Взял в кассе билет на гробывскую электричку и уселся на скамью, закинув руки за дощатую спинку, а ногу за ногу. Помещение сего провинциального вокзалёнка размерами стремилось к камере предварительного заключения, а внешним видом (он же внутренний, что свойственно для помещений) к лёгким курильщика, подверженным сквамозно-клеточной карциноме. От скуки я оглядел скамью, в прошлом зелёную, а ныне посеревшую и живущую лишь воспоминаниями о зелёной и безмятежной юности, и сочинил историю о ней.
Когда-то, по молодости, скамейка работала в городском парке поддерживательницей тел. Пришла новая директорша парка, дизайнер по образованию, и ощутила исходящую от скамейки ауру, как выразилась она сама, «едва уловимой пассивной недружелюбности», и скамейку перевели на забытый всеми репаратионибусными богами Скаврыжистый вокзал, который застал многих из тех, кого не застал и мой прадед, и с тех пор не ремонтировался, но иногда обновлялся. Все упомянутые десятилетия вокзал почти беспрепятственно (не будь изредка приходящих уборщиц, не было бы и «почти») полнился затхлостью и унынием, а также доброжелательностью, от которой чернел пол и периодически с хлопушечным звуком кокались лампочки в патронах люстры, частично осветившей тринадцатый юбилей моего деда. Свидетельница озаряла гладкую лысину розовым сиянием, в то время как её обладатель, поддерживаемый своим лучшим другом Хрисёнькой Листоченко, выблёвывал полкило торта «Соблазн дьявола», мясной пирог размером с крышку от канализационного люка (в непереваренном состоянии), несколько ватрушек с творогом и повидлом и шестой литр портвейна, оказавшегося, по всей вероятности, палёнкой. При этом дед издавал звуки, которые ассоциировались с зарей эпохи динозавров.
Лишившись свежего воздуха и вдохновляющего пейзажа, к которым скамья прочно прикипела, она, придвинутая к щербатой стене в застывших струйках и каплях зеленой краски, разрисованной чем попало, в отдающих ржавью подтёках, с махровыми половиками пыли, выстилающими впадинки, и жуткой прочности паутиной, в коей помимо скомканных конфетных бумажек и прочего мелкого сора преспокойно удерживалось две трети кирпича... Короче, скамейка заросла серым равнодушием. Серость — камуфляж неприятия и отречения, маскировка, вот уж верно, пассивного бунтарства. А серость скамьи достигла броневой толщи танкового лба. Тут и свежая краска ничего не вернёт. Это как замазывать зелёнкой рану, кишащую опарышами. Снаружи скамья ещё держалась, со скрипом, по привычке, но держалась, а вот внутри давно умерла.
Танк... Бывает, какое-то словцо застрянет в голове, будто бы заноза в седалище, и ничем его оттуда не вышибешь. Как вот «танк» сейчас. Я бормотал и бормотал это слово как одержимый, по одной изощрённой прихоти, пока слово не скрутилось в трубочку галиматьи и не растворилось в кислоте пустозвонства. Танктанктанктанктанктанктанктанктанктанктанктанктанк... Тогда я представил сам танк, как он есть, в натуральную величину и со всеми его возможностями. Не реальной модели, а своей собственной, которую собрал из запасников фантазии при помощи инструментов воображения. Танк я назвал «Поджелудочная Карабаса».
И вот «Поджелудочная Карабаса» едет вперёд, проламывает стену, словно печенье, трещит деревом, будто карандашом, разворачивает на ходу агрессивно приплюснутую башню и прицеливается в одноэтажный красный домик с засевшим внутри противником. Домик принадлежит одному из вражеских солдат. Он построил его своими руками и за свои деньги. Строил долго и хлопотно, потратил много. Красивый и уютный домик. Танк стреляет. Красные стены красивого и уютного домика под напором ураганных смерчей взрыва разлетаются с ужасающими грохотом, при отсутствии преград, на сотню метров, сбивают трёх вражеских птиц и контузят улепётывающего вражеского кота. Было бы неплохо конкретизировать птиц и кота и проследить их дальнейшую судьбу, ведь они выжили и иногда собирались в баре «Шибеница и провокатор», вспоминая под крепкое пиво тяжёлые годы войны, когда кот от голода сожрал трёх котят и изнасиловал и убил их мать, но это ни к чему. А домик лопается, как мыльный пузырь. Остатки, которые всегда сладки, скрываются за клубящимися кулисами дыма. Как ни крути, все люди, коты и птицы, спрятавшиеся внутри него, после такого образцового выстрела смешались в кровавое месиво, размазанное по сладким остаткам домика. Можно было бы укрыться в подполье, если бы оно было. Слишком каменистая для рытья почва.
