Сага о собаках
Прокопич
Прокопич всю жизнь отработал в промхозе. Начиная с того времени, когда переживал, чтобы за какую провинность не выгнали. Потом уже не переживал, просто работал. Потом стал мечтать о пенсии, подсчитывать годы, но продолжал работать. И вот, уже сколько лет на пенсии, а работает. Работает, просто работает, знает, что так надо, так должно быть. Так было всю жизнь. Работает штатным охотником.
А что зовут все Прокопичем, так хоть кого из селян спроси, никто и не назовёт настоящего-то имени. Не помнит никто. Аннушка, жена, раньше знала, а теперь и она не выговорит:
- Етепи… Епетире… А-а, в метрики можно глянуть, ежели надо.
А на самом деле у Прокопича было очень даже нормальное имя: Епирифий. Только называть его так никто не называл, отчество-то и то сократили.
Аннушка. Жена законная, одна и единственная.
Прокопич, когда ещё не был Прокопичем, а был просто Пирькой, стеснительным был, просто какое-то помрачение. Мимо забора идёт и каждой доске кланяется, а если люди на него смотрят, - ну, хоть сквозь землю. Может, по этой причине, может по какой другой, только не было у Пирьки подружки, сторонился всех, как чёрт ладана.
На лавочке у клуба парни соберутся, и он с краю, слушает трёп молодёжный. Молча слушает, уж если спросят, а так молчит. Начнут сальные анекдоты травить, весь искраснеется, голову низко клонит, чтобы не выдать своего стыда. А те ржут! Что тебе колхозный табун возле охочей кобылы.
Парни и подшутили над ним. Думали шуткой и обойдётся. Брагой, молодой, да игристой накачали, как-то, уволокли на сеновал Ивана бригадира, и дочку его подговорили, Аннушку. Она девка ладная, даже симпотная, только вот, инвалид с детства, - одна нога в другую сторону смотрит. Тоже, как бы судьбой обижена, кому она такая-то нужна.
Проснулся Пирька утром: сеновал чужой, девка рядом сидит, плачет. И дядька Иван с вилами, глаза по блюдцу каждый.
- Та-ак! Играете, значится?! Всё сено перемолотили!
А сам вилы с руки на руку перекатывает, черенок аж лоснится.
В этот же день записались в сельсовете. Аннушка, сквозь уже настоящие слёзы пыталась объяснить отцу, что всё не так, не так. Да, кто же её слушать станет. На сеновал, знамо дело, для шуток не забираются. Для шуток лавочка есть, за оградой, чтобы сквозь форточку родители могли все шутки слушать и оценивать.
Время, как река, потекло, потекло. Этим же течением откуда-то любовь принесло, опрокинуло на молодых. Стремительно, обморочно опрокинуло, окутало этой любовью, узлом завязало, да так крепко-накрепко, так сроднило, сблизило, что и временем не разрубить, не растянуть тот узел. Обоим становится страшно, как подумают, что могли поврозь жизнь прожить. Ой, как страшно.
За огородами начиналась пойма. Все деревенские называли это место «Кормовая». Может оттого и Кормовая, что все грибы, ягоды деревня собирала там. Скотина паслась там, сено косили всей деревней там, в Кормовой. Всем хватало. А заросли дикие! Смородишники, боярка, жимолость, шиповником всё задёрнуто, тальниками переплетено, не зная тропочек, не уйдёшь далеко. А с угора реку видно. Бежит и бежит. Катит свои упругие, стылые воды в неведомые края. Далёкие и неведомые.
Осенью Прокопич с ума чуть-чуть трогается. Ну, это нормально. Все охотники с началом листопада чуть «двигаются», начинают собираться в тайгу. А он ещё и по весне.
Только чуточная зелень после снега проклюнется, он тащится на тот, подёрнутый цветом, взгорок и на колени бух. Что-то под нос себе бубнит, будто разговаривает с кем. Аннушка налетает на него:
- Ты блаженный, или как? Сыро совсем, а ты умом маешься!
- Да ты не шуми, не шуми, голубушка. Присядь рядом, да ладошкой по новой травке-то, ладошкой. Слышишь, как она ластится, как льнёт к руке…
А сам во всю рожу улыбается. Шевелюра рыжая во все стороны, а сквозь неё солнышко. И волос видится уж и не рыжим даже, а совсем красным, словно и не земным. Ну, чисто блаженный.
Собак сменил за жизнь штук… Уже и не упомнить сколько. Много. Напарники менялись. Тоже много. Участки менял, пожалуй, четыре. Вот теперь на четвёртом.
С дуру рассобачились с напарником, с тем, что тут вместе промышляли. Вот и пришлось делить участок. Зимовья делить, путики. Теперь и напарник один ходит, там, за Пределом, и Прокопич один. Тому плохо, да и этому не лучше, а мировая не берёт. Уже пятый сезон поврозь. Или четвёртый? Давно.
Вообще-то Прокопич ещё жилистый, не смотри, что на пенсии. Ноги крепкие, перед дальней тропой не дрожат, глаз не утратил зоркость. В любой кедре белку углядит, а уж если соболь, - того и в глубоких сумерках увидит. Так-то.
Жена, правда, последние годы не особо жалует Прокопича. Может сама остарела да подурнела, но, всё-то ей не так, всё не ладно. А, может, и правда неловким стал, неугодливым.
- Ох, хо-хо. Время, времечко.
Двух дочерей подняли. Красавицы. Валюха, младшая, уже внуками наградила. Сама худющая, вся в отца, а рожает без перерыва. Пять лет как замужем, а уже четверых родила.
- Сдурели совсем? Куда вы их плодите-то? Яз-зитте-то!
Разве послушают. Смешно им. Ещё обещают.
Вот с Нюрой незадача. Уж ей-то давно пора, старшенькая. Да, и чего уж греха таить, - любимица. И красавица, и при должности. Она последнее время стала заведующей в детском саду. Располневшая в меру, одевается строго, но по моде. И не подумаешь, что деревенская. Красивая! Обликом вся в мать удалась, а глаза, словно у молодой коровы, влажные и с поволокой, с грустью какой-то затаённой.
Был тут один, два года назад, всё лето в деревне жил. Закрутил девке голову, а ближе к осени ту-ту-у. Только его и видели.
- Яз-зитте-то!
А теперь как-то и местные не берут, словно сглазил, городской-то. Вот, незадача. Жалко девку. Хоть бы для себя родить. Она на работу, как на крыльях летит. И ну обнимать, ну целовать ребятишек детсадовских. Сама вся соплями измажется, а словно и не видит, не замечает. Ребятёночка бы ей родить. Вот ведь, незадача.
Прокопич захватистым-то никогда не был. Да и не стремился. Устраивала его простая деревенская жизнь. Коровку держали, кабанчика откармливали, как все, курей полтора десятка. Ну, телок, само собой. Когда тесть живой был, кобылку держали, вроде как вместе. Ох и любил Прокопич коней, ох любил. В одном кармане сахар, в другом соль. Без этого и на улицу не выходил. Жеребята к нему охочей чем к мамке бежали, за лакомством.
Говорят в народе, кто собак да коней любит, тот хороший человек.
Навес за стайкой подгнил, повалился на огород, так подпёрли его двумя столбиками.
- Зайди к директору. Зайди! Пусть выпишет горбыля с пилорамы. Всем же дают.
- Да, ладно, чего ты. Стоит же пока.
И во всём так. Чтобы поклонился лишний раз, даже в свою пользу, - нет. Не будет. Так и живёт всю жизнь Отрепьевой породой. Не раскладывая по полочкам прожитое, а кумелькой, кумелькой утрамбовывая и запихивая в угол.
По молодости, когда промышлял с напарниками, зверей часто добывали. Семья без мяса не сиживала. А стал один ходить, как-то попустился. Может и правда остарел, может интерес пропал.
