Зимовье на Ужире
Зимовьё стояло на высоком берегу, радостно смотрело большим окном навстречу причаливающей лодке и, будто улыбалось, будто радовалось, встречая хозяев. Радовалось решительной их поступи по натоптанной тропинке, радовалось их бодрым, хозяйским взглядам, радовалось их звонким, молодым голосам, так ловко, так умело вплетающимся в лесные звуки, в птичьи трели, в журчание ближнего речного переката.
Зимовьё словно вышагивало из ельника, выдвигалось ближе к берегу, стремилось на простор, навстречу солнцу. Ах, славное получилось зимовьё.
Парни были молоды, азартны до рыбалки и охоты, азартны до самой жизни, до лесных приключений. Это они, вместе, все трое тянули лодку по каменистым перекатам, по обмелевшему в том году Ужиру, затаскивались в самую вершину и здесь нашли, выбрали это замечательное место, где и построили улыбчивое, радостное зимовьё.
Чуть ниже зимовья, Ужир в весенние половодья, за многие и многие годы соорудил большой залом, куда натолкал, да и теперь ещё, каждую весну затрамбовывает огромные стволы, вырванных где-то с корнями деревьев. А сразу напротив залома образовалась большая речная яма, с тихим, обратным течением. Такие бездонные ямы, с тихим течением и тёмной, хоть и прозрачной водой, называют омутами, часто связывая их с русалками, водяными и другой нечистой силой. С берегов в омут, чуть склонившись, смотрелись вековые ели, ещё больше заслоняя свет, ещё больше делая воду тёмной и загадочной. Пена, взбитая временем, медленно, как-то заговорщицки, кружилась и кружилась по омуту.
Яма та была удивительно полна рыбы, хоть летом, хоть зимой. Пожалуй, что зимой рыбы там было ещё больше, ведь ленок и хариус, скатывающийся со всех многочисленных вершинок Ужира, в основном оставался зимовать здесь, в этой яме. Какая-то часть уходила под залом и пережидала зиму там, в тёмных, глубоких катакомбах, между стволами затопленных деревьев, другая же часть оставалась в самой яме, в спокойном и медленном круговороте стылой воды.
Зимовьё строили мужики с умыслом, уже тогда они знали об этой благодатной яме, уже тогда, ещё ночуя у костров, мечтали иметь здесь добрую, тёплую жилуху. И вот, выбрали время, затащились, с трудом затащились по мелкой воде, привезли пилу, бензин, рубероид для крыши, печку, раму со стеклом, и прочую приблуду, необходимую при таёжном строительстве и жизни там. Долго валили дубоватые ели, выкладывали лежнёвки и трелевали баланы к месту строительства.
Вообще, стройка получилась растянутой не на один год, но уже хорошо то, что в эту поездку получилось поставить сруб и хоть как-то накидать потолок, да навести крышу. Печку приладили с трубой, выведенной в стену, - в спешке забыли железную разделку, вот и мучились теперь.
А ещё, когда только стены клали, Валька, - это один из троих друзей, совсем занемог. Кашель его душил просто страшный, видимо застудился где-то. Да он вообще был самым слабым, но парни его жалели, всегда старались поставить под вершинку, под комель сами вставали. А как стал заходиться в кашле, вообще к костру отправили, - кашеварить, ноги греть. Он очень добрый, спокойный, глаза его всегда влажно поблескивают и улыбаются, как у ласковой собаки. Жалко его становится, когда он старается сдержать свой кашель, старается не показывать свою боль.
А вдвоем, какая стройка. Совсем застопорилась работа, - ни бревно поднять, ни стропилу подвинуть. Так и получилось, что осталось недостроенное зимовьё, остались работы на другое лето.
Прямо по берегу Ужира был проложен путик. Хороший путик, уловистый, ловушек меньше, чем по хребту, а соболей брал больше, почти вдвое. Очень удобно, очень ловко будет бегать по этому путику, когда зимовье заработает, когда в нём можно будет ночевать, отдыхать в зимние морозные ночи.