И слово наполнилось смыслом, как тело своевольной душой, что удрала на пять минут размяться и вернулось к телесным оковам, собравшимся уж благополучно двинуть коней.
В окошке кассы чернела волосами женская голова и белела кружевной шалью верхняя половина туловища, тоже женского. Конечно, можно выдвинуть смелую гипотезу, что верхняя половина тела, в отличие от головы, принадлежит не женщине, а мужчине, но в пользу первоначального варианта говорил, а вернее выдавался бюст неоспоримо женских форм и размеров. Напрашивается предположение, что туловище всё же могло бы принадлежать мужчине, испытавшем врождённую аномалию, родовую деформацию грудины, нарушение в физическом развитии, смену пола или результат неправильного питания. И затем пересмотреть свои взгляды (забавная тавтология) на голову. Да, игра в смелые гипотезы для творческих людей может стать зыбучими песками, поэтому лучше соблюсти приличия и удовлетвориться одной-двумя короткими затяжками.
Тёмно-рыжие волосы охватывали голову женщины «бобом-каре» и загнутыми кончиками стремились подпереть щёки, казалось бы, стянутые со слишком высоких и выступающих скул, как паруса с мачтовой перекладины. Брови привлекали красивой дугой, приятной светло-коричневой гаммой и где-то на семь десятых были нарисованы. Серые с зелёным азиатские глаза смотрели загадочно и раскосо. Мягко блестящие розовые губы приоткрылись и на несколько мгновений коснулись края белой кружки, пропуская в рот её содержимое. Отпив, женщина поставила кружку на стол и вернулась к созерцанию чего-то находящегося ниже оконного проёма. Возможно, смотрела фильм или полоскалась в интернете, кто их, этих женщин, знает.
Я назвал женщину Королевой Ожидания и назвал её своей женой.
Касса закрутилась волчком и унеслась в небытие. Королева Ожидания вместе со стулом приподнялась в воздух, развернулась ко мне лицом и опустилась, клацнув ножками по мраморному полу. Теперь она сидела за длинным столом. С одного торца стола сидел я, а с другого она, Королева Ожидания, моя жена. Стол оказался настолько длинный, что Королева Ожидания отдалилась от меня. Я перестал различать фрагменты её лица, скрывшегося за вуалью тени. Глаза Королевы превратились в чёрные провалы.
Передо мной лежал тиковый поднос с едой и питьём в серебряной посуде и перед моей женой лежал тиковый поднос с едой и питьём в серебряной посуде. Мы невыносимо долго, ни разу не моргнув и не шевельнувшись, напряженно таращились друг на друга, словно весь обед состоял из попытки разобраться в себе и в ней. Снова поругались, мириться она не хочет. И я не хочу. Чем больше набирается ссор, тем прерывистей и тоньше тропа к примирению. А наше разногласие далеко не первое. Скорее полтос к полтосу и ещё полтос первое. И почти все разлады начинаются с того, что я не хочу понимать её, а она не хочет понимать меня. По началу я уступал ей, но быстро понял, что она считает это само собой разумеющимся и уступать мне и не собиралась, считая это проявлением слабости. Мы запутались во взаимных обвинениях в эгоизме и черствости.