Про медведей как-то оговорился, когда внуки испростыли, кашляли вовсю, а Валентина жиру просила. Знамо дело, медвежий жир первое дело при простуде. Так вот тогда Прокопич как-то странно хмыкнул и обмолвился:
- Так, а-а, вроде как всё. Не будет у меня боле жиру-то ведьмедячьего. Купляйте, охотников полна деревня.
Не нашлись тогда, что ответить. Да и не поняли толком. А, оказывается, напарник сосчитал, тогда они ещё вместе охотились, сосчитал, что уже на счету у Прокопича тридцать девять медведей.
- А сороковой, - роковой! Не смей боле!
Прокопич и осмирел. И правда не стал следить медведей. А тут вскоре рассорились с напарником, один остался. А одному, знамо дело, не ловко такого зверя промышлять.
Сука Найда.
Раньше собаки добрые были. Ох, добрые! Клички уж попутал, память дырявая, а на вид помнил. До чего крепкие зверовики были! Сохатого на задницу саживали. А медведя как начнут паздерать, то и смотри, что шкуру клочками спустят. Хоть подходи, да пальмой коли.
Потом уж не стало таких собак. Не стало. Видно, от хозяина всё зависит. Есть сила у хозяина, и рядом сила встанет, а коль сам слабеть начал, то и собака добрая жить на подворье не будет. Любая тварь силу уважает. Любая.
Найда Прокопичу из гнезда бывшего напарника досталась. Родители-то у неё ярые охотники. Мамка, та больше по зверю ходила, особенно за сохатым. Хоть по снегу, хоть по чернотропу, как учует суточный след, - всё, не удержать. И ну перед ним концерты устраивать, ну отвлекать на себя, чтобы охотник легко подошёл на выстрел. По медведю же, откуда что бралось, такая злоба выходила, что узнать трудно было, кто медведь, а кто собака. Вот какая была мамка у Найды.
- Как же её звали? Альма? Нет, однако. Вот память.
А кобель, отец-то, Байкалом звали, этот опять же, соболя гонял. Ох и вязко гонял!
Однажды, ещё вместе с Иваном промышляли, следок взял совсем к вечеру. Уж и до зимовья-то рукой подать, а он, перехватил следок и погнал. Другие собаки вроде и кинулись на подмогу, но тут же вернулись, на хозяина смотрят. А тот молчит, сам уж настроился в зимовьё, на тёплых нарах вытянуться после горячего чая. Словно поняли, развернулись и, как нитку натянули в сторону жилухи.
Иван ещё постоял, потоптался, глотая льдистый, вечерний воздух, прислушался пару раз, надеясь, что накоротке перехватит, но никаких признаков работы кобеля не услышал, пошагал следом за улетевшими к зимовью собаками.
- Завтра возьмём. Ну, переночует. Не первый же раз. Завтра и возьмём, прямо с утра.
Оно и правда, не один уж раз приходилось кобелю уходить в ночь. И ясно на сто рядов, что не бросит. Всю ночь будет голосить, рвать зубами ближние кусты, крошить когти о камень, расширяя вход в схоронку, куда спрятался бестия соболь.
- Только бы не задавился…
Бывали такие случаи, сколько хочешь. Чем лучше собака, чем злее на соболя, тем быстрее и погибает. Залезает за зверьком в немыслимую, узкую щель, в надежде ухватить того зубами, а обратно не может. И дышать не может. Ладно если охотник подоспеет вовремя, вытащит из плена, спасёт. А если не подоспеет, всё, пропала собака.
Зная такую особенность своей собаки, - уходить в ночь, стал фонарик с собой таскать, на всякий случай. А вот, не пошёл по следу. Чтобы оправдать себя, заталкивал в голову мысль, о том, что притомился за день, намаялся. Оно и правда, устал, этого не отнять, но чтобы собака за соболем, а ты на нары… Такого не бывает. Если охотник, а не просто любитель, то уж иди до последнего, пока не свалишься где-то под выскорь. Нет, не пошёл.
Возле зимовья ещё постоял, прислушивался. На остальных собак оторвался со злости.
Верхушки кедров, на фоне глубоких сумерек, на фоне уже зародившихся звёзд, чуть шевелились, пробовали раскачиваться, хотя и признаков ветра ещё не было.
- Плохая примета.
Ночью, проснувшись от неясной тревоги, сел на нары и прислушивался в полной темноте. Что-то томило. Пошарил на столе фонарик, босым прошлёпал к двери, толкнул её. Луч света туго упёрся в стену летящего наискось снега. Огромные хлопья притормаживали у отворённой двери, изящно заворачивали и шлёпались возле порога. А некоторые, и вовсе, залетали внутрь, холодили ноги.
- Тьфу! Мать твою! Ладно, собаки найдут. Найдут.
Так больше и не уснул. Ещё затемно собрался, сидел на нарах, курил, ждал рассвета. Не дождавшись, шагнул в ночь, шагнул в пелену продолжавшегося снега, немало удивив собак, понуро потащившихся следом.
Добравшись до того места, где вчера кобель ушёл за соболем, не обнаружил даже признаков вчерашних следов. Торопливо пошёл в ту сторону, стараясь обогнать мутный, неприветливый рассвет. Начал кружить, в надежде обрезать след, иногда стрелял в заснеженные вершины деревьев, кричал, до боли в глотке, пинал непонятливых собак, напрочь отбивая у них желание работать, искать потерявшегося напарника. Кружил и кружил, весь день, не останавливаясь на перекур. Проклинал себя за вчерашнюю минутную слабость.
Совсем в темноте пришёл Иван в зимовьё, где уже поджидал Прокопич, вернувшийся из Нижнего. Всё рассказал.
Искали ещё день, закладывая круговики всё шире и шире. Уже совсем было потеряли надежду. Только на третий день, вечером, собаки залаяли. Неуверенно залаяли, будто на человека. Кинулись туда.
Кобель лежал под ёлкой, поглядывая на соседнюю кедрушку. На собак, облаивающих его, смотрел спокойно, обессиленно. Даже не поднялся. На огромной площади всё было выгрызено, из-под свежего снега не торчало ни единой веточки. В кедрушке было дупло. Прорубили дырку снизу, чуть дымнули туда, кот и вылетел, растянулся вдоль сучка. Словно удивлялся такому скоплению собак, людей.
Вот какой был охотник Байкал, отец Найды. Даже на третий день он лежал под соболем и не думал уходить. Сильный был охотник. И ещё долго гонял соболей, до глубокой старости.
Найду Прокопич приволок, когда ещё свои собаки живы были. Живы, а потомства уж сколько лет не давали, по старости. Да и охотить плохо стали. Умаялись за годы-то. Он уж и не помнил сколько им лет. Вот и взял щенка у напарника. Сучёнку.
Маленькая, толстенькая, мордочка остренькая, в ладошку тычется. Назвал Найдой. Среди ограды, на травку положил.
Старая подошла, обнюхала щенка, легла рядом. А та и радёхонька, тычется в брюхо старухе. Взяла, да укусила щенушку.
Ох и заплакала, заголосила маленькая! На всю округу крик подняла. В соседних дворах собаки залаяли, а через огород, за забором, волк завыл. Густо так, басисто завыл.
Да, да, самый настоящий волк. Но о нём отдельная история.
Лёха пастух
Лёха, сосед, что через огород от Прокопича, вовсе и не охотник. Сколько себя помнит, - пастушит. Ещё с отцом начинал бегать за стадом. С измальства знал каждую корову по имени, знал чья она. Телят всех в «лицо» знал, вот в овцах ещё путался. Но помогал отцу усердно. И когда случилось несчастье, заставившее содрогнуться каждого жителя деревни, Лёха, уже на третий день после трагедии, сам выгонял деревенское стадо на пастбище, важно повесив отцовский хлыст через плечо.
А трагедия деревенская заключалась опять таки в проклятой самогонке, которую отец Лёхин дюже как любил. Вот и в этот раз, изрядно выпив, поплыл он на утлой лодчонке сети проверять, в дальнем заливе, да с собой посадил и жену, мать Лёхину. Так и нашли их на другой день вместе, опутанных своими же сетями, на самой середине залива.
