Иные пишут для того, чтобы заставить публику рукоплескать своей добродетели, напускной или подлинной. Я же посвящаю свой талант живописанью наслаждений, которые приносит зло. Они не мимолетны, не надуманы, они родились вместе с человеком и вместе с ним умрут.
Лотреамон. Песни Мальдорора
И с чего бы вдруг апрелю называться жестоким месяцем? Нет в нем ничего мучительного, если не считать того, что лицо шелушится от избытка солнечных лучей! Вот ноябрь –дело другое, и не про февраль Пастернаку надо было писать, а как раз про него: «Ноябрь! Бухать, блевать и плакать». Или что-то подобное...
Эти мысли бродили у меня в голове, в то время как уши слушали бубнеж старой преподавательницы про огиву Гальтона и t-критерий Стьюдента. Не знаю, какой из инструментов статистического анализа вызывал у меня больше отвращения. На расположенной далеко внизу доске, к которой уступами спускались передние ряды парт, появлялись новые и новые формулы, за окном моросил дождь, а Дениска-редиска, мой сосед по парте, рисовал в тетради что-то такое, чем, должно быть, восхитился бы Сальвадор Дали. Я же, будучи лишен любви к рисованию, просто витал мыслями где-то вдалеке, и перед моим мысленным взором проплывали лихорадочные видения с картин Босха и хорошенькие обнаженные девушки со связанными руками и кляпом во рту. Я мечтал о боли, которую мог бы причинить им, боли, пронизывающей все тело, воображал на своей шее кожаный ошейник с шипами, а также представлял, как шипы прорастают из моего тела сквозь кожу…
–Смотри, что получилось. Заебись, да? –внезапно обратился ко мне Дэн, показывая свое художество. В тетради было изображено нечто замечательное, как случайная встреча зонтика и швейной машинки на столе патологоанатома.
–Что это? Гнойнодрочащий дьявольский эмбрион? Кадавр, неудовлетворенный желудочно?
–Это ты. Видишь, тут внизу подписано: «Димон – мудак».
–Да пошел ты, художник, –и я слегка ударил его кулаком в живот, а он, в ответ, пнул меня по ноге.
Противный, скрипучий голос преподавателя отвлек нас от этого интересного занятия:
–Воробьев! Григорьев! Может быть, вы вместо меня лекцию прочитаете, если вам так скучно сидеть и слушать?
Пришлось снова уткнуться носом в несуществующие конспекты.
Хотелось разгромить всю аудиторию или разбить старухе башку.
На следующий вечер, зайдя в «Контакт» и просматривая обсуждения в интересных для себя темах, я наткнулся на неё. Она страдала от чувства бессмысленности жизни и отсутствия поддержки хоть кого-нибудь, кто бы находился рядом, а еще была красива той красотой, которая делает прелестной даже «серую мышку» – то есть была, что называется, чиста и невинна. И было ей всего 17 лет.
Иногда мне кажется, что подобные девушки созданы для любви и только лишь для нее. Глупости, на самом деле я просто очаровываюсь юными созданиями, которые к совершеннолетию сохранили девственность, да еще и никого не любили. Сразу появляется желание обласкать и согреть этого вчерашнего ребенка и самому получить искренние и неподдельные ласки в ответ.
Звали ее Маша. По невероятному стечению обстоятельств оказалось, что мы живем в одном городе и, более того, даже в одном районе, всего-то в 5 минутах ходьбы. Тут можно было поверить хоть в судьбу, хоть в черта лысого! Но я просто обрадовался возможности непосредственного общения.