Как-то я разозлился и хотел разбить ей голову вазой, а разбил вазу об её голову, предварительно включив аудиозапись на телефоне. Когда у меня паршивое настроение, я слушаю хруст бьющегося о монарший череп стекла и последующий истошный вопль. Так верещит закипевший чайник со свистком. Воодушевляет похлеще музыки. Далее ставленница богов забросала меня набором фарфоровой посуды на шесть персон, подаренным мною на её 25-летие. Это говорило о многом. Я допустил фатальный промах, начав ключевое наступление в невыгодной для себя местности. Впрочем, эту часть аудиозаписи я удалил.
Так мы сидели и неподвижно молчали, одевшись в смирительные рубашки упрямства. Я, гранд-укротитель и знаток (почти мазохист) яростных состояний, полный холодной, ртутной ярости, включил короткую, но эмоциональную запись с обрушением вазы на величественную маковку, разумеется, с предельной громкостью. Давно сдохший номер, ставший обеденной традицией. Был ещё один номер, не такой дохлый, но тоже традиционный. Королева срывала скатерть. Вместе с обедом. Оттого-то скатерть на столе и отсутствовала. Мы ели на голом, как наши нервы, и тяжёлом, как наша семейная ситуация, столе. Можно было бы развестись, но разве в этом прелесть бытия? Разводы для слабаков. Не обожаем ли мы как следует измучить тех, кого любим? Исходя из этого, мы с супругой сжигали друг друга в пылающих домнах любви и ждали, кто первый погибнет от натиска ожогов, чтобы вскорости умереть и самому...
Моя жёнушка драматически встала из-за стола. Скорее всего, затем, чтобы воплотить очередную пакость. Зачем она ещё может встать? Я приготовился к прыжку. Не далее чем позавчера на меня обрушился тазик с чьими-то потрохами, придав ужину скотобойнический дух, более явный, чем обычно. Тогда Королева так же встала, подошла к колонне и с пожеланием приятного аппетита дёрнула за верёвку.
Со скрипом распахнулась дверь, и в столовую нахраписто вошел военный с вещмешком за плечами. На щиколотках крапивных брюк, выглядывающих из-под полы шинели, тонко краснели лампасы. Белые погоны с красной окантовкой сжимали брезентовые лямки. Офицерская шапка-ушанка золотилась кокардой. На бледном и небритом лице вздорно рыжели лохматые усы. Зайдя в столовую и напустив мороза, военный зыркнул на нас. Мотнув полупустым рюкзаком, развернулся, щёлкнул каблуками, повторно скрипнул дверью и стремительно вышел. Меня обдало холодными завихрениями и ядрёным мускусным запахом армейского одеколона «Старание старшего лейтенанта», от которого у котов помоложе вытекли бы глаза и увяли яйца. Королева бросила на меня мимолётный взгляд, и, глядя на дверь, медленно и сладострастно облизалась. Я пребывал в ошеломлении, а то бы сам облизался. Обед затягивался, а я ни крошки не съел. Пока мы тут мирно обедаем, по нашему дому шляется неопознанный субъект, двери распахивает и повсюду нос свой усатый суёт?! Осмотрится, попривыкнет, с нами сядет и еды потребует, а то необузданным макаком со стула на стол вскочит, посуду дорогую весело забьёт и рожи зверские заскалит?! Так нас тут ничем не удивишь, а третий лишний.
Рассердившись совершенно по-новому, — незнакомец, не жена, и подхода требует особого, — я покинул Королеву Ожидания и столовую. Вояка в одиночестве сидел на корточках в начале перрона. Раскрытый вещмешок лежал возле него как преданная собака с разорванной пастью. Из рюкзачного лона исходило рассеянное синеватое сияние, полное искрящейся белой пыльцы. Схожего синего оттенка бывает снег на восточных отрогах Гидралаев высотой 2000-2200 метров в полдень при ясной безветренной погоде и температуре (-)23-(-)27.