Правда, Юрка, это самый крепкий, самый здоровый из всей троицы, и в первую зиму иногда ночевал в новом зимовье, пренебрегая всеми неудобствами, недоделками. Говорил: - чтобы жилым духом пахло. Чтобы зимовьё не думало, что мы его не достроили и бросили. – Чудак, он ко многим вещам относился как к живым, как к одухотворённым. Мог разговаривать с топором, втыкая его в чурку, говорил: «Посиди тут пока, только не оставайся, как я соберусь уходить, ты скажи, чтобы я тебя не забыл». Так же и с ножом разговаривал, и с деревьями, наверное, ему так легче было, считал, что так правильнее. С любым зимовьём здоровался обязательно, как с живым, косяки руками оглаживал, словно ласкал. Чудной человек. Руки у него большие, сильные. При самом первом взгляде на такие руки становилось понятно, что этот человек может и умеет многое. Так и хочется сказать, что это настоящий, крепкий таёжник.
Валька зиму отохотился, хоть и с трудом. Парни его только на короткие путики отпускали. А летом инвалидность получил, - нашли у него там какую-то болячку. Придёт к Юрке домой, сядет под порог и молчит. Улыбается как-то по особенному, по-собачьи, что ли, и молчит. Губы тонкие, бледные, глаза ввалились. Смотрит, словно помощи просит. Напиться бы, как раньше было, а Вальке нельзя. А так хочется напиться, особенно после того, как насмотришься на его улыбку….
С Серёгой зимовьё достраивали, вдвоём. Валька тоже просился, но его матушка не пустила:
- Застудится на реке. Да и там, в лесу, - не место ему там, хватит.
Так и остались вдвоём. Зимовьё получилось ладное, красивое, улыбчивое. Чем-то на Вальку смахивало, Юрка даже сказал об этом Серёге, но тот только покрутил пальцем у виска, промолчал.
Серёга, это один из троих, кто женатый. Он женился ещё совсем молодым, раньше говорил, что по «залёту», а теперь говорит, что по любви. Чёрт его знает, может и правда по любви, если любви нет, тогда откуда и «залёт», хотя, всяко бывает. Вон у Юрки дядька, вот ходок! Ему уж лет…, о вечном думать пора, а он всё баб перебирает. В деревне полно вдовушек, он и ковыряется, то с одной живёт, то с другой. То опять с первой. А бабы, умора, аж расцветают, когда дядька ко двору прибьётся, друг перед другом глазами блестят.
Юрка спрашивает:
- Дядь Гриня, ты опять место жительства поменял? Доиграешься, намылят тебе бабы холку-то.
Дядька задумывается, делает озадаченное лицо, потом поднимает палец и философски отвечает:
- Ты, племяш, по молодости своей не понимаешь ещё, - здесь дело в любви. И потом, какие же они бабы, они девчата, это распознать надо.
Серёга от своей Людмилы втихаря бухал. Она, конечно, знала и как могла, боролась с этим, но… чего-то ему в этой жизни не хватало, или не устраивало что-то. Притащится к Юрке чуть тёпленький, и ну «пускать пузыри», жаловаться на судьбинушку распроклятую. Юрка уложит его на диван, Людмиле позвонит. А Серёга среди ночи проснётся, как шальной подорвётся и домой. Только Юрку до самой калитки за рубаху тянет, выпытывает: не сболтнул ли вчера чего лишнего. Юрка отнекивается:
- Ничего не говорил, да ты и говорить-то не мог, мычал только.
- Ну и ладно, ладно, что мычал. – Торопливо хлопал калиткой и бежал по тёмной улице в сторону дома, к своей разлюбезной Людмиле.
А уже через несколько дней снова вваливался к Юрке, снова «мычал» и жаловался на нескладности в судьбе.
Ещё два года, два сезона парни охотились вместе, Юрка и Серёга. Зимовьё на Ужире достроили, обжили, ладное получилось зимовьё, просторное. Строили на троих, оттого и просторное. Думали, что вместе будут здесь зимовать, рыбачить на яме, строили планы о том, как будут прокладывать новые путики…
Серёга вечером, за чаем, объявил, что с хребта слышал работу каких-то тракторов. Юрка уронил огромные кулаки на стол: - Откуда здесь трактора? Показалось, поди?
