Рассказ Мученики кинематографа был напечатан в журнале Всемирная панорама в 257 номере, который вышел 21 марта 1914 года. До начала Первой Мировой Войны оставалось 4 месяца.
Это просто заметка, шутка журналиста, но как же хорошо такие рассказы передают дух эпохи. Кино, в которое люди могли смотреть подряд по нескольку раз, не выходя из зала, таперы импровизирующие на пианино, швейцары и люди-сэндвичи с рекламными плакатами.
Мне почему-то кажется, что автор заметки сам ходил исключительно в один и тот же кинотеатр и был тайно влюблен в ту самую веснушчатую барышню, раз так за ней следил, что заметил соленые огурцы на ее бутерброде.
Мученики кинематографа
Все они появились чуть-ли не с первого момента царствования кинематографа, и, пожалуй, о них не стоило бы говорить, если-б их мученичество не было вечным ... А оно, несомненно, будет таким, и мученики кинематографа, его рабы, его верные Слуги будут всегда сопутствовать его царскому, всепобеждающему, шествию...
Кто-же, однако, эти мученики кинематографа?
О, вы их знаете. Их фигуры вам так знакомы. Они срослись в вашем сознании с самим кинематографом .
Разве можно, например, отделить кинематограф от бледной веснушчатой барышни, сидящей в углублении под экраном за рыжеватым, нахмуренным, видавшим виды, пианино?
Милая барышня, разве без нее вам были-бы понятны немые движения экранных - актеров?
Не она-ли вызывает в вас слезы, самые настоящие слезы, когда жестокий, беспутный граф безжалостно покидает бедную графиню и уезжает в шикарном автомобиле с танцовщицей.
Вы с тоской смотрите, как бедная графиня хватается за грудь, трагически сжимает
губы, закатывает глаза к потолку, а ее умница-дочурка шести-семи лет гладить бедную мать и успокаивает .
Но разве вы понимали бы прелесть этой сцены, если-б не меланхолический вальс милой барышни?..
А потом, когда умница-дочурка приводить за руку беспутного, но раскаявшегося отца назад, к своей маме и его законной жене.
Граф потупляет взоры. Он страдает! Но графиня прощает его..*
Она бросается в его объятия... А умница-дочурка обнимает ноги папы и
мамы и улыбается в то не время публике...
Конечно, вам приятно, вам радостно, что торжествует добродетель, но разве вы чувствовали-бы радость, если бы барышня при этом не играла польку?..
Эго — душа кинематографа. Разве без этой мученицы нам были-бы понятны картины?!.. О, она знает, что когда нужно играть! Ее никто не учил, но она знает. Инстинкт ей подсказывает ...
Она никогда не теряется... Когда на экране не драма, а хроника—барышня тоже знает, что играть...
Когда происходить торжественное открыт!е памятника в Милане и важные господа в бакенбардах с цилиндрами быстро пробегают в церемониальном шествии,—нужно играть марш.Когда пожар, крушение поезда или гибель аэроплана— милая веснушчатая барышня меланхолически наигрывает кэк-у-ок ...
Когда на экране — головоломный лыжный спорт в Норвегии—польку, а когда идет видовая картина, например, ловля сардинок в Сицилии — тогда опять вальс ...
Когда же Дурашкин прыгает с пятого этажа в тарелку с супом своей завтракающей тещи, или когда на цилиндр Макса Линдера с того-же пятого этажа летит свинья — тогда опять полька...
И вам весело! Вы смеетесь. Вы радуетесь или грустите—в зависимости от того, что происходит на экране.
Но веснушчатой барышне все равно.
Она всегда грустна. Ея плечики уныло опущены, а бледные пальцы механически бегают по клавишам .
Вы смеетесь, вам весело, а она рада только тогда, когда на экране действие идет не усиленным темпом, когда можно минуту—две играть одной рукой за это время воспользоваться носовым платочком, или доесть кислый огурец с булочкой, которые покоятся вот уже столько времени на той планочке, на которой стоять ноты...
А вот другой мученик кинематографа.
Механик. Ему тоже некогда отдохнуть. Его вы не видите, но разве вам не известно, что без него на экране не было-бы ни одной картины?
Вы его не видите, но когда на экране появляется вдруг картина вверх ногами , иле-же пол вдруг пересекает экран в середине, а под полом виднеется верхняя половина той-же комнаты и те же лица, вы стучите палкой, вы не довольны, вы знаете, что в этом виноват исключительно молодой человек в кэпи, который сидит за вами в маленькой будочке и от которого конусом через весь зал идет синеватый и, как вам кажется, шипящий свет ...
Хорошо, если вы сидите в шикарном кинематографе и на хорошем месте, но пойдите в кинематограф обыкновенный и вы, может быть, услышите, как неустанно твердят этому бедному мученику экрана:
— Митька! Верти, чертов сын, как следоват!…
Но это еще не все мученики кинематографа.
Кроме барышни и механика, есть еще билетер и другие.
Его мученичество совсем оригинальное. Он бегает по проходу, как подстреленный заяц, и никак не может найти для толпы новых посетителей свободных мест ...
Причина ясна: Mнoгиe посетители сидят по два сеанса кряду, но как их запомнить? Как с ними бороться?
Можно, конечно, отметить на билетах «1-ый сеанс», «2-ой сеанс» и т. д.
Но как контролировать в такой тесноте?
Ведь публика впускается беспрерывно, после каждой картины. Придется, следовательно, одного посетителя тревожить контролем несколько раз ...
Сколько будет скандалов!..
И бедный билетер бегает по проходу, суетится, страдает, пот катится с него градом, и так каждый день, каждый день, с трех часов до полуночи...
Зато швейцар, следующий мученик кинематографа, не суетится и не бегает.
Он стоить на улице, и его миссия— давать понятие прохожим, говорить и кричать исключительно своим видом о том, как заманчиво и прекрасно в его кинематографе,,.
О заманчивости должен говорить исключительно его костюм. Он должен быть необычен, как программа кинематографа, он должен напоминать прохожим о прекрасном мире иллюзий, фантастики, в который погрузиться можно, уплатив 18—22 или больше копеек ...
С этой целью швейцар одет в длинный до пят, красный балахон, в нелепую картонную треуголку, обвешанную золоченной бумажной бахромой и ленточками...
На исполинских рукавах его тоже бахрома, на плечах диковинные галуны, на балахоне—редкостные пуговицы, а в руках — большущая с толстым набалдашником, странная скипетрообразная палка...
Но часто кинематограф не удовлетворяется одной такой живой вывеской.
Тогда живая вывеска увеличивается числом до восьми-десяти человек и в тех-же чудовищных, нелепых костюмах, но с огромными афишами, по-мудренному прикрепленными к спинам,—они рассылаются по городу..
Они должны идти гуськом вдоль тротуаров и своим размалеванным позором, своим унижением должны напоминать прохожему о том необычайном и захватывающем, что можно видеть за 18—22 и больше копеек в таком-то кинематографе...
И, конечно, нет надобности добавлять, что это самые жалкие мученики кинематографа, города и Рекламы...
Е. 3.