Заметив меня, военный мгновенно перетянул горловину рюкзака каким-то неестественно резким, механическим, до автоматизма отработанным движением. Близким движением с шестой попытки, после небольшой паузы, запускают старый лодочный мотор, который можно заставить работать, если только обладать достаточно обширным запасом матерных слов и выражений. Военный приложил все свои навыки притворства, чтобы это выглядело натурально, но я-то видел, как он в спешке схватил не тот ремешок, а потом только тот. Может быть, военный не хотел, чтобы кто-то узрел синий свет, бьющий из его рюкзака. Может быть, я, сам того не ведая, совершил роковое кощунство и одним своим невежественным взглядом навсегда осквернил содержимое вещмешка. Может быть, я только что уничтожил целую империю или расу. Я ощутил неловкость, стыд и глубокое потрясение, но тут же вспомнил, что военный, сам наглец, без спроса проник в нашу столовую и разрушил интимную атмосферу нашего супружеского обеда. Плевать на империи и расы, на стыд и потрясение. Нечего по чужим усадьбам шастать и двери раскрывать где ни попадя, коли судьбы народов в вещмешке волохаешь. К тому же остро захотелось узнать об источнике таинственного света. Я приблизился к военному, тот забросил рюкзак за спину и встретил меня в штыки:
— Чего тебе?
— А ты чего по моей усадьбе шляешься, как по своей? Вот иди на свою усадьбу и шляйся там до посинения.
— Усадьба... — протянул военный слово и время и пошевелил вздорными своими усами. — А с виду вылитый вокзал.
— Это и есть Вокзал, моя знаменитая усадьба Вокзал. Казывай, что такое синенькое у тебя в мешочке полыхает.
— А тебе чего?
Любопытная ситуация. На всём перроне никого, исключая нас. Я могу притвориться, что отступил и по-настоящему чихать хотел на вояку с его светом, спуститься с перрона, отыскать камень, обойти военного, подкрасться к нему со спины и врезать камнем по синей фуражной тулье. И окрасится кровью тулья. В полном спокойствии открыть рюкзак и разгадать тайну происхождения синего света. И никто никогда не отыщет убийцу. Даже сам военный, останься он жив, ничего не сумеет сказать, потому что никаких реальных сведений о себе я ему не выдавал. Конечно, я бы никогда не поступил столь жестоко с незнакомым мне человеком, но ситуация всё же уникальная. Её следовало тщательнейшим образом обвалять в размышлениях, примерить к ней разные точки зрения, типы мышления, осмотреть детально и издалека, поглубже вырезать на карте памяти и иногда обращаться, как к интереснейшему опыту.
А военный возьми и выхвати пистолет из кармана шинели. Зима ведь, холодно, вот и выхватил пистолет из шинели. Мог бы выхватить из кармана кителя, но была зима, поэтому из шинели.
— Стой, где стоишь! — сказал военный голосом, не терпящим возражений.
Верно, офицер, вот и голос у него властный. А почему офицер? Шапка офицерская и одеколон... Так шапка не документ, а одеколон не удостоверение. А голос третьим признаком? Ну... может тогда и офицер.
На подъезде к станции электричка дала длинный гудок. На перроне мы вдвоём. И только мы. Замерли. Медленно кружа в морозном воздухе, падали хлопья снега, как в японских фильмах про самураев. Я стою, военный стоит и пистолетом как бы мною управляет. Мимо проплыла кабина машиниста с надписью «Гробыв» на тёмно-кремовом прямоугольнике в левом нижнем углу лобового стекла. С напористым шипением электричка остановилась. Зелёные вагоны, оранжевая полоса, поддерживающая окна. Со вздохом разъехались створки двупольных дверей.
— Ты едешь на следующем, — сообщил военный голосом, не терпящим возражений, и выстрелил.
Пуля вылетела с коротким слабым тявканьем. Ничем не примечательный звук. Наверное, секрет в глушителе или синем свете в рюкзаке. От резкой жгучей боли в ляжке я вскрикнул и повалился задом на перрон. Неизвестно, от чего больше: от боли или неожиданности. Военный бывалым зайцем запрыгнул в тамбур. Двери твёрдо сомкнулись чёрными резиновыми нашлёпками, и поезд поехал дальше, увозя в себе мистического военного, синий свет и несколько лиц, смотрящих на меня. Они видели, как я упал, но не знали, что с этим делать.
Книга "Миразмы о Стразле": https://www.litres.ru/book/sergey-belokrylcev/mirazmy-o-strazle-67611852/