Назавтра вместе перевалили хребёт и спустились в соседнюю пойму. Два бульдозера с огромными ножами раздвигали, раздирали вековую тайгу, устраивали нечто похожее на дорогу, чтобы по ней, пока она мёрзлая, задубевшая, могли пройти мощные лесовозы. Огромные ели легко срезались с мёрзлой земли и, скорбно склонив вершины, замедленно валились на стороны, умирали.
Трактористы были рады встретить в такой глуши людей, выпрыгнули из тёплых, пропахших соляркой кабин своих железных монстров и радостно рассказывали, что теперь здесь будут рубить лес, что деляны уже отведены. Трактористы, в запале, в радости от встречи, и не видели, не замечали каменных выражений лиц парней, не понимали, какую горькую весть принесли они им.
Убитые и раздавленные такими новостями, парни притащились в зимовьё и весь вечер молчали. Утром, уже стоя на лыжах и с посохом в руке, Серёга обернулся к напарнику, как-то горестно, не по дружески улыбнулся:
- Хотел тебе после сезона сказать, чтобы не расстраивать.
- Ну, так и скажи после сезона.
- Чего уж теперь. Уж теперь всё равно.
- Ну. Чего мямлишь.
- Короче, последний сезон мы вместе охотимся. Уезжаю я. У Людмилы родители на юг переехали, нас к себе зовут. Дом большой, яблоки растут прямо в огороде. У нас картошка, а там яблоки. Хорошо там. – И снова, так грустно улыбнулся, ну, точь - в точь как Валька.
Юрка потупился и промолчал. Так молча и разошлись в разные стороны, по разным путикам, с тяжелыми думами. Вспомнилось, как в первую осень, после того, как зимовьё построили, рыбачили с Серёгой по первому льду на яме. Хариус тогда дуром клевал, да и ленки хорошие брались. А ледок-то ещё только-только встал, хрустит весь, Юрка и провалился. Ухнул по грудь, руки раскинул, держится, Серёга с перепугу в два прыжка на берегу оказался. Глаза, по пять копеек каждый, бегает по берегу и орёт во всё горло:
- Помогите! Помогите! Мы тонем, помогите!!!
Юрка его окликнул:
- Серёга! Ты чего орёшь-то? Кто тебя услышит, на сто вёрст ни одной живой души. Лучше жердину принеси, из лесу.
Серёга в себя пришёл, кинулся в берег, через две секунды еловую сушину, сучковатую приволок, вытянул Юрку. Потом всё удивлялся на себя:
- Вот ведь как бывает, сроду бы не подумал, что со мной такое может случиться.
Лес пилили совсем близко к зимовью, не более километра. Юрка переживал, играл желваками, нервничал. Тайга была старая, дубоватая, по этой причине рубили всё сплошняком, лишь изредка оставляя на огромных пенькастых площадях несколько деревьев, - семенников. Да толку-то. На таких плешинах эти семенники в первый же год ложились под напористыми северными ветрами. Зверя, особенно соболя, значительно убавилось.
В конце лета Серёга уехал. Перед самым отъездом он крепко пировал. Как лишнего примет, так к Юрке, - что-то мычит, мычит, и сопли, вперемешку со слезами, по кулакам размазывает. Сердце себе рвёт. Юрка уже давно понял, что ни какие южные края, ни какие яблоки Серёге не нужны, это он волю Людмилы исполняет. Судьба – злодейка.
Следующий сезон Юрка встречал один. Он не стал завозиться на участок на лодке, как это делали всегда с друзьями. Теперь лесовозная дорого проходила всего в каком-то километре от зимовья и конечно было гораздо легче заехать на попутном лесовозе, а потом перетащить продукты на себе.
Задержался Юрка в этом году с заездом на участок, всё чего-то тянул, чего-то ждал. То на берегу долго-долго стоит, на воду смотрит, то у Вальки возле постели сидит. Валька совсем разболелся, уже давно не вставал.
