается строка Т.С. Элиота из поэмы «Бесплодная земля»: «Осколками я окаймил мои руины…» (These Fragments I have shored against my ruins…), она идеально описывает посыл и настроение Фицджеральда, переданные им в «Крушении».
Но в то время в 1936 году, когда мужчинам полагалась страдать молча, писателя обвинили в слабости после его откровений.
«… среди чтителей всегда найдутся люди, презирающие всякую авторскую откровенность, коль скоро в конце не возносится хвала богам за Несокрушимую Душу».
И одним из первых Фицджеральда раскритиковал образец маскулинности Хемингуэй - любитель охоты, бокса и женщин. Его возмутило, что Фицджеральд чуть ли не гордится своим поражением, плачется вместо того, чтобы использовать свой удивительный талант. Весьма красноречиво, что свое мнение он высказал не Фицджеральду, а в письме к литературному редактору Максвеллу Перкинсу. Но Фицджеральд помог людям прийти к пониманию, что и для мужчин плакать это нормально.
«А что такое супермен? – спросила как-то Гертруда Стайн. – Вы не находите, что в это понятие уже не укладывается то, что прежде подразумевалось под словом «мужчина»?»
«Крушение» - это без преувеличения самое сильное, смелое и честное творение Фицджеральда. Даже те, у кого не вызывает особого восторга ни личность писателя ни его творчество, прочитав эти эссе, полюбят его. У меня так было с фильмом «Рокетмен». До того, как я его посмотрела, я довольно равнодушно относилась к Элтону Джону, но узнав его историю, поняв его боль, я прониклась к нему искренней симпатией.
Впервые за всю свою жизнь Фицджеральд не пытается казаться кем-то, кем, по его мнению, не является.
«… поскольку я всегда был не уверен в своих силах, мне приятно было снова ощутить себя не тем, что ты есть, - на сей раз я был Писатель, как прежде – Лейтенант. По сути, я перестал быть собой и превратился в писателя, конечно же, ничуть не больше, чем прежде – в армейского офицера, но людям не приходило в голову, что перед ними просто маска, скрывающая настоящее лицо».
Впервые он снимает маску и показывает свое лицо. При этом он рассказывает о своем крушении, не столько читателям, сколько самому себе. Он мысленно проходит весь свой жизненный путь, встречается с самим собой в разные периоды своей жизни.
«Я всматривался в душу того молодого человека, который не так давно слонялся по нью-йоркским улицам в башмаках на картонной подошве. Я снова им стал; на какой-то миг мне удалось приобщиться к его мечтам, хотя я теперь разучился мечтать. И до сих пор мне порой удается подстеречь его, застать его врасплох осенним нью-йоркским утром или весной, по вечер, в Каролине, когда так тихо, что слышишь, как лает собака в соседнем округе. Но никогда уже не бывает так, как в ту недолгую пору, когда он и я были одно, когда вера в будущее и смутная тоска о прошедшем сливались в неповторимое чудо и жизнь на самом деле становилась сказкой».
Мне удивительно знакомо и потно то чувство, которое описывает Фицджеральд, когда ты помнишь себя в какой-то период прошлого, помнишь свои мечты и стремления, что тебя наполняло, и одновременно с этим ты осознаешь, что с прежним собой ты уже не одно целое. Да, ты растешь духовно, материально, профессионально относительно себя прежнего, но что-то ты безвозвратно утрачиваешь. Легкость и наивность куда-то улетучиваются, а мечты заводят дружбу с реальностью.
Фицджеральд поделился и тем, что чувствует человек, когда в 24 года сбываются все его самые невероятные мечты. Весной 1920 года был опубликован его первый роман, в одночасье превративший своего автора в известного писателя и обеспеченного человека, и он женился на той единственной, ради которой он и стремился к успеху. Любовь, деньги, слава, да еще и молодость! Каково это ощущать себя на вершине только зародившегося Олимпа, этого сияющего великолепием всех красок жизни бриллиантом под названием Нью-Йорк в Век Джаза - в век беззаботности, роскоши и свободных нравов.
«Моя мечта осуществилась быстро, это было и радостью и бременем. Преждевременный успех внушает почти мистическую веру в судьбу и соответственно – недоверие к усилиям воли; и тут можно дойти до самообмана вроде наполеоновского. Человек, который всего добился смолоду, убежден, что смог проявить силу воли лишь потому, что ему светила его звезда. Если утвердиться удается только годам к тридцати, воле и судьбе придается равное значение, а если к сорока – все, как правило, приписывается одной только силе воли. Как было на самом деле, понимаешь, когда тебя потреплют штормы».
Фицджеральд подчеркивает, что нет ничего особенного и уникального в том, что ему удалось из «средней руки рекламного агента» стать успешным писателем. Это всё Нью-Йорк в Эпоху процветания!
«… Непостижимый город! То, что вскоре со мной произошло, было лишь заурядной историей успеха, каких в те безумные годы случалось тысячи…»
А когда-то он пятнадцатилетним школьником приезжал в Нью-Йорк наслаждаться театральными постановками на Бродвее и этот город олицетворял для него мечту. Но, с тех пор как Фицджеральд встретил Зельду «центр мироздания» для него переместился на Средний Запад, где она жила.
«… атмосфера богатых особняков, где одно время я был частым гостем, - все это казалось мне пустым и ненужным, хотя я и отдавал должное роскошеству декораций и даже жалел, что вся эта романтика не для меня. С веселого завтрака, из печального кабака я одинаково торопился к себе на Клермонт-авеню, где был мой дом – дом, потому что там почтовом ящике мог меня жать конверт [письмо из Алабамы от Зельды]».
В этих словах «где был мой дом – дом, потому что…» (to my home on Claremont Avenue—home because there might be a letter) весь Фицджеральд, которого я так люблю - романтик, мечтатель, идеалист.