Горе. Конечно горе, но в детстве любое горе переносится как-то легче, спокойнее. Таится какая-то детская надежда, что пройдёт время и всё вернётся в прежнее состояние, что жизнь сделает какую-то извилину в судьбе и горе это отменится. Вот и стал Лёха жить с этими надеждами, что всё отменится и батя с матушкой снова будут живы. Стал ждать их. А пока подменять отца в самом важном и нужном деле, - пастушестве. Детство Лёхино застыло, заморозилось на том уровне, как родителей схоронил. Будто и не взрослел.
Стадо деревенское хоть и не великое, а догляд нужен. Не бросишь скотину без присмотра. А что невеликое стадо, так это одно расстройство. Оплата-то пастуху с головы. Корова семь рублей, полуторник пять рублей, овечка два рубля.
Когда пацаном был, казалось, что денег очень много. Подростком, эти же деньги уже не казались великими. А парнем стал, совсем мало денег.
Вот и получается, что было бы куда податься, давно бы бросил.
Но это Лёха так, для поддержания важности. Никуда он не уйдёт, даже если ещё по полтине с головы снимут. Не уйдёт. Он же там, при стаде, полный хозяин. Почти директор! Он даже газеты им читает, «подчинённым» своим. Но это только в обеденное время, в период законного отдыха стада. Как дневная жара начинается, все Лёхины подопечные к реке тянутся. Кто по брюхо заходит, вымя от паутов прячет в воде, а кто и глубже норовит, одну голову снаружи оставляет. У этих, значит шкура ещё не набрала силу, слабоватая шкура, - прокусывает кровосос паут. Вот и стоит всё стадо в воде, пережидает жару. На берегу только пастух, под ракитой, в тенёчке, да овцы, кругом разлеглись, жвачку жуют.
В этой ситуации Лёха и начинает политинформацию, предварительно оглянувшись по сторонам и убедившись, что чужих нет. Только он и его «подчинённые». Газету достаёт и, на полном серьёзе, читает, хоть и по слогам. Ещё и замечания делает, если видит, что плохо слушают, или отвлекаются.
Однажды, закончив политинформацию, обнаружил вдруг, незапланированных слушателей. На другом берегу реки, почти напротив табуна, сидела старая, облезлая волчица. Видимо, как раз линяла вовсю, вот и была очень неприглядная и даже совсем не страшная.
Лёха даже подумал, что может это просто чья-то собака, перебралась на тот берег, а теперь не знает, как попасть назад. Правда, больно уж здоровая собака, крупная очень. А когда та спустилась под берег и исчезла в расщелине, затянутой береговой растительностью, он окончательно понял, что это волчица. Оттуда, из под берега доносился скулёж щенят, дерущихся за титьку с молоком.
В этот же день, а вернее, вечером этого дня Лёха всё рассказал своему корифану Петюне. У того было одноствольное ружьё, которое осталось от деда.
Дед Петюни считал себя охотником, хотя в тайгу с мужиками так ни разу и не собрался. Мог уточку подкараулить на заливе, потом долго этим гордился. Ондатру года два добывал на том же заливе, за деревней, пока спрос на шкурки был. Ружьё приобрёл по случаю, а как в таёжной деревне без ружья? Вот теперь этим ружьём владел Петюня, владел по праву наследника.
Долго обсуждали план захвата коварного зверя, разговаривая при этом, почему-то, вполголоса.
Караулить с ружьём не решились. Мало ли… Ещё осечку даст, или промахнёшься. Нет, не решились. Надо брать зверя капканом.
Но капканы у Петюни только ондатровые, тоже от деда. Крутили в руках связку ржавых капканов, сожалели, что мелковатые. Даже хотели было обратиться к кому-то из охотников, да славу делить уж больно не хотелось. А кроме славы, может ещё и премию дадут. Этот вопрос тоже обсуждали.
Решили, что пойдут капканы. Только ставить надо не один, а сразу четыре. Если волчица всеми лапами попадёт в капканы, - куда она денется! Будет стоять как вкопанная. Подходи тогда и стреляй, уж не промажешь. На том и порешили.
На другой день Лёха пораньше пригнал удивлённое стадо на водопой и зорко следил за другим берегом. Сам не маячил, сидел под ракитой. Даже политинформацию отменил. Не зря следил, заметил, как волчица вылезла из логова и прикрываясь растительностью ушла в сторону лесистых сопок.
Петюня притолкался на деревянной лодке, неловко упираясь в дно корявым, надтреснутым шестом. В носу лежало ружьё и четыре ондатровых капкана. Капканы крепкие, все проверил. Лодка сильно протекала, приходилось беспрестанно вычерпывать воду старой, дырявой же чашкой. Но перебрались на другой берег без особых трудностей.
Торопливо расставили капканы возле входа в логово. Постоянно озирались по сторонам, боясь внезапного возвращения волчицы. От волнения даже не разговаривали. Цепочки привязали где за камень, где за ветку шиповника, густо заполонившего взгорок. Замаскировали капканы так же торопливо, закидав листьями, травой.
Быстро оттолкнувшись от берега, переплыли к коровам. Обоих пробрал смех, нервный смех. Вроде и не смешно, а оно откуда-то из нутра, выдавливается и остановиться невозможно. Еле, еле успокоились.
Посерьёзнев, Петюня, как более авторитетный охотник, объявил, что проверять капканы поедем завтра, в это же время. Лёха не спорил, молча кивал головой.
Волчица, прибежавшая к логову с куропаткой в зубах, больше ничего не удалось поймать, ещё издали уловила враждебный запах человека. Бросив куропатку, осторожно приблизилась и всё обследовала, обнюхала.
Решение пришло само: нужно срочно спасать волчат. Вымахнув на крутой берег, где и была на днях замечена пастухом, волчица замерла как изваяние, смотрела в сопки, в небо. Может о чём-то думала, может сетовала на трудную, не оставляющую надежды судьбу. Может, просто набиралась сил перед дальней и неизвестной дорогой.
Выбрав самого крупного, самого толстого волчонка, ухватила его за загривок, осторожно миновала капканы и сразу пошла намётом в сторону дальних лесов.
Волчица прекрасно понимала, что человек очень коварен. Если уж он нашёл логово, он не отступится, будет преследовать, пока не изведёт всю стаю. Этого она допустить не могла, уходила дальше и дальше, в надежде, что там человека не будет и она сможет поднять потомство.
Торопливо возвратясь, снова выбирала самого крупного, хватала его, даже не отдохнув и минуту, стрелой летела в леса.
Сосед Волчок.
Когда солнце уже накалило воздух, после ночной и утренней прохлады, волчица возвращалась за последним, самым хилым волчонком. Но она опоздала. Охотники уже приплыли на своей дырявой лодке проверять капканы.
Щенок, оставшись в логове один, стал беспокоиться, стал скулить и, наконец, выбрался наружу, как раз навстречу охотникам. Петюня нацелился было в волчонка, но Лёха дёрнул его за плечо:
- Не стреляй! Совсем малый. Не стреляй.
Он вышел вперёд, потянулся к щенку и тот подошёл, стал обнюхивать руки, позволил себя взять.
Петюня попятился, не отпуская ружья:
- Ты чо! Ты чо? Это же волк.
- Какой тебе волк, щенок совсем.
Оглядываясь по сторонам, Петюня пятился к лодке:
- Ну, дурак! Ну, дурак!
Торопливо перетолкались на свой берег, постоянно оглядываясь. Боялись, что волчица кинется в погоню, станет отнимать своего детёныша. Но всё обошлось.
Так на нехитром подворье деревенского пастуха Лёхи завелась, первая, не считая драчливых воробьёв, живность, - щенок. А что это волк, Лёха умолчал и другу своему строго, настрого запретил языком молоть.