Задержался. И вот теперь, выгрузившись в заветном месте, обнаружил, что первый снежок уже сбит, стоптан чьими-то сапогами. Да и сама тропинка стала более заметной, более широкой и натоптанной, что говорило о постоянном присутствии людей. Ходят на Ужир рыбаки, ходят всё лето, тем более, что ночевать есть где, - зимовьё красивое и просторное.
Крепко нагрузившись, Юрка пришагал к зимовью. Ещё издали понял, что в доме гости, - стоял пьяный гвалт, громкие разговоры, смех. Печка была жарко натоплена, дверь нараспашку, по полу катались пустые бутылки, в выкипевшем котелке прижарились, пригорели куски рыбы. Все нары были заняты, народ не знакомый.
Юрка выкинул пригоревший котелок, поздоровался, стал рассказывать, что он хозяин этого зимовья, но его никто не слушал. Он ещё раз сходил к дороге, уже по темну притащил мешок с продуктами, люди в зимовье спали вповалку. Приткнувшись с краю, Юрка перекимарил до утра.
Днём кто-то рыбачил на яме, кто-то вздыхая и охая, пробирался тропинкой к дороге, ловил попутный лесовоз. Юрка закончил переносить свои вещи и ещё одну ночь ночевал с гостями. Правда, гостей стало меньше, а пить было нечего, так что Юрку даже пустили на его законное место. Утром, не дождавшись, когда уберутся гости, он ушёл на путик.
На путик Юрка уходил с тяжёлым сердцем, ему очень не нравилось, что чужие, совсем не знакомые люди оккупировали зимовьё, живут там, гадят, мешками таскают рыбу к дороге. Не дело это, не по-людски как-то получается.
Верхнее зимовьё совсем и не было настоящим зимовьём, было временным прибежищем, ночуйкой, укрытием от плохой погоды. Просто нашли старый геологический шурф, чуть расширили, выкинули лишнюю землю и соорудили настил из жердей, получились нары. Сверху сделали накат, завалили толстым слоем еловых веток и снова землёй прикинули. Печурку притащили малюсенькую, едва чайник вскипятить можно. Вот в этой землянке и жил Юрка, пока продукты, что с собой принёс, не закончились. Да и после того, ещё дня четыре белок варил в котелке и ел, - скользкая мерзость. Рябчики против них, это роскошное блюдо, хотя и они уже в рот не лезли.
Пришлось снова идти на Ужир, в зимовьё, где его дожидались привезённые продукты. Да и пожить в нормальном зимовье, отдохнуть от затхлости землянки. Даже мысли всякие дерзкие приходили в голову: если там снова толпа, если снова гуляют…, если снова все нары заняты…. Выгоню всех…. Всех выгоню, моё зимовьё.
Но природная мягкость, даже робость, тут же отгоняла эти крамольные мысли, навязывая совсем другие: уже зима, уже никто на рыбалку не ходит, а последняя компания, что была в зимовье, всё прибрала, дров напилила и наколола, и, вполне даже может быть, что написали записку: «спасибо хозяину…». Да ладно, можно и без записки.
К зимовью Юрка пришёл уже с фонариком, задержался на путике. Ещё не видя зимовья, понял, что там по-прежнему людно. Дверь была распахнута, и оттуда доносились оживлённые разговоры и хохот. Полки под навесом были пусты, на них лишь лежали пустые мешки, в которых Юрка привозил для себя продукты на целую зиму. Последние чурки дров догорали в большом костре. Мужик неловко вышагнул из зимовья и с удивлением уставился на Юрку:
- Здорово! Ты кто будешь! – Говорил громко, развязно, как не принято разговаривать в тайге, особенно с незнакомым.
- Я хозяин этого зимовья. Охотник.
- А-а-а! Братцы! – заорал мужик, поворачиваясь в проём двери,- хозяин объявился! А мы твои продукты доедаем! Ха-ха! Чего же ты мало притащил! Наши-то продукты уехали…, ту-ту-у, - он махнул неопределённо рукой в сторону дороги, откуда в ночном воздухе доносились натужные завывания моторов, - только водка и осталась. Но, ты не переживай, мы тебе компенсируем, да.
