Построить дом из подушек просто. Одну подложила под голову – есть «стена», другую впереди себя пристроила – это «стена» другая. Натянула одеяло на голову — «крыша». Всё. Дом готов. И ты в нём.
Даша привыкла так засыпать. Но в последний месяц «дом» был не в радость. Они с мамой заболели к-сом. Россия пылала в огне экзотической и смертельно опасной лихорадки. Весь мир закрыл границы — замер, затаился. Но сначала казалось, что болезнь ещё очень далеко. О своём приближении она предупреждала как прокажённый перезвоном колокольчика. Вот уже в соседней области оставила тлеющий след и пожар разгорается, а теперь уж и в их область добралась, сжимается кольцо, тянутся щупальца неведомого чудовища… В больнице готовят койки. И вот один случай, другой…. И с каждым днем всё больше… зарево выше.
Мама сначала относилась к «к-роне» с лёгкой опаской – как к неведомому варианту гриппа. А потом в огне стали сгорать те, кого они знали. Сначала – дальние. Знакомые знакомых. Потом всё ближе. Уж и к дому стали подъезжать скорые – и из них первыми выходили «космонавты» .
— Герои, конечно, — говорила мама, глядя на медиков в противоэпидемических костюмах, — У них же дома семьи, дети. А они – на передний край.
Мама сжалась. Вот уже и в их многоэтажке первая смерть. Водитель «скорой помощи» . Худенький, маленький, почти уже старик дядя Гена, который все никак не мог бросить свою «линию фронта».
— Сколько я его помню – он всегда так переживал за тяжёлых больных, чтобы довезти их живыми,— говорила мама,— Гнал машину, сцепив зубы, а потом ему самому становилось плохо.
Они с Дашей даже не могли пойти утешить хоть немного жену шофёра. Просто обнять её, дать понять, что поддержат. Нельзя. Карантин.
— Только бы и она не заболела. Ведь и возраст уже, и такая она хрупкая, чисто одуванчик. Дунь на неё и слетит с этой Земли.
Даша запомнила эти слова, потому что соседка и вправду была похожа на одуванчик – худенькая, стрижка короткая, волосы седые, пушистые.
Одуванчик тоже заболела. Об этом сказала мама. Но это был день, когда они с мамой сами надели «к-рону». Поэтому Даша не всё помнила. Она ещё представила, как Одуванчика выносят на носилках. Или носилки тут не нужны, можно на руках, потому что она невесомая.
Но Дашу уже «ломало», было то жарко, то холодно. Она втихую от мамы поставила градусник, он показал 36,9С. Она перемерила — 37С. А потом захотелось лечь, и лежать всегда, и никогда не вставать, потому что даже голову поднять было очень трудно. В это время температура уже переползала за 38С, и стремилась выше, выше, в самый конец градусника. А через пару часов, когда слегла мама — она этот градусник разбила, так её трясло от озноба. И мама заказала по телефону новый, электронный, потому что оказалось – ртутных уже не выпускают. Курьер привёз градусник и опустил его в почтовый ящик, потому что заходить к ним было уже нельзя.
— Над нашей юртой чёрный флаг, — еле шевеля губами, сказала мама.
Пояснила — когда в Азии свирепствовала чума, над юртами, где лежали больные, вешали чёрные тряпки, чтобы люли издали видели – тут смерть, и и обходили стороной.
После этого Даша помнила только одно – диван. Широкий раскладной диван за шкафом. Они с мамой пролежали тут две недели, почти не вставая. Было полутемно днём, а ночью – только свет из окна маленького мраморного домика-ночника. Такой мраморной избушки, с крыши которой сползал мраморный сугроб.
Приходил врач, друг их семьи. Мама ещё в школе с ним когда-то училась. Олег стал одним из немногих докторов, который лечит за совесть. Мама и Даша знали – ему можно позвонить в любое время дня и ночи. Он все знает, всё умеет, он не бросит, если можно – спасёт, вытащит.
Олег принёс плоские коробки с ампулами, шприцы. Уколы казались уже совсем нестрашными. Страшное наступало ночью, когда сна – ни в одном глазу, и нечем дышать. Маленький чёрный приборчик, похожий на прищепку для пальца, перекочёвывал от мамы к Даше — и обратно. У мамы дела были хуже. Мама смотрела на Дашу, и в глазах её читался страх. Дышать было трудно. Мама боялась задохнуться.
— Если меня увезут в больницу…— начинала она.
Даша вцеплялась в неё, как медвежонок в медведицу:
— И меня тогда с тобой!
Мама замолкала. Время шло. Ночи казались бесконечными – они обе, мама и Даша, искали позы, в которых легче бы было дышать. Потом наступало очередное утро, но не был сил встать. Глазами они отмечали время – десять часов, полдень, четыре… Начинало темнеть. Приближалась очередная ночь.
Вставать они старались как можно реже – ноги не держали. Но надо было отмерить лекарства, сделать уколы, приготовить хоть что-то поесть. В основном они пили горячий сладкий чай с лимоном или хлебали какой-нибудь овощной суп, который у мамы хватало сил сварить.
Потом мама сказала:
— А ты знаешь, что прошло уже две недели? Не одна неделя, а две. Пролетели.
— Бабушка говорила: «Как корова языком слизала», — сказала Даша.
Через две недели с начала болезни они начали понемногу оживать. Стало ясно, что организм и лекарства берут верх над тёмным, мрачным, звериным, змеиным к-ирусом. Захотелось есть. Они заказывали – да побольше! Метали еду в себя, как кочегар забрасывает уголь в топку. Остановиться невозможно. Жевать, жевать, что-нибудь жевать…
Потом захотелось сидеть, хотя воздуха еще не хватало, одышка мучила. Захотелось говорить. Что-то сделать. Мама присела к своей швейной машинке, погладила её по чёрному блестящему боку. Кивнула манекенам, точно вернулась в избранное общество.
А Даша опять стала устраивать себе вечером, ложась спать, дом из подушек. И если прежде голова соображала просто отчаянно плохо – только и хватало, чтобы просматривать картинки в социальных сетях, даже подписи к ним читать было лень. То теперь снова начали придумываться истории, и не было им числа.
Когда-то к маме пришёл в гости знакомый журналист. Он застал их за делами. Даша рисовала. Мама шила – сочиняла платье для Панночки. Она была театральным мастером на все руки – и эскизы костюмов, и их воплощение — всё было на ней.
Журналист посидел, поболтал с ними о том, о сём, а потом развёл руками и спросил:
— Как вы можете тут творить? В таком доме? Это же Третья улица Строителей. Всё типовое, безличное. Тут не может быть никакого вдохновения.
Мама улыбнулась. Она умела улыбаться так, вроде и не споря, и мягко…Но так, словно знала секрет. Какая бы ни была Третья улица Строителей, типовые девятиэтажки. У них были тут свои тайны. Квартира – верхний этаж, сразу над головой, крыша и небо. На крышу присаживался месяц. Вчера мама позвала Дашу:
— Посмотри, как он нынче лежит…
Он лежал на «спинке», рожками вверх, тоненький, новорожденный, золотой и был ничуть не хуже, чем гоголевский месяц над Диканькой. И Волгу было видно у них с балкона. Спустись в город, как на дно колодца - и вокруг только мегаполис, гудящий от пролетающих машин. Поднимись сюда, к небу – и увидишь, что вдали лежит серебристое зеркало Волги, а за нею поднимаются Жигулёвские горы. И вот это – мир, а их город – это что-то маленькое, что мнит себя большим.
И ещё фантастические закаты. Отчего-то в их краях они такие. Учёные пытались объяснять движением большой массы воды, омывающей Самарскую Луку. Волга берёт её почти в кольцо и движется, течёт плавно. Но до научных объяснений Даша ещё не доросла. А мама пересказывала ей книгу «Туманность Андромеды». Там была такая машина, которая позволяла в небе видеть пейзажи другой планеты. Находилась та планета в другой галактике.
— Есть легенда, что у нас под Жигулями тоже есть такая машина, только она разрушилась за тысячи лет, и сейчас показывает иные миры лишь иногда, случайно…— говорила мама.
И эти самые закаты были — картинами иных миров. В небе расстилались фантастические розовые озёра, вокруг них поднимались фиолетовые горы, в неведомые глубины уходили жемчужные скалы. И всё это было вот, воочию – перед глазами, огромное – горело в небе. А потом медленно таяло.
И даже если не брать то, что за окном – тут, в их комнатах, тоже жило волшебство. За окнами зимний вечер – меркнет свет, всё тонет в белизне и крупных хлопьях снега. Каждая снежинка – только сейчас из облаков. Загадочные, молчаливые гости – облака. Невесть откуда приплыли и невесть куда плывут. Даша с усилием сдвигает тяжёлые портьеры. Они отливают золотом. Отгораживают комнату от мира. Горит маленький камин. Он электрический, но поленья в нём рдеют и переливаются, повинуясь неведомым Даше законам.
Кажется, что главные хозяева комнаты – книги. Стеллажи занимают целую стену. Полок много, а сколько книг! Они теснятся от пола — до потолка. Перешедшие по наследству ещё от пра-пра-бабушки – коричневатая, неровная по краям бумага, «яти», старинные гравюры. Прабабушкины, дедушкины, бабушкины, собственные Дашины – всех времён и эпох.
Мамины подруги говорили:
— Выброси! Кто сейчас читает такую древность… бумажные. Всю твою библиотеку можно закачать в одну электронную книгу. А сколько пыли исчезнет вместе с этими старыми томиками! И место освободишь?
— Для чего? — спрашивала мама.
Она не видела равной замены книгам. Снимала очередной том с полки как следопыт:
— Смотри, Дашка, что я нашла! Цветок тысячелистника меж страниц. С этим томиков стихов я поднималась на Могутову гору. Ещё когда училась в десятом классе. И папа там, на склоне горы, показывал мне, как он умеет ходить на руках. А я всё боялась, что он поскользнётся – ты не представляешь, какая скользкая трава на склонах, как мыло! — и понесётся прямо до Волги.
Даша не помнит папу. Ей было всего два года, когда он погиб. Она точно знает, что её отец – не придуман мамой, как это бывает…Он был такой хороший, а потом умер – говорят матери иногда своим детям. А на самом деле отец жив и у него другие дети, и он даже не помнит о твоём существовании.
Даша сама сажала цветы на могиле отца. И навсегда запомнила этот запах весенней земли, пробуждающегося леса, беззаботное пение птиц, теплый мраморный памятник, нагретый солнцем. Всё было такое лёгкое, радостное, живое. Фотография отца была – на камне. А папы тут не было. Где-то там, за чертой, в неведомом краю.
— Он проезжал перекрёсток, осторожно… Всегда ездил осторожно. А этот депутатский сынок на своём черном мерседесе пронесся как вихрь. И папину машину отбросило, она впечаталась в стену. Папа умер в больнице, почти сразу. И, конечно, когда разбирали это дело, именно папу сочли во всём виноватым. Он уже мёртв, ему всё равно. А тому, кто хозяин жизни, и мнит всех выше себя, кто летел по городу, как по чистому полю – ему надо жить счастливо, — говорила мама.
Отец до сих пор жил в доме, как и бабушка, ушедшая годом раньше. В нижнем, выдвижном ящике старинного шкафа друг на друге лежали альбомы с фотографиями. Один из них был начала прошлого века. Покрыт вытертым уже плюшем шоколадного цвета, лоснящимся там, где его чаще всего касались человеческие руки. В этих альбомах, в сотнях фотографий, бережно вставленных в рамочки или наскоро вложенных меж страниц, были и юная бабушка, и дед, которого Даша никогда не видела, и папа – таким, каким она его не знала. Совсем юный мальчик с насмешливой улыбкой. О таком не скажешь – отец.
Сохранилось осязаемое – ящик с инструментами. Все эти молотки, гвозди, кусачки – было хозяйство отца, каждая вещь помнила его руки. И бабушкин стол ещё стоял у окна – большой, на нём так удобно было сидеть и смотреть в окно. Тут бабушка гладила. Она включала утюг и, пока он нагревался, они успевали прочесть главу-другую детской книги.
В столе — ящик, и долго ещё после бабушкиной смерти, Даша находила там то, что в данный момент искала. Будто бабушка заботливо прятала это для нее. То любимый журнал, то маленькие ножницы – как раз по руке Даше, то её колечко с зелёным стёклышком. Стоило открыть бабушкин ящик, и всё находилось.
А лежа по вечерам в постели, в своём домике – или норке? — сооружённом из подушек, засыпая уже, Даша слышала шаги отца, в полусне могла уловить запах бабушкиных духов. Родные не ушли из дома, они были тут. Даше хотелось обнять маму, и расплакаться, и сказать, как она скучает по отцу и бабушке. Хотелось прикрикнуть на судьбу: « Ты уже поиграла с ними, отдай их обратно!» Но Даша знала – мама держится из последних сил. Если она тоже рухнет в горе, оно затянет их в чёрную воронку и не выбраться уж обеим.
Поэтому обе молчали – и мама, и Даша, это был их тайный уговор. Мама шила. Даша любила её старую машинку, чёрную, бабушкину ещё – ту, где можно было крутить ручку. Мама что-то там от чего-то отсоединяла и давала Даше крутить эту самую ручку сколько душе угодно. А новая машинка, белая, электрическая – строчила, когда утопишь педаль ногой. Деловая была машинка, шутить не любила, только зазеваешься и… Один раз она прострочила Даше палец. Не столько больно было, сколько страшно, что иголка ушла так глубоко. С тех пор Даша обходила машинку стороной. Она вообще нередко наделяла вещи – душой и относилась к ним соответственно.
А мама просиживала за шитьём каждый день – до глубокой ночи. Ткани были сказочные. Пурпурный атлас и бархат цвета ночи, невесомая дымка и золотые стразы, от которых цветные огоньки зажигались на стенах.
— Это для кого? — спрашивала Даша.
— Спектакль «Щелкунчик».
Мама включала запись, и «Вальс цветов» кружил их — Дашу, комнату, дом — и весь город, весь мир, хлопья снега за окном — всё неслось в вальсе. Первой платья – тёплые — только что из-под иглы, мама перекусывала нитку — мерила Даша. Они были велики ей, до сказки ещё надо дорасти. Даша сидела не дыша. Потом в платья одевались манекены. Даша привыкла вечерами, проходя по дому, видеть тени, отбрасываемые ими. Мужчины в камзолах и плащах, дамы в бальных платьях. Призрачное общество, другое измерение.
Когда мама куда-нибудь уходила – Даша оставалась не одна. Дамы и кавалеры с безупречно правильными лицами, повернув друг к другу головы, вели неслышные разговоры, и Даша думала, что однажды ей станет понятен их язык. А в дни болезни, когда время от времени приходила весть о чьей-то смерти, девочка считала, что если и ей суждено будет исчезнуть – она присоединится к этим призракам. Станет такой же белоснежной, вечной, будет жить в чьём-то доме…
— Мама, как Одуванчик?
— Одуванчик умерла.
Мама закусила губу. Вставать она стала совсем недавно и ненадолго. Сидеть в кресле, ходить в кухню и обратно — всё ей было тяжело. А надо садиться, шить. Даже если наступит апокалипсис, надо смётывать, подшивать, строчить — и спускаться в мир, покупать «хлеб насущный», и жить им.
Впереди была полная неизвестность. Болезнь отступала, но не уходила, кружила вокруг, как хищник, готовый вцепиться снова. Были уж люди, которых накрывало и второй, и третий раз.
— Второй раз я этого не выдержу, — сказала мама.
— Что? — переспросила Даша.
— Ничего. Я в магазин. Побудешь одна?
Этот страх пришёл к обеим с болезнью. Страх перед наступающей ночью, страх остаться в одиночестве даже ненадолго, страх задохнуться. Те дни, когда каждый вдох и выдох давались с трудом они не забудут никогда. Те дни, когда их так легко было, как пылинки – сдуть, смести с Земли — куда-то в невесомость, в тонкий мир.
Мама ушла. Даша сидела, подставив лицо солнцу. Этой зимой почти не было солнечных дней, сплошь пасмурные, с низкими свинцовыми тучами. Из-за этого ещё позже светало, и раньше темнело, и днём хотелось зажечь свет. И теперь, когда вместе с началом весны пришло солнце, Даша с утра устраивалась так, чтобы первый луч, заглянувший в комнату, устроился на её лице, грел щеки и прижмуренные глаза. Луч двигался, и она переходила вместе с ним, с кресла ни диван, оттуда в другое кресло, возле окна. И вечером, когда солнце садилось – там, вдали, опускалось за горы, Даша прощалась с ним до следующего дня и нетерпеливо ожидала встречи.
Совсем скоро там, внизу, в колодцах-дворах будет властвовать весна. Ненадолго, но захватит город, выстелет парки и дворы изумрудными коврами молодой травы. Закрутит золотые спирали галактик-одуванчиков – они как с ума сойдут, будут цвести! Дома вступят в черёмуховые реки, и от сладкого запаха будет кружиться голова. Считанные дни! Потом всё отцветет, поблекнет, пожухнет, будет вытоптано тысячами ног, но ради этих дней – стоило пережить зиму!
А Одуванчик не пережила.
Пришла мама, сказала, выкладывая на стол ещё горячие буханки белого хлеба:
— Видела Олега.
— Да? — удивилась Даша. Их любимый доктор, которого — в крайнем случае — можно было вызвать среди ночи…Один раз Даша насмешила маму. Та читала дочке рассказы Джеймса Хэрриота. Сельский ветеринар из далёкой Англии, просыпался ночью от телефонного звонка и ехал на вызов, если где-нибудь на ферме, затерянной меж холмов, не могла разродиться корова или поросёнок мучился от неведомой хвори.
— Мам, а у нас даже к человеку так никто не придёт. Я не про скорую, я про врачей. Придёт только Олег.
И просто так увидеть на улице их доктора почти невозможно было. Или в больнице – без учета часов, до позднего времени, или у своих больных, которых обходил – в случае нужды и заполночь.
Сколько раз такое было. Болеет Даша — бронхит, и как бы в пневмонию не перешло. Уже хочется спать, но надо дождаться Олега. Он приезжает поздним вечером, смертельно усталый – сказал как-то, что усталость хирурга после операции ни с чем нельзя сравнить, если упадёшь, то уж не встанешь, даже если крыша будет на тебя рушиться. Олег слушает Дашу, говорит, что стало лучше, ставит очередную капельницу. Мама торопливо делает ему чай, который он выпьет, пока истекает из бутылки лекарство. После Дашиной капельницы Олегу идти ещё к одному больному.
— Но уже без десяти двенадцать, — это мама.
Олег машет рукой:
— Ничего, там поздно ложатся…
Сам он с пиететом относится к врачам талантливым, к тем, кто не жалеет себя, кто служит Медицине с верностью и самозабвением жреца. Но ни за что не соглашается считать героем себя.
— Мама, а папа был похож на Олега? Я не про внешность, — торопится Даша, — Я же видела фотографию, — Я про характер.
— Нет, доченька. В папе героического – ничего не было. Он нас просто очень любил. Когда в доме холодно, и человек встаёт раньше всех, чтобы затопить печку, и его родным было уже тепло и не страшно вылезать из-под одеяла – это любовь. Когда папа всю ночь носит тебя на руках, потому что у тебя режутся зубки, и ты плачешь – и он от жалости е тебе чуть не плачет тоже – это любовь. Дар любить – он даётся не каждому.
— А папа нас оттуда видит? Он не может нам дать знать, как ему там живётся?
Мама качает головой:
— Если бы он мог – он бы вышел на связь. Но он даже снится мне редко. Когда он погиб, так неожиданно… Я просила его: «Только не снись». Потому что я бы этого не выдержала: видеть его во сне живым, а потом просыпаться и осознавать, что его нет. И он не приходит. А то, что происходит там – я думаю, нельзя рассказывать нам, живущим. Сие есть великая тайна.
— Я думаю, это папа послал нам Олега, — убеждённо говорит Даша, — Он уже сколько раз нас спасал…
В их маленьком городе все знали друг друга. Когда-то мама училась с Олегом в школе. Он был несколькими классами старше. Один из самых талантливых учеников, к тому же красивый как восточный принц стал предметом обожания многих девчонок. Но он настолько далёк был от всего этого и так влюблён в науки, те самые, что потом привели его в медицину - он был лучшим в школе в биологии, химии — и ни на что его уже больше не хватало, и внимания от него девочкам доставалось мало.
А потом жизнь свела их уже много лет спустя, когда мама была уже замужем за папой. И — волей случая — стала одной из многих пациенток Олега, а он запоминал всех, и никого не упускал из виду, из круга заботы своей – до полного излечения или хотя бы облегчения. И так сложилось, что для их семьи, особенно после ухода отца, он уж окончательно сделался ангелом-хранителем. Вот и сейчас он не дал задушить их этой болезни со змеиным названием к-ирус, к-вид – отчего-то при этих словах Даше всегда удав представлялся, который обовьётся вокруг, сожмёт кольцами, и нельзя дышать…
До сих пор дыхание порой сбивалось у них обеих, и страшно становилось – даже в разгар солнечного дня — уйти внезапно, вот, сейчас, от того, что в воздухе не стало воздуха.
— Лида, вам бы обеим на курорт, — сказал Олег маме, — В Ялту, например.
Мама только на него взглянула. Какая Ялта…Все деньги, что не уходило на еду и лекарства, она клала в конверт, а его в книгу Астрид Линдгрен «Братья Львиное Сердце». Книга стояла на полке, меж другими. Мама говорила, что это деньги «на крайний случай». Даша слышала — разговаривая по телефону с подругой, мама назвала их «гробовыми».
— Ведь едва выжили мы обе…Случись что – и ни копейки за душой.
А потом мама пришла и сказала:
— Дашка, я купила дачу…
Даша сперва даже не поняла. Дачи – это такие особняки с бассейнами, теннисными кортами, розариями и прочей хренью. Мама могла бы сказать, что она купила яхту. Или звезду.
— На что? — не поняла она, — На гробовые?
— Понимаешь, какая ерунда. Парень продавал дачу за копейки. Раньше она принадлежала его бабушке. А бабушка была блокадницей. Когда их, детей, вывезли из Ленинграда, они ели всё, что казалось им съедобным. Любую зелень. Как оленята – листочки, веточки… И, может быть, в память тех месяцев, что они оживали после голода, Вера Васильевна и не бросала дачу до глубокой старости. А потом она ушла…
— Ко-вирус?
— Нет, сердце.
Даша вспомнила – бывает и такое. Ей уже казалось, что умереть можно только от ковида, все – рано или поздно — уйдут на тот свет от него.
— Вот. А её внук живёт в другом городе, и ему не с руки ездить сюда. Да большинство молодых и не собирается гнуть спину, растить огурцы и помидоры. И он буквально за гроши отдал мне дачу со словами: «Из одних хороших рук – в другие хорошие руки».
— И что мы там будем делать? Выращивать эти самые помидоры?
— Нет. Мы уедем на всё лето. Мы уже переболели – и не должны бы бояться. Но я боюсь. Тут как в клетке, и везде вокруг люди. Вокруг только и говорят, что вирус мутирует, что антитела у многих тают, как снег на солнце. А второй раз мы с тобой этого не выдержим. А там…Я съездила, посмотрела. Там маленький домик. И колодец с чистой водой. Там цветут деревья. А забор такой высокий, что можно загорать хоть нагишом.
И мы забудем про раскалённый асфальт и про то, что машины шумят даже ночью. Я возьму с собой машинку, и буду там шить. Осенью в театре начнётся сезон – и работы у меня полно, все костюмы для нового спектакля – на мне, мои. Мы возьмём телефон – для связи с большой землёй, а ноут оставим дома. Мы не пустим к нам интернет – этот мировой хлам, засоряющий наши мозги, как большое мусорное пятно – океан. Пусть весь мир останется за нашим забором. А нам нами будет только небо. Днём с неторопливыми облаками, похожими на воздушные замки, а ночью — со всею Вселенной и месяцем — в придачу. И вместо запаха бензина – тончайший аромат цветущей яблони, а вместо троллейбусов — пчелиный гул.
— А книжки? — в волнении спросила Даша, — Книжки мы возьмём с собой?
— Сколько душе угодно! Нам только их и брать. Вещей у нас мало…
— А у тебя есть хоть одна фотография этой дачи? Покажи!
Мама достала телефон, стала листать «альбом»:
— Вот, вот и вот… Видишь – это колодец, это сад, а этой сам домик.
— Ой…. — тихонько сказала Даша.
Помолчала пару минут и сказала:
— Да. Точно. Там всё сказочное. Сад – это чистая «Спящая красавица», когда там сто лет всё зарастало, а потом принц с мечом прорубался сквозь эти джунгли. В колодце за это время уже точно завелось какое-нибудь чудовище. А домик…
— Ну…— подтолкнула мама.
— Помнишь мы смотрели фильм с Чарли Чаплином «Новые времена». Там его подруга купила «Дом мечты», где всё падало, рассыпалось и разваливалось…
— Ну что ж, — сказала мама, — Так мы нашу виллу и назовём. У неё же должно быть имя. Пусть будет «Чаплинка». В принципе ничего страшного – надо только приложить руки.
— Чьи руки? Наши с тобой? Мне кажется тут нужны мужские руки…
— Где же мы их возьмём?…— задумчиво сказала мама, — Будем думать, что наши тоже на что-нибудь годятся. Зато там вокруг лес, и озеро…
— Ты уже говорила. Озеро тоже как в «Новых временах», когда Чарли Чаплин бухнулся в лужу?
В этот вечер, соорудив свой подушечный дом, Даша долго не могла понять – заснула она или нет, Она была не здесь, а в том маленьком деревянном домике о четырёх окошках на все стороны свете. Домике, увитым виноградом, как зелёными кружевами. Она лежала на тёплой крыше – солнце изрядно нагрело её за день, и смотрела, как наступает вечер. А вокруг были другие дома – такие же маленькие, как у троллей или хоббитов. И только вдали поднималась башня. И в самом верхнем её горел огонёк.
— Что там? Кто там живёт? — подумала Даша и, наконец, уснула.
(продолжение следует) Это про вампиров, вы поняли, да?