Звать щенка стал Волчком. А тот и правда, крутился весь день по ограде как заводной волчок. Так раньше юлу называли. Крутился, играл сам с собой, ждал хозяина и радовался ему запредельно. Уже через неделю после описанных событий Волчок уверенно таскался за хозяином в поле, где весь день гонялся за овцами, потявкивал на них, не давая покоя, пока не выматывался и не валился подле хозяина спать.
Рос быстро, был крепким, хоть и не крупным. Да это и лучше, не подумают, что волк. А он и внешне не очень походил на зверя дикого. Шерсть, после первой линьки, стала нарастать не серого, а какого-то чернявого цвета. Но красивого. Правда, хвост висел поленом, как у родителей, как и положено.
Пастушил с хозяином исправно. Лёха не мог нарадоваться на сметливость, на расторопность своего помощника. Чуть какая коровёнка, или овечка двинутся в сторону потравы, это значит, хотят попасть в пшеничные посевы, Волчок, вовсе и не смотревший в ту сторону, тут же подрывался на перехват, не допуская и малейшего нарушения порядка. Лёха мог весь день отдыхать, растянувшись в тенёчке, на ласковом ветерке.
Когда Прокопич, сосед Лёхи, принёс домой Найду, Волчку уже два года было.
Ящик фанерный, из под папирос, поставил Прокопич у сарая, сена туда сунул пригоршню и Найду посадил. Старую отругал, конечно, что укусила щенушку, но, от греха подальше, посадил в ящик.
Утром, выйдя на крылечко, Прокопич обнаружил возле ящика, где мирно спала Найда, чёрного, хмурого на морду, соседского кобеля. Тот спокойно лежал, привалившись к фанере и поглядывал на вышедшего по нужде хозяина дома.
- Это… Эт-то чего! Ну-ка, пошёл вон, отседова!
Ещё и намахнулся веником, подвернувшимся под руку здесь же, на крылечке.
В глазах Волчка даже крохотная тень испуга не появилась. Как смотрел тяжело из под бровей, даже не шелохнулся.
- Ух-х, ты! А ну, пошёл!
Прокопич шагнул было к кобелю, продолжая намахиваться веником, но увидел, как тот, не меняя позы, оголил свой клык, блеснувший, в утренней прохладе, что тебе клинок горца, тут же заскочил обратно на крыльцо, поставил веник в уголок. И забыл по какой нужде вышел.
- Яз-зитте-то…
Уже за дверью притих и в щелку стал наблюдать за кобелём.
Тот встал, заглянул в ящик, долго втягивал носом запах маленького щенка. Повернулся в сторону двери, за которой притаился Прокопич, ещё чуть постоял и пошёл к забору. Перемахнул через него, словно это и не забор в человеческий рост, а так, чуточное препятствие.
Прокопич вышагнул, молча погрозил кулаком в сторону забора, окончательно ушёл в сени.
С этого дня Лёха снова потерял покой. За коровами приходилось бегать самому, так как Волчок целыми днями и ночами пропадал в соседнем дворе. Чем уж ему приглянулась сучёнка Найда, объяснить трудно, но он просто жил подле неё. Не подпускал при этом даже близко старых хозяйских собак.
Ящик он перевернул уже вскоре и, с большой нежностью, ухаживал за щенушкой, облизывал её, обнюхивал, позволял ей залезать на себя, теребить себя за морду и даже сам пытался с ней играть.
Прокопич уже и не ругался, а жена его, хроменькая на одну ногу Аннушка, свободно подходила к чужой собаке и кормила щенка крошками хлеба в молоке. Волчок лежал рядом, даже прикасался носом к чашке, но ни разу не позволил себе обидеть маленькую.
А когда та, утрамбовав все крошки и подлизав молоко, залезала на него и сладко засыпала, он лежал не шелохнувшись, боясь потревожить её сон.
Когда Найда стала подрастать, превратившись в голенастую, длинноногую сучонку, довольно нескладного вида, Волчок стал уводить её со двора.
Прокопич сперва тревожился за такие прогулки, но, однажды проследив за ними, беспокоиться перестал. Когда они шли по деревне, ни одна собака не смела приблизиться к ним. Если какой-то смельчак и предпринимал такую попытку, он жестоко бывал наказан и с позором убегал вдоль улицы.
Уходя в поля, к реке, с её непролазными пойменными зарослями, собаки оказывались в своей любимой стихии. Они что-то вынюхивали, кого-то раскапывали, куда-то переплывали, даже облаивали кого-то. Вели очень интересную, насыщенную событиями жизнь.
Уже к вечеру возвращались уставшие, иногда грязные, но очень довольные и радостные.
Крутнувшись по ограде, Волчок перепрыгивал через забор и уходил домой. Он не мог окончательно бросить Лёху, не по собачьи это, вот и жил теперь на два дома.
Лёха тоже радовался встрече с другом, лез обниматься, а Волчок, весь извиваясь и охаживая хозяина своим хвостом, старательно вылизывал его лицо, с жиденькой, рыжеватой бородёнкой.
Ближе к осени собаки особенно часто и надолго уходили в поля, в лес. Возвращались и ночью. Кого они там гоняли, кого добывали, оставалось тайной, но приходили умаянные, что сразу валились с ног.
Приближалось время, когда нужно начинать собираться в тайгу. Аннушка быстренько дохромала до сельпо, принесла бутылочку беленькой.
- Сам не пей! Просто отдай, и разговор начинай.
- Ну, ты! Яз-зитте-то! Какой разговор, если не пить?
- Выпьешь и забудешь, зачем пришёл.
- Не забуду. Хе-хе.
Прокопич собирался на дипломатические переговоры к Лёхе. Нужно любыми путями уговорить его продать Волчка.
Уже всем понятно, что собаки, как-то не по нормальному сдружились, и тащить Найду в тайгу без Волчка, это пустая затея. Она или сбежит оттуда, или просто не будет работать. А надежды больше ни на кого нет. Старого кобеля Прокопич списал под чистую, а сука, она может ещё бы и отходила сезон, научила чему-то Найду, да, видно по глухоте своей, угодила под легковушку. Теперь лежит, из глаз слёзы. Не понятно в какую сторону поворотит, на оздоровление, или совсем в другую сторону. Не понятно.
Вот и решили Прокопич с Аннушкой уговорить Лёху продать молодого, сильного, да смышлёного кобелька. Для баловства же держит, не охотник.
Лёха захмелел быстро, считай с первой четвертинки стакана. Но на просьбу ответил конкретно и категорично:
- Нет! Друзей не продаю! Окромя всего прочего, тайна в нём.
- В ком, тайна?
- В нём и есть, в Волчке. Тайна! – и многозначительно поднимал палец в потолок, не беленый уже лет десять, а оттого почти чёрный, местами в желтеющих разводах. И замолкал. Как ни подкрадывался сосед, тайну не открыл.
Бутылку допили, а договориться не смогли.
Потом Лёха уснул, прямо за столом. Прокопич ещё посидел, обмозговывая, как он будет оправдываться перед Аннушкой и подался домой, не солоно хлебавши.
- Ладно тебе, умолкни. Может ещё уговорю.
Аннушка и правда, замолкла, что попусту брехать.
Утром, ещё до табуна, Лёха сам пришёл.
- Ты, это. Ты на сезон-то бери его, если хочешь. Бери. А продать не могу.
У Прокопича от радости аж дух захолонул и он стоял с разинутым ртом и долго ничего не мог сказать. Это же надо, и деньги целые, и на охоту пойдёт. Наконец, продышался и, уже в след уходящему Лёхе полетели слова:
- Яз-зитте-то! Это, слышь, Лёха, спасибо тебе! Яз-зитте-то!
Промысел
С этих пор Прокопич стал брать Волчка на охоту. Старая сука вроде и поправилась, часто выходила на дорогу и подолгу там стояла, провожая глазами бегающие туда-сюда машины. Может, хотела увидеть ту, которая её переехала? Но не дождавшись, тяжело заходила в приоткрытую калитку и, умостившись в своей будке, спала целыми сутками. Совсем остарела.