Мужик справил малую нужду прямо здесь, у распахнутой двери зимовья, неловко развернулся и нырнул в тёплую духоту. Уже там, внутри, снова начал кому-то объяснять, что пришёл хозяин и что он всё объяснил ему, хозяину, но было понятно, что мужика никто не слушал. В компании как раз наступил тот период, когда каждый разговаривал с собой, восторгаясь собой и наслаждаясь этим разговором.
Юрка потоптался на месте, под ногами что-то хрустело, включил фонарик и понял, что здесь рассыпали его макароны. В одном мешке обнаружились несколько пачек концентрированных супов и россыпью пакетики чая. Запихнул всё это в рюкзак. Отойдя в сторону, поковырялся под карчем и вытащил на свет канистру с остатками керосина, - это ещё тем летом прятал на «чёрный день» Серёга.
- Ну, вот, Серёга, кажется, и настал тот самый «чёрный день».
Зайдя в прокуренное, душное зимовьё, - оно показалось каким-то маленьким, кривобоким, жалким, Юрка окинул взглядом всю компанию. Никто не спал, не лежал на нарах, но им и сидеть-то было тесно. Одна свеча плавилась и коптила на окне, лампа на столе, с отбитым стеклом, пускала струйку чёрного дыма, который торопливо разбегался в разные стороны по потолку. Печка пыхала, выталкивала жар в полуприкрытую дверку, папиросный дым теснился и колыхался над головами, дышать было трудно.
Юрка набрал в лёгкие всей этой, скопившейся под потолком, гадости и во весь голос, чтобы слышали все, объявил:
- Граждане рыбаки, охотники, и все примкнувшие к ним! Даю вам ровно одну минуту на сборы! На правах хозяина я ликвидирую это греховное пристанище, и сейчас вы станете свидетелями очищения! У вас есть одна минута, время пошло!
Юрка повернулся и вышел. В глазах ещё стояли застывшие, удивлённые лица гостей, в ушах ещё звенели слова, которые он только что так громко, так складно произнёс. Он сам себе удивлялся и, какая-то гордость обуяла, охватила его, за эти слова, за весь этот поступок, который он именно сейчас совершает. Открыв канистру, он начал обливать керосином стены зимовья и видел, чувствовал, как ему помогает Серёга, как незримо поддерживает и радостно размахивает руками Валька, как он что-то восторженное выкрикивает, широко и радостно улыбается при этом. А Серёга наоборот, был сосредоточенно серьёзен, показывал пальцем на те места на стене, куда не попал керосин и Юрка возвращался и плескал именно туда, куда показывал товарищ.
Внутри зимовья началась какая-то суета, суматоха, отдельные выкрики, кто-то заглядывал за угол и громко подтверждал, что хозяин действительно что-то задумал:
- Да он же чокнутый! Он и правда подпалит!
- Куртку, мою куртку…!
- Это что, шутка такая…?
- Мои сапоги кто-нибудь видел?
- Э-э! Одной минуты мало….
- Штаны! Штаны, твою мать!
Струйка керосина, дотянувшаяся до притихшего костра, вдруг ожила, заплясала языками пламени и медленно, но уверенно это пламя двинулось к зимовью. Просохшие брёвна, из которых были собраны стены, занялись быстро и весело.
Рыбаки стояли небольшой толпой в стороне, кое-кто протягивал к пожарищу руки, - грелся. Юрка, Валька и Серёга, стояли отдельно, в другой стороне, ближе к берегу. Еловые брёвна, пропитавшись огнём, начали стрелять в стороны большими, яркими искрами, которые тонули в снегу и ещё долго светились там, гости дальше отступили, отодвинулись.
Юрка закинул за спину полупустой рюкзак, подхватил ружьё и вышагнул из ярко освещённого круга в кромешную тьму. Отсветы пламени играли на молчаливых, трезвеющих лицах, руки сами поднимались и тянулись к теплу. Ночь выдалась морозная.