Мы познакомились в тот же вечер, и я понял, что она еще большее сокровище, чем мне казалось в начале, хотя никаких рациональных доводов в пользу этого я привести бы не смог. Просто это прекрасно, когда девушка мечтает о любви и считает наивысшей судьбой, какая ей только доступна, посвятить себя всецело любимому человеку. Пусть даже это выглядит чем-то до крайности наивным: ну, какой смысл мечтать о том, чего, кажется, и вовсе не существует? Вот боль и страх смерти точно есть, а любовь – одно из самых неопределенных человеческих чувств, которое каждый понимает, как умеет, и ведет себя соответственно. В общем, она еще не знает, что любви нет. Но как порой прекрасны волшебные сны…
Я – загадка для самого себя: противоположные намерения уживаются в моей дурной башке легко, словно нечто само собой разумеющееся. С первых минут нашего общения мне захотелось близости с ней, но, в то же время, в голове крутилась мысль: лучшее, что я только мог бы сделать –это оставить бедняжку в покое. Нужно иметь хоть каплю сострадания, чтобы не растоптать то немногое прекрасное, что ещё осталось в нашем гнусном мире. Однако контраргумент нашёлся быстро: в конце концов, если этого не сделаю я, всегда найдётся другой ублюдок, который надругается над ней, и какая, в конечном счёте, разница? По крайней мере, мне так будет приятно. Я так хочу.
В очередной раз написав Маше, я предложил пойти погулять. Длинная тирада, полученная в ответ, убедила меня, что и в ней, как и во мне, полно парадоксов, что очаровало меня еще больше. Да, она тоже хотела бы встретиться, но может передумать и убежать в последний момент, к тому же завтра сильно занята –она запустила учебу, поэтому теперь учителя дерут с неё три шкуры. Но обещает найти время для встречи через пару дней.
Вечером, лежа в постели, я долго ворочался, сбивая в комок простыню под собой, затем, не выдержав, включил лампу и сел за стол. Достал из ящика стола бутылку вермута, налил в стакан, отпил. Чтобы чем-то занять себя, стал листать буклет «Songs of Darkness, Words of Light», жуткая и эротичная обложка которого всегда приводила меня в восторг, а иногда и в сексуальное возбуждение. Взгляд остановился на описании сна Кэтрин Блейк, и я представлял, как ножи вонзаются в беззащитное женское тело, почти слыша отвратительный хруст рассекаемой плоти и видя, как непостижимый Бог смотрит с небес на попранную невинность. Тело сотрясала мелкая дрожь.
В углу стола я заметил небольшой набор игл, одной из которых сегодня зашивал подклад куртки, и задумчиво взял его в руки. Пальцы аккуратно касались игл, и на них переходил запах металла. Алкоголь уже понемногу туманил сознание.
Повернув к лицу ладонь левой руки, я долго смотрел на неё, а потом приставил острие иглы и стал постепенно увеличивать нажим, наблюдая, как её острый кончик вдавливается, но ещё не протыкает кожу. Боль нарастала с каждым ударом сердца, и я ещё некоторое время продолжал увеличивать нажим, пока, наконец, не почувствовал, что железо действительно входит в плоть. Голова кружилась. Я вспомнил фильм Юкио Мисимы «Патриотизм». Каково это, протыкать себя мечом? Я постепенно увеличивал нажим. В какой-то момент ощущение стало странным. Ладонь будто бы распирало изнутри. Пару секунд спустя острие показалось с другой стороны – игла прошла насквозь.
Я аккуратно вынул иголку. Маленькая ранка саднила и постепенно наливалась кровью. Я слизнул красную капельку раз, другой, а когда кровотечение прекратилось, лёг в кровать и вскоре уснул.
Сегодняшний день многое обещает. Не знаю, что именно, но обещает –это уж точно! В 5 вечера я должен встретиться с Машей.
Едва дождавшись назначенного времени, выбежал на улицу. Какая метель! Все расплывается перед глазами, прохожий в десяти шагах виднеется как смутный силуэт. Смогу ли я узнать Машу?
Пробежав по скользкой обледеневшей дорожке во дворе, я вышел на тротуар и пошел в сторону её дома. До перекрестка, на котором мы договорились встретиться, было всего лишь пара кварталов, но волнение от ожидания встречи как будто замедлило время. Я думал о том мучительно-сладостном чувстве, которое начал испытывать к этой юной девушке. Вряд ли это было любовью – скорее сексуальное влечение в сочетании с ласковым отношением к ней, такой растерянной и, к тому же, еще почти ребенку. Что, в конце концов, значат эти 17 лет? Да, некоторые и к этому возрасту проходят через многое. И пережитое портит большинство из них, потому что полученный опыт оказывается связан с алкоголем, сигаретами, легкими наркотиками и случайным сексом. Не хочу, чтобы она стала такой. Маша растеряна, не знает, куда ей идти после школы, и, как многие девушки в этом возрасте, мечтает о большой и чистой любви.
Вот только я не тот, кого следовало бы любить, как бы я сам ни мечтал об этом. Я не Алёша, не Митя, и даже не Иван. Подобно старику Карамазову, я думаю о Маше, как о своём ангеле – и цыплёночке, которого хочу съесть.
Тогда зачем я веду эти разговоры, зачем иду на встречу с ней, если б лучше было сохранять холодноватую отстраненность, которую получалось демонстрировать поначалу? Что я ей дам, кроме страдания, кроме той болезненной жажды, которая мучит меня? Но эта почти детская растерянность, чувство, которое испытывает человек, обнаружив, что существует, как личность, как отдельная и обладающая свободной волей единица среди миллиардов других... Этот эротизм встречи с обнажённым чувством собственного «я»... Что такое женское тело вне этого? Просто мясо.
Тем временем я приблизился к перекрестку и стал взволнованно рассматривать маячащие там силуэты. Вскоре на глаза попалась неподвижно стоящая среди снежных вихрей маленькая женская фигура в темной шубке. Кажется, она!
Я медленно приблизился, и девушка, услышав звук шагов, обернулась в мою сторону. Без сомнения, это была Маша. Фото на аватарке запечатлело самое существенное в чертах ее лица, и узнавание произошло мгновенно. Да, этот как будто слегка виноватый взгляд, голубые глаза, смущенная улыбка, волосы солнечно-желтого цвета! Почему я чувствую такое сладкое чувство, глядя на неё? Почему она кажется мне раненой, как будто пуля попала в неё и прошла навылет, но она еще только почувствовала резкий толчок и растерянно озирается по сторонам в поисках его причины?
Я хочу тебя, Машенька, хочу вцепиться в тебя так, чтобы на коже остались синяки, чтобы ты закричала от ужаса...
–Привет, Маш, вот и я. Извини, что заставил ждать.
–Привет... Ничего страшного. Ну что... куда пойдем?
–Ты знаешь, – ответил я, – мне сегодня в голову приходит только чайная в двух кварталах отсюда. Это хорошее, уютное место. Была там раньше?
–Нет. Хорошо, давай пойдем туда.
Мы побрели рядом в объятиях непрекращающегося снегопада. Хотелось взять Машу за руку, но я не делал этого, опасаясь испугать ее. Страшно приближаться к ней. Не из-за того, что она может послать меня и уйти домой, а потому, что чувствую себя косолапым медведем рядом с ней.
Маша и медведь. Смешно, и в то же время не до смеха.
До чайной мы шли минут десять. За это время я узнал, что после второго класса она приехала из маленькой деревни, чтобы поступить в гимназию. Там она и проучилась до одиннадцатого класса, привыкнув жить отдельно от родителей. В ответ я рассказал, как однажды, стоя в очереди, услышал разговор двух женщин про свою школу. Одна из них хотела отдать туда своего сына в первый класс, но другая, услышав об этом, вскрикнула: «Да ты что!? Там же одни бандиты и наркоманы учатся!»
Маша улыбнулась. Да, ей повезло со школой, и ее детство было куда более радостным, чем мое. В нем не было того, что можно назвать травматическим опытом и, тем более, разочарованием в жизни и людях.
Мы зашли в чайную. Несмотря на вечернее время, внутри еще никого не было, и мы могли выбрать любое место. Я предложил сесть в уголке, она согласилась. Одежду повесили на стоящую рядом вешалку, которая, вместе с расположенной рядом лестницей, визуально отделяла наше место от остального пространства зала. Повесив свою куртку и её шубку, я обернулся и почувствовал, как жаркая волна прошла вдоль позвоночника –оставшись в тонкой бело-синей кофточке и облегающих джинсах, моя спутница выглядела еще меньше и беззащитнее. Такие девушки, как она, всегда очаровывали меня с первого взгляда.
–Что закажем? – спросил я, – Тут подают хороший чай, выпечка тоже вкусная. Что ты предпочитаешь?
Она немного задумалась, потом сказала, что в чае не разбирается, а потому будет лучше, если я выберу на свой вкус, лишь бы только напиток не оказался слишком уж экзотическим. Тогда я выбрал «Эрл Грей» с бергамотом, а из сладкого ей захотелось кусочек торта с черносливом. Мы снова сели за стол и, ожидая, пока чай во френч-прессе заварится, продолжили разговор.
–А почему вообще я тебе стала интересна? –спросила она, – Я ведь ничем не выделяюсь... Люблю кино, футбол... Меня в школе-то никто не замечает, а ты старше...
Ох, сладкая моя девочка, лучше не спрашивай! Я смотрю на твои тонкие ручки, их нежную кожу, и мне охота вцепиться в неё зубами, прокусить насквозь, а потом слизывать твою кровь, целовать узкие ладошки, плечи, шею и губы, валяться у тебя в ногах, умоляя о прощении!
–Мне понравилась твоя серьёзность и скромность. Наверное, я слишком строго сужу, но девушки, лишённые застенчивости, меня не привлекают.
–Ты и сам выглядишь скромным и серьёзным... А ещё ты грустный. Я читала то стихотворение Верлена, которое ты выложил в заметках... «Я чувствую себя империей на грани»… Мне понравилось, всё это так прочувствованно...
«Да ты что, подмазываешься ко мне, девчонка?!» – удивляюсь я про себя. На какой-то миг я возненавидел её за это, но она льстила мне слишком бесхитростно. Да и сам я был занят ровно тем же.
–Просто люблю поэзию. На мой взгляд, печаль она выражает куда лучше, чем радость, хотя, может быть, мне это просто ближе. Но зачем говорить обо мне? Ты гораздо интереснее!
–Но чем? Понимаешь, я не интересна самой себе... Ну, может, не совсем так, а всё равно разобраться в себе не умею. Вот закончу я школу через полгода, а что дальше делать, куда поступать –не знаю...
–Да, тебе сейчас надо многим интересоваться! На самом деле, у тебя огромное количество возможностей, только ты не видишь большую часть. Главное, чтобы было интересно жить! Полгода –не так уж мало, можно в себе разобраться, а я постараюсь помочь, если ты хочешь. Ты мне нравишься...
Я говорю всё, что хочу, и мой лживый язык помогает мне в этом. Кончиком указательного пальца я провожу по её запястью и ладони, мечтая вонзить свои ногти в эту юную кожу.
В это время приносят заказ, на полминуты нарушив наше уединение. Надо подождать, чтобы чай заварился.
Маша рассказывает про свои скучные школьные будни, нелюбовь к математике и тягу к красоте, которой вокруг неё слишком мало.
– Понимаешь, я не хочу даже задумываться о жизни, о возможных проблемах, поэтому иногда просто ухожу в себя. Иначе совсем уж тоскливо. Не понимаю, каково это – быть взрослым? – говорит она.
Я подумал: расскажу-ка ей «Миф о Сизифе». В конце концов, Камю был прав, говоря, что жизнь простых рабочих похожа на сизифов труд, но надо было сделать сравнение всеобъемлющим: любой человек совершает бессмысленные телодвижения до тех пор, пока его не придавит его же собственный камень.
Что это за камень? Смерть, разумеется.
Не знаю, почему меня вдруг дёрнуло направить разговор именно в эту сторону. Возможно, на секунду вообразил себя философом, который с готовностью предъявляет другим сияющий мрак полярной ночи, окружающей нас всех, чтобы они пробудились и ужаснулись. На Машу эти разговоры произвели гнетущее впечатление.
–Не хочу я думать об этом. Даже самокопанием заниматься не люблю – вдруг найду в себе что-нибудь страшное?
–Ну и зря! Экзистенциальные терапевты говорят, что на самом деле все страхи, которые нас мучают, не что иное, как замаскированный ужас перед лицом неизбежной смерти. Думаю, надо знать свои страхи в лицо. Тогда, может быть, получится приручить их.
Вряд ли я сам мог в достаточной мере осмыслить собственные страхи, но меня давно зачаровывала тема разрушений и смерти, поэтому я принялся показывать ей на экране телефона картины Иеронима Босха, Лори Липтон и Здислава Бексински, то и дело вдаваясь в подробности. Люди с птичьими головами, пожирающие других людей, неясные очертания циклопических зданий посреди тумана, мертвецы, собравшиеся на похороны молоденькой девушки... Но если у меня эти образы вызывали восторженный трепет, то собеседница моих чувств не разделяла. «Может быть, уже пойдём?» –спросила она.
Я уже съел кусочек торта и задумчиво вертел вилку в руке, поэтому, когда Маша предложила уходить, мне пришла в голову одна забавная идея: перевернув вилку зубцами вниз, я аккуратно придавил ею ладонь девушки к столу. Хотелось нажать сильнее, чтобы потекла кровь, но пришлось сдержаться, поскольку мы были не одни. Маша смотрела на меня с недоумением и лёгким испугом.
–Руки у тебя красивые, –прошептал я и убрал вилку.
На обратном пути мы почти не разговаривали.
Последствия превзошли мои ожидания. На следующий день Маша удалила меня из друзей, стёрла все мои комментарии к её фотографиям, и напоследок отправила сообщение: «Пожалуйста, не пиши мне больше».
Я сидел, осмысляя произошедшее, и мне одновременно было горько и весело: да, я сам, своими трудами, оттолкнул её от себя, но как же я смеюсь над её брезгливым ужасом! Это жалкий и несчастный смех, разумеется, но случившееся доставило мне гадливое удовольствие (даже в таких ситуациях я умею находить его!). И –мне легче, ведь теперь я не подойду к ней снова и не причиню ей зла.
Но это –единственное, что приносит облегчение. А что мне делать с самим собой?
Я иду к Юлии.
Вчера вечером, снова напившись, чтобы усугубить свою тоску, я долго листал список своих знакомых, пока не наткнулся на неё. Не виделись мы довольно давно, да в этом и нет ничего странного: она старше, у неё есть муж и работа, а виделись мы несколько раз на концертах. Единственная причина, по которой я выбрал её, заключалась в том, что вдруг, без особой причины, захотелось отдать себя в её руки - и пусть она творит всё, что пожелает. Я рассказал ей о встрече с Машей, не утаив тех желаний, которые одолевали меня, когда мы сидели в чайной.
У Юлии сегодня выходной, потому она и пригласила меня в гости. Сказала, что терпеть не может вести задушевные разговоры по переписке.
Зима снова отступила, на улице сыро и грязно, и мне хочется плюнуть в морду каждому встречному. Хочется сравнять с землёй весь город и потом смотреть, как всё окрестное вороньё слетается клевать обезображенные трупы. Почему я вообще нахожусь среди этих людей, которых не знаю и не желаю знать? Где меня не будет мучить чувство отвращения ко всему миру? Хорошо было бы оказаться выдернутым отсюда и превратиться, например, в какого-нибудь крохотного человечка на картине –только бы она была написана не в реалистической манере!
Юлия открыла мне дверь. Похоже, она недавно вышла из душа: на ней длинный махровый халат, украшенный каким-то восточным растительным орнаментом, а чёрные волосы, немного не достающие до плеч, ещё влажные на вид. Ничего не говоря, она жестом приказывает мне заходить и скрывается в комнате. Сняв куртку и ботинки, я следую за ней.
У ног расположившейся в кресле Юлии лежит несколько ивовых прутьев, на столике рядом – незавершённое панно, основой которого они служат, и несколько искусственных роз. Она без улыбки смотрит на меня и, после долгой паузы, произносит:
–А ты, оказывается, дрянь.
–Знаю.
–Тебе охота мучить других? Нравится видеть, как течёт кровь?
– Да.
–А хочешь сам испытать боль?
–Да, у меня часто возникает это желание.
–- Ну что ж... Могу тебе это устроить, только потом не жалуйся, хорошо?
Я молча гляжу на неё. Юлия, высокая и прекрасная, берёт в руки ивовый прут и поднимается из кресла.
–Снимай рубашку и становись на колени, –приказывает она.
Я повинуюсь ей, чувствуя внутри подленький страх. Но от ожидания первого удара захватывает дух. Я хочу почувствовать силу её руки, её непоколебимую готовность наказать меня за все преступные желания и защитить меня от себя самого.
Юлия бьёт, делая паузы между ударами, чтобы я мог хорошо почувствовать, как боль каждый раз огнём растекается по спине. Когда становится совсем больно, я тихо рычу, стискивая зубы и сжимая кулаки, но при этом чувствую, как страстно обожаю свою мучительницу, как хочу продолжения этой пытки. От боли и радости из глаз текут слёзы.
Наконец, Юлия отбросила прут в сторону и сказала: «Хватит. У тебя спина в крови». Тогда я повернулся и, не вставая с колен, обнял её ноги; зарывшись лицом в складки халата, я чувствовал тепло и запах её тела, а ещё – руки, ласково гладившие меня по голове. Слёзы оставили мокрый след на махровой ткани халата.
Я заслужил прощение; несмотря на все мои пороки, меня признали.
–Посиди ещё немного, – сказала она, – нужно прижечь ссадины.
Лекция по бухгалтерскому учёту. Ещё один скучный предмет, который я почему-то должен изучать.
Обращая минимум внимания на речь преподавателя, я одним ухом слушаю плеер и стараюсь не прислоняться спиной к парте, расположенной сзади, –ссадины ещё болят. Дэн, как обычно, рисует что-то в тетради, порой задумываясь на минутку и грызя колпачок ручки. В эти моменты я искоса поглядываю на его художество и вижу что-то вроде монстра Франкенштейна, прорастающего из могилы (ветвистые пальцы на его ногах уходят в гроб). Художник продолжает работать над детализацией рисунка, и монстр обрастает лохмотьями слезающей с него кожи, а его уши и вовсе превращаются в какую-то немыслимую бахрому со множеством отвислых тоннелей в мочках. Рассматривая этот плод больной фантазии, я слушаю «I am the Bloody Earth» и представляю покойника на той стадии разложения, когда в нем копошатся сотни и тысячи белых личинок; жёлто-бурую кожу, которую они прогрызают и вываливаются наружу. Потом это надоедает, и я направляю свой взгляд в окно.
День ветреный. На противоположной стороне улицы находится дом, который на пару этажей ниже нашего здания, так что из окна аудитории открывается хороший вид на его покатую крышу. Я наблюдаю, как крупная ворона раз за разом заходит на посадку, стараясь приземлиться на колпак, прикрывающий вентиляционную трубу, но ветер снова и снова её сносит. После каждого промаха птица, сделав несколько взмахов крыльями, опять идёт на сближение с колпаком. Её движение так медленно, что периодически птичий силуэт кажется змеем, привязанным к трубе тонкой верёвочкой. Вот, наконец, произошло касание – и опять порыв ветра не даёт удержать равновесие. Птица оказывается позади трубы и, набрав небольшой запас высоты, начинает прицеливаться на маленький пятачок, где она задумала совершить посадку...
–Смотри, Димон! - толкает меня в бок Дэн, –Заебись получилось?
Я рассматриваю монстра Франкенштейна и замечаю внизу подпись: «Поздравляю тебя, Димон, ты мудак», после чего, с целью восстановления справедливости, быстро сую ему кулаком под рёбра.