Аннушка, подходя утром с чашкой похлёбки, громко звала больную собаку, но та не реагировала, спала себе, свернувшись. Тогда хозяйка, привстав на одно колено, будила её, дотянувшись рукой.
- Совсем что ли оглохла? Зову, зову тебя. Иди, похлебай.
Собака ещё лежала какое-то время, потом тяжело поднималась, подходила к чашке и начинала хлебать, лишь чуть дотрагиваясь до жидкой похлёбки языком.
- Э-э, всё, отработала своё. А как по молодости еду хапала.
Это Прокопич говорил, что собака тогда хорошо работать будет, когда ест жадно:
- Хап, хап, хап, хап. И всё съела. Вот это работница. А если собака со щенка жеманничает, помаленьку ест, отходит от чашки с едой, отвлекается, это плохая собака, она так и работать будет.
Найда с Волчком охотились хорошо. Прокопич был доволен. Видимо сказывалась кровь родителей Найды, - очень были сильные таёжники.
Она и белку легко, как-то шутя находила, азартно, но без показухи облаивала. И за соболем пошла без всяких учителей. А ведь ей ещё и года не исполнилось.
Настораживало и даже беспокоило Прокопича то обстоятельство, что Волчок, активно работающий в поиске, азартно проявляющий себя в преследовании, почти не лаял. Найда заходилась истеричным криком, особенно, когда соболёк был на виду, а этот лишь ворчал, помахивал хвостом и редко, редко как-то утробно взлаивал. Улыбался при этом виновато, словно стеснялся.
Но, уж на ноги крепкий был. Соболя гонять ему было в удовольствие. Даже по глубокому снегу, который доходил ему до брюха, он шутя мог бежать и бежать, хоть весь день. Найда далеко отставала, приходила вся убитая, измотанная, и начинала облаивать соболя, извещая хозяина, в какой стороне они находятся.
Однажды, уже ближе к новогодним праздникам, когда ходили по путикам, трясли капканы, а гонный соболь стал большой редкостью из-за глубокого снега, случайно набрели на семейку изюбрей.
Собаки замешкались где-то сзади и помешать не успели. В стволе сидела пуля и Прокопич, хоть и торопливо, но прицельно пальнул в лопатку молодого быка. Показалось, что прицельно.
Семейка сорвалась с места и в несколько мгновений скрылась за перевалом. Прокопич подумал, что промазал и материл себя, на чём свет стоит.
- Вот, яз-зитте-то! Вот!
Даже шапкой хлопнул по лыжам, а подбежавшим на выстрел собакам в сердцах высказал:
- Дык, вот, мазила, дык! Яз-зитте-то!
Собаки внимательно его выслушали, заводили носами, особенно Волчок, и встали на свежие следы. Что тут началось! Кобель буквально преобразился! Он, словно обрёл крылья, с такой скоростью, с такой устремлённостью полетел следом за зверями.
Найда прыгая следом, утопая в рыхлом снегу с головой, сразу далеко отстала и, может от обиды, может от азарта, странно голосила, смешивая завывания с плачем и лаем одновременно.
Когда все убежали, Прокопич подошёл к тому месту, где стоял бык в момент выстрела. Вот он прыгнул, вот прыжками пошёл в гору.
- Ба! Да я попал! Попал!
На снегу, кое-где виднелись мелкие, алые бисеринки, капельки крови.
Волчок снова удивил Прокопича. Он, видимо, догнал раненого оленя ещё живым и профессионально перехватил ему горло. Сколько было собак, сколько зверя добывали, всегда собаки ловили зверей за задние ляжки. Если запоздает охотник, так и кончат всю филейную часть, изорвут, испоганят. А этот, за горло.
Уже сколько лет не добывал Прокопич мяса. Обрадовался. Накормил до отвала собак. Два дня вытаскивал до зимовья.
Собак хвалил, да наглаживал. Удался сезон. Удался.
Как из тайги вышли, отдохнули недельку, Найда потекла. Волчок не отходил от неё ни на шаг. Страшно ревностно относился. Аннушка выставит две чашки с едой, он сперва подойдёт обнюхает чашку из которой Найда ест, потом уж идёт к своей. Или боялся, что отравят? Найда и не спорила, дожидалась, когда тот обнюхает всё и отойдёт, начинала есть. Аннушка только головой качала.
Кобелишка чей-то, деревенский, заскочил в приоткрытую калитку, на запах течной суки. Лохматенький такой, шустрый. Драки совсем не было. Даже крика собачьего не было. Волчок убил его моментально и, уже мёртвого, долго хлопал головой о притоптанный снег. Прокопич, никогда не видевший такого изуверства, отступил далеко назад и даже руки на груди скрестил:
- Яз-зитте-то, это только погляди, яз-зитте-то…
Когда Волчок успокоился и отошёл к будке, где отдыхала Найда, Прокопич запихал бедного кобелька, так неловко заскочившего на свадьбу, в старый мешок и на санках отвёз на свалку.
Вот, яз-зитте-то!
На обратном пути завернул к Лёхе. Приступил к нему, что есть мочи. И тот, по трезвянке всё и выложил. Рассказал, что Волчок и есть самый настоящий волк! Всё в деталях рассказал.
Прокопич долго сидел с выпученными глазами и открытым ртом, икал при этом громко и часто. А Лёха ничего, спокойный, даже похохатывает.
- Они приходят ко мне. Раньше один приходил, а теперь вместе. Любовь у них, видно, хоть и звери. Ластятся ко мне. А я и рад. За них рад.
Собак в ограде не было и Прокопич с порога повысил голос:
- Где они?! Куда утащились?
Аннушка удивилась взволнованности супруга, но повела рукой в сторону окна и как-то загадочно проворковала:
- Вона, в пойму пошли. Поди не забыл ещё, куда меня-то водил. Любо-овь.
- И эта туда же…
Ощенилась Найда весной, когда снегу уже не было даже в пойме, а в полях вовсю начинала зеленеть трава. Жаворонки заливались наперебой, а в ближних лесах, подёрнутых молодой листвой, пробовала голос кукушка.
Поздней ночью, даже ближе к утру завыл, надрывно завыл Волчок.
Прокопич выскочил во двор, услышал, как скулит Найда и всё понял. У окна металась Аннушка.
- Яз-зитте-то, корова телится, так меньше мороки. Чего он на всю деревню-то благовестит?
- Я откуда знаю. Переживает видно.
Щенки были крепкие, скуластые, все, как один, чёрненькие. Когда Аннушка брала одного на руки, Волчок настораживался, подходил близко и следил за каждым движением хозяйки. А если она, со щенком на руках, чтобы подразнить его, направлялась в сторону калитки, он забегал вперёд и не пускал её, или хватал за подол и удерживал, тянул назад, к будке.
С приходом весны, по деревне раскатилась волна собачьих свадеб. Деревня таёжная, охотники собак держат много, вот и свадьбы получаются широкие, разудалые, драчливые. Как полагается. Каждая такая свадьба собирала возле невесты до двадцати, а то и того более, охочих кобелей.
Что удивительно, и сразу бросилось в глаза, Волчок ни в одной сторонней свадьбе участия не принимал. Знал, видел, чувствовал, но сам и шага не сделал в сторону этого деревенского вертепа. Может и правда, что волки всю жизнь сохраняют верность своей подруге.
И ещё удивил Волчок своих хозяев, когда щенки подрастать стали и им явно не хватало материнского молока.
В это время Волчок стал много жрать. Просто удивительно много. Раньше он более спокойно относился к еде, а тут, просто обжирался. Ещё и к Лёхе пойдёт, у того выпросит кусок хлеба или картошки варёной. Или супишко какой варил, всё отдаст. А этот жрёт и жрёт, жрёт и жрёт. Раздуется, как бочонок, а ещё в глаза смотрит, выпрашивает.
Всё стало ясно, когда Прокопич заметил однажды, как Волчок щенят кормил. Склонился к ним, набычился и стоит. А потом, словно волна судорожная прошла по телу: р-раз, и отрыгнул добрую пригоршню желудочной каши. Те на перебой налетели, жрут, да поскуливают. Ещё отрыгнул. Ещё. Щенки всё сожрали, а землю до залысин подлизали.
Найда лежит в сторонке, улыбается, ну чисто барыня.
Дальше больше. Стал приносить из поймы то ондатру, еле живую, то зайчонка, не додушенного. Даст им на забаву, а они и ярятся. После начинает рвать добычу и каждому по куску давать.
- Яз-зитте-то, прям, как у людей. Делит, чтобы поровну.
- Где это ты такое у людей-то видал? Чтобы поровну?
- Ну, да. Ну, да… Яз-зитте-то.
Себе щенка не оставили. Куда их. Лёха одного взял, остальных охотники расхватали. Прознали как-то про Волчка-то. Прознали. Да, кто кроме Прокопича, у него «тёпленькая водичка в штанах не держится». Ясно, что он разболтал, хоть и не признаётся.
Вся деревня приходила смотреть, кто в калитку, а кто через забор. Не одобряли, что в деревне такую зверину привадили, будто бы не к добру это. Придумывают. Щенков-то, вона, в один день растащили. Аннушка бутылки не успевала считать.
Три ночи потом вой стоял над деревней. Чисто дикий зверь. Тянет и тянет, тянет и тянет. Всю душу изорвал на ленточки.
- Иди, прикрикни на него.
- Сама иди. Ты бутылки собирала, мне ни одной не дала, вот и ходи, успокаивай.
Как не стало щенков, снова всю любовь на Найду обратил. То вылизывает её, то просто головой трётся. То возьмётся играть с ней, что щенок малый. Ляжет рядышком и голову на неё положит, ну, чистая идиллия. И она-то не против, все ухаживания принимает, и видно, что ей эти ухаживания очень нравятся.
Он даже кусочки лучшие ей оставляет, а она и не отказывается, подойдёт и подъест. А он доволен, улыбается, носом со стороны на сторону водит.
Осенью законным порядком в тайгу ушли, на промысел. Все трое ушли, Прокопич, Волчок, Найда.
С годами Прокопич как-то уставать стал от тайги. Не физически устал, хотя и это не отнимешь, - годы, а как-то душой, что ли. Будто гнетёт что. Одному в тайге тяжко. И тяжесть эта именно душевная. С собаками перекинешься парой слов и снова весь день молча. И другой день, и следующий. Устал.
А к этой усталости приплелась какая-то хвороба. И уже не первый год, но Прокопич об этом молчит. Молчит даже с самым близким и надёжным человеком, Аннушкой. Порывался пару раз признаться, но не решился, надеялся, что пройдёт.
А суть той самой хворобы заключается в том, что Прокопич стал слышать. Стал слышать голоса.
Например, вечером, всю работу сладил, сидит себе на нарах, чаёк гоняет, музыкой по приёмнику наслаждается и вдруг: на тебе, за дверью мужики заговорили. Да так явственно, каждое слово понятно. И голоса-то знакомые, только вспомнить не мог, кому принадлежат. Приёмник приглушит, вслушивается в разговор.
- Перед переходом соболёк-то вляпался в капкан.
- С чего ты взял, вовсе даже за переходом. Во втором после перехода.
- Я тебе говорю, перед переходом.
- Посмотришь, что за переходом.
Ещё о чём-то поговорят, Прокопич тихонько подкрадётся к двери и ка-ак толкнёт её! Она настежь. Он фонарём тычет в темноту, во все стороны. Собаки из кутухов головы высунут, пялятся на хозяина.
- Тфу-ты, яз-зитте-то.
На завтра все планы меняет, идёт в сторону перехода. Идёт торопливо, будто его там кто ждёт. Найда белку в стороне нашла, к себе зовёт, а он отмахнётся и ещё поддаст, только что не бегом.
И ведь правда, перед переходом на «зенитке» бусарь крутится, старается лапу высвободить.
Успокоит Прокопич соболька, придавит трепыхающееся сердечко и дальше бегом. Через переход, ко второму капкану. Точно! И там висит!
Не может охотник понять и объяснить себе такое волшебство.
А однажды спать уже лёг, умостился, лампу задул. Слышит, за дверями зимовья хихикают. Прислушался, а один другому и говорит:
- Завтра лапу отломит. Еле-еле притащится к зимовью.
Прокопич не выдержал:
- Ну-ка я вот вас! Ворожите тут!
Ещё похихикали и всё стихло. А днём в шерлопник соболька собаки загнали. Поторопился к ним, поскользнулся на отсыревшем на солнышке лишайнике и так хряснулся на колено, что потом неделю лежал на нарах, примочки разные делал. А чего уж разные-то, только мочу и привязывал. Хорошее средство. Вот тебе и хихикали.
- Откуда они всё знают?
А в этом сезоне всё ждал, всё прислушивался, а они молчат. Молчат. Хотя Прокопича-то не проведёшь, он-то знает, что они здесь. Слышит, как снег под ногами хрустит. То у двери топчутся, то под оконце перейдут. Хрусть, хрусть.
- Чего молчите-то? Знаю, что здесь.
Но за окном только хрусть, хрусть, хрусть. А следов не оставляют.
Собаки озабоченно смотрят на хозяина рано утром, пытаются понять, что он ищет за зимовьём, под окном. Странно шагает и прислушивается к своим шагам, прислушивается к скрипу снега.
И вот, однажды, он их увидел. Ну, не совсем увидел, просто промелькнули в стороне, между деревьями. Промелькнули, и опять нету. Странные какие-то, в белом и бороды белые. А кругом снег белый, где тут уследить, даже не побежал туда. Понятно, что следов не оставили. Но подозрение закралось. Будто бы один из них на самого Прокопича смахивал, только старее гораздо. И сразу голос вспомнился, тоже будто его, голос-то. Не по себе стало. И так-то от «них» плоховато, а тут и вовсе.
- Чего привязались?
- Может, креститься попробовать?
Но сомнения одолели: можно ли без иконки креститься? Так, украдкой неизвестно от кого, коротко обмахнул себя перстами и спать.
А ночью проснулся от разговора за дверью. Что-то бубнили двое, разобрал только одно: «не ходил бы».
- Что ещё говорили, что бубнили? Куда не ходить? Ко мне это относится, или о ком другом речь?
Осень глубокая. Снег, правда, ещё не задавил, чуточный снег. Самое время с собаками полкать, соболям на пятки наступать. Но Прокопич сдался. Не стало сил бегать за собаками. И одышка, и ноги, чего-то не так резво шагают. Ночами судорога тянет, э-эх ма. Плюнул и пошёл капканы поднимать. И вот уже вторую неделю таскается по путикам. Собаки, словно всё поняли, не уходят далеко, шелушат белочек, ну, на коротке когда соболька поднимут.
От капканов собак ещё в том году отучил, случайно наткнутся, так отскакивают, что от огня. По тропе вообще не ходят, только стороной.
А тут росомаха повадилась, вот пакость! Каждый капкан проверит, приманку не сожрёт, так просто оторвёт, а если соболёк попадёт, да ещё живой, всё, изорвёт, издерёт и здесь же бросит. Ну, пакостит просто, откровенно пакостит. И так идёт по всему путику, вроде больше идти некуда. Тварина!
Набрал Прокопич больших капканов, второй, третий номер, утащил на путик. Примерно под каждой десятой «зениткой» загородку соорудил, незатейливую загородку, просто палочек натыкал, а в середине проход. Туда и ставил капкан. Лисичка попадёт, тоже вредина добрая, как заведётся на путике, так и смотри, что гадить будет.
Так что капканы, которые на земле, многие проблемы решают. Лишь бы собаки не вляпались. Ну, уж убедился, что близко не подходят. Выставил капканы.
А погода балует всю живность, ой балует. Тепло. На припёках снег совсем стаял, река и не думает вставать, чуть шугу кинет, что ночью накипит, а к обеду опять чистая. Только забереги, словно узорной бахромой оторочили извилистую линию берега, да тайга просветлела крепко, уронив листья берёз, осин, тальников, да рябин, осыпав воздушные иголки лиственниц, оголив дурные заросли береговых черёмушников.
Медведь в этом году крепко нагулял жиру на дармовых орехах, добрый урожай. Лежат теперь, в урёмных местах, ждут зиму. Если и передвигаются где, то коротко, не особо себя показывая. Перед большим снегопадом, перед настоящим, зимним снегом, медведь двинется к подготовленным берлогам, чтобы след его здесь же прикрыло, и никто уж не беспокоил его до самых весенних оттепелей.
Опять же, в такой урожайный год соболь на приманку плоховато идёт, хитрить приходится. Да и белку трудно брать. Она вся в кедрачах сидит, не сразу её углядишь. Правда, белку можно заманить в капкан, Прокопич убедился.
Это Аннушка где-то прознала, как готовить приманку на белку и уже который год как-то варит грибы, потом сушит, завязывает в тряпочки, которые Прокопич вешает на капканы. И без особых проблем и хорошо берёт белку.
Присел отдохнуть, лицо, чуть забороделое, солнышку на ласку подставил. Хорошо, ой, хорошо. Благостно на душе.
Дальше под уклон, до самого перехода, а там уж рукой подать до зимовья. Уставать стал. Глаза сами прикрываются. Так бы и вздремнул на солнцепёке-то. Тайга монотонно шумит, разговаривает сама с собой, покачивает легонько великовозрастные кроны великанов. Хорошо.
Впереди, ближе к каменистым выступам, промелькнула тень. Или показалось. Может собака, что-то их не слышно давно. Или опять «эти»? Тоже вот, приходили, разговаривали, а теперь молчат. Ходят вокруг зимовья и молчат. С какой-то тревогой, вдруг колыхнувшейся в груди, стал всматриваться в каменистые выступы, там внизу.
Услышал, как закричал, потом заплакал …ребёнок. Откуда ребёнок? Здесь же заговорили, повышая голос, даже срываясь на крик, взрослые…
- Ну, яз-зитте-то! Ну, чо такое? Кто это? Блазнится опять?!
Прокопич подхватился и, чуть ни бегом, кинулся по склону. Ребёнок продолжал кричать, плакать, напрочь опрокидывая само понятие тайги, удалённости от жилых мест. Откуда? …Или не ребёнок? Да жалобно так плачет, что самому Прокопичу больно стало. Бежит по склону… Торопится…
Выскочив из-за камня, похожего на огромный зуб какого-то доисторического животного, Прокопич нос к носу встретился с медведицей. Вернее сказать, медведица стояла в пол-оборота и лупила лапой орущего медвежонка. А тот прижался к камню и тряс передней лапой, на которой висел капкан, предназначавшийся росомахе.
Уже не в силах погасить инерцию, Прокопич подскочил прямо к медведям, на ходу успев стащить с плеча «Белку». И уже тыча стволом куда-то между лап медведице, моментально всплывшей на дыбы и до предела разверзнувшей пасть, он успел перевести переключатель на гладкий ствол. Тоже не великий калибр, не для медведя, но, всё же не тозовочная пулька, годная лишь для белки, соболя, ну, разве что, глухаря.
Медведица пыталась поймать близкий ствол ружья, а охотник затягивал выстрел, пытаясь поймать верное, убойное место, понимая, что возможности выстрелить ещё раз у него не будет.
Вообще-то выстрел уже был запущен. Уже началось движение спусковой скобы, уже боёк, приосанился, напрягся и ждал удара сзади. Да и не ждал вовсе, он уже ощутил тот удар и теперь стремительно летел в это маленькое, тесное отверстие, к которому прижался капсюль патрона. Прижался плотно, исключая зазор, не дай Бог сотворить осечку. Нет, нет! Хозяин так надеется на него, на капсюль.
Вечером, заряжая этот патрон, он долго и внимательно разглядывал его, близко поднося к стеклу лампы, неуклюже разворачивал в толстых, корявых пальцах, рассматривая со всех сторон….
Так быстро сгорает порох. А сгорая, делает такое громадное усилие, выталкивая снаряд в долю секунды. Долю секунды…
Пуля уже покинула длинную стволину ружья, когда медведица ухватилась за эту самую стволину. Ухватилась что тебе человек рукой, сгребла всей пятернёй, да так рванула, так дёрнула, что Прокопич чуть было без пальцев не остался. Вырвала из рук ружьё и этим же замахом о ближнюю листвень хрястнула. Приклад отлетел, будто его там и не было, в щепки рассыпался.
И не отбрасывая ружьё, просто выпустив его из когтей, другой лапой поймала за суконку охотника.
Крепка суконка, не порвёшь, не отлепишься от сильных лап зверя…
Первая мысль, мелькнувшая в голове:
- Сороковой.… Промазал, яз-зитте-то!
И уже кособоко разворачиваясь от сильного рывка, которым медведица и его, охотника, хрястнула о то же дерево, хрястнула мордой, лбом, отчего он нелепо съёжился и обмяк. Но, уже падая, неловко расставив на стороны руки, Прокопич понял, даже ещё не увидел, просто понял, что в драку вступил кто-то третий. Кто-то сильный и дерзкий вступился за него, за такого малого и слабого, безоружного, против огромной матушины, защищающей своего детёныша. Да она, в такой ситуации, кого угодно порвёт. Но, кто-то не побоялся, вступился.
Детёныш же, пестун, из-за которого и заварилась вся «каша», сумел-таки вырваться из капкана и опрометью бросился вниз по склону, явно надеясь только на себя, только на свои молодые, резвые ноги.
Медведица выпустила из своих лап охотника, который всё же упал в ноги борющихся, хрипящих, рычащих, ревущих.… На четвереньках Прокопич откатился от свары, от кровавой кучи смертельно дерущихся и только теперь смог увидеть, что медведица боролась с Волчком.
Картина перед глазами плыла и двоилась, а блевотина, смешанная с кровью из носа и разбитого лба, безвольно извергалась прямо на грудь, стекала на поджатые колени. Чёткий и ясный звон в ушах мешал услышать хрип, рык, смертельное сопение, и возню дерущихся всего в шаге от него. У него не было воли даже просто отползти, отстраниться.
Волчок, совсем не по-собачьи, вступил в жестокий бой, спасая своего хозяина. Он открыто, спереди налетел на медведицу и мёртвой хваткой впился ей в горло.
Потому она и выпустила из своих лап охотника, стараясь избавиться от повисшего на ней большого и сильного волка. Она мотала Волчка из стороны в сторону, падала на него всем весом, кусала своими огромными клыками, рвала когтями, но он не открывал свои челюсти.
Откуда-то сверху, словно на крыльях прилетела Найда и, с бешеным, паническим криком, с каким-то диким блеском в глазах, принялась рвать медведицу за штаны, кидаться ей на спину. Но та уже плохо реагировала на эти болезненные укусы. Слабела на глазах. Прокопич, всё же не промазал, хоть и «сороковой», продырявил оба лёгких и только теперь заметил, что всё вокруг, и он сам было в медвежьей крови.
Волчок тоже, как и медведица, успокоился. Она убила его. Только Найда, рвала и рвала, хватаясь то за одну гачу, то за другую. Долго не могла остановиться.
Волчок был весь в крови, и в своей, и в медвежьей. Чуть поправившись, Прокопич с трудом оторвал его от околевшей медведицы, оттащил к лиственнице. Ещё что-то хотел делать, как-то хотел помогать, но тот уже не дышал.
- Вот.… Вот, яз-зитте-то.… Вот. Чо теперича будет-то? А? Чо же это?!
Найда подошла к своему другу, обнюхала и принялась вылизывать ему морду, изуродованную голову. Чуть поскуливала, словно просила подняться, даже легонько подталкивала носом. Прокопич сунулся рядом на колени, тяжело вздыхал:
- Вот, яз-зитте-то, вот натворили-то. Чо же теперь будет-то… Вот, яз-зитте-то.
Не может быть, что бы собака плакала, не умеют собаки плакать. Просто случайно из глаз текли слёзы, может что попало. Не могут собаки понимать, переживать и плакать. Не могут….
Прокопич положил руку на спину Найде, пытаясь хоть как-то успокоить её, но она, вдруг, вздрогнула, отстранилась и даже зарычала.
- Ты чего это, Найда? Ты чего, меня обвиняешь? Это же охота. Охота же! Ну, меня бы так сграбастала и задавила, тебе легче было бы? Яз-зитте-то… Легче?
Найда так и стояла отстранённая, хмуро измеряя хозяина каким-то совсем не собачьим взглядом. Совсем не собачьим.
Прокопичу стало даже страшно под этим взглядом, он, и правда, ощутил себя глубоко виноватым в смерти Волчка и теперь вот в горе, глубоком горе стоящей напротив собаки.
- Яз-зитте-то, Найда, не смотри ты на меня так. Чо уж, теперь-то… Не смотри.
Но собака ещё чуть отстранилась и продолжала молча, хмуро, из под бровей смотреть на хозяина.
На самую вершину лиственницы взгромоздился ворон, переступил пару раз, устраиваясь поудобнее, втянул шею в плечи и, уставившись на кровавое месиво, приготовился долго ждать. Сойки прыгали по нижним веткам, распираемые любопытством, рассматривали всё в деталях, чтобы разболтать потом о случившемся всем лесным обитателям.
Прокопич пробил топором мёрзлую землю между горбатыми корнями кедра, широко развесившего свои узловатые сучья-руки, топором же углубил яму, выгребая землю одной рукой. Вторая что-то болела и совсем не слушалась. Видать, медведица успела-таки ломануть его за руку, хотя он и не почувствовал сначала-то. И голова гудела, а из рассечённого лба так и струились непослушные капли крови, не унимались.
Наломал с этого же кедра хвои, выстелил могилку. Ухватившись за ноги, хотел поднять Волчка, но не смог, потянул волоком.
Найда снова подошла и стала лизать морду, глаза, уши.
- Яз-зитте-то, прям, как люди. Ладно, попрощались…
Сверху натаскал камней. Получилась как настоящая могила. Найда ушла в гору и завыла. В предвечерней стылой тайге, уже затаившейся к ночи, собачий вой разносился далеко, заполняя распадки и переваливая через хребты. И ещё вопрос: собачий ли это вой? Или плачь?
Медведицу Прокопич разделал торопливо и быстро, не бросать же, коль добыли. В зимовьё притащился глубокой ночью. Найда не пошла, улеглась возле могилы и на голос хозяина только скалилась.
Последующие дни охотник вытаскивал к зимовью мясо, шкуру, жир, Найда так и лежала, лишь искоса взглядывая на хозяина. От мяса отказалась, на третий день съела часть лепёшки. Вторую половину, может случайно, положила на камни. Прокопич видел потом, как эту лепёшку дербанили синицы.
Возле зимовья Найда больше не появилась ни разу. Когда Прокопич проходил по тому роковому путику, кормил собаку, а если её не было на месте, оставлял еду для неё у могилки. Поняв, что собака не собирается покидать это место, Прокопич соорудил там балаган из лапника. Найда там и жила.
Куда она уходила, охотник выследить не смог. Но, точно не на охоту. Её след уходил прямиком на водораздел и, дальше на участок бывшего напарника Прокопича, у кого он и брал щенка, выросшего в собаку Найду. А может и не туда, по водоразделу можно и в подгольцовье уйти.
- Только что она там забыла?
Не дождавшись окончания сезона, - уж очень болела рука, Прокопич засобирался домой. Надо было уходить из тайги, и он ещё раз попробовал совладать с собакой, попытался надеть на неё ошейник, чтобы силой вывести в деревню. Но она не далась. Сперва чуть не укусила его, а потом вывернулась, отскочила в сторону и больше не подошла ни на какие хитрости и уговоры.
- Да, яз-зитте-то тебя! И пропадай тута! Дура! Ох и дура… О-ох…
Прокопич, даже, будто всхлипнул, припал на колени и опустил голову. Найда приблизилась, обнюхала зарубцевавшуюся рану на лбу хозяина и лизнула его в щёку. Снова удалилась.
- Надо понимать простила? Но домой не пойдёшь…
Она словно обрадовалась, что хозяин всё правильно понял, едва заметно улыбнулась и чуть шевельнула распущенным хвостом.
Будто устыдившись невесть кого, сдержался от дальнейших рассуждений, тяжело поднялся, махнул рукой и ушёл. Ещё долго оглядывался, даже тогда, когда проклятый камень, похожий на зуб, совсем скрылся из виду, спрятался за частоколом тайги, отгородив от охотника и живых и мёртвых участников страшного события.
Всё лето Прокопич лечил руку, да и голову часто обносило, будто стряхнула что-то там медведица. Повреждённая рука заживала плохо. Спать не давала, постоянно ныла и болела. Врачи сказали, что порвался какой-то нерв, а чтобы он восстановился, нужна молодость и время. Молодости у Прокопича уже не было, да и не намечалось, а время? Время тоже, утекало от него, как тёплая вода в горячий песок.
Вроде гоношился, хорохорился, собирался ещё отходить сезон по капканам, а когда срок пришёл, понял, что не годится он больше для тайги, для охоты, для промысла.
- Вот, Аннушка, вот, - разводил в сторону одну руку, - яз-зитте-то, вот. От промышлял, знать-то. Вот. Не годный стал.
Прокопич топтался среди ограды, стараясь найти хоть какое-то заделье, но не находил. С невыносимой тоской вглядывался в дальние сопки, зацветающие осенней желтизной. Этот трепетный цвет приближающейся осени отражался не только в реке и озёрах, он, кажется, заполонил собой и само небо, сделав его ещё красивее, глубже, наряднее. Ах, как болела в это время душа старого охотника, ах, как болела.
Подходил к пустой собачьей будке, обидно поджимал старческие губы, чтобы не видно было, как они дрожат.
- Вот, яз-зитте-то. Прожили значится. Прожили.… Только поумнели, только начали всё понимать правильно, а уже всё заканчивается. Жалость-то, какая.
Зимой, когда охотники выходят из тайги на отдых, как они сами говорят: на Новый год, к Прокопичу в дом неожиданно пришёл его бывший напарник Иван. Сколько уже лет и словом не перекинулись, не обмолвились, а тут сам пришёл. Взволнованный.
Коль пришёл человек, положено пригласить за стол, чай предложить. Не отказался. Раньше-то это всё запросто было, по свойски, а теперь вот, напряжённо. Аннушка с другой стороны стола села. Молчала.
Чай попили, приступил к рассказу.
- Помнишь, где дальний путик-то? Где вдоль речки, Гольцовки-то?
- Чего же, конечно помню, он так под перевал и уходит.
- Во! Как раз под перевал. И не замерзает она там, Гольцовка-то, почти всю зиму. Родники.
- Знаю, что не замерзает.
- Я там отдыхаю всегда, на воду люблю смотреть. Зима кругом, а тут вода, живая, блестит на солнышке. Вот.
- Ну?
- Вот тебе и ну. Сижу, солнышко греет, расслабился. Мечтаю себе. Вдруг, движение на том берегу. Волки. Вышли всей стаей и в мою сторону смотрят. Я замер, из ружья-то бесполезно стрелять, далековато. Если бы карабин. Присмотрелся, а в серёдке-то Найда.
- Тю, чего мелешь-то?
- Точно тебе говорю. Я-то уже без собак ходил, капканил уже. А Найду узнал. Они тоже меня увидели.
- Вот, яз-зитте-то!
- Я её окликнул. Она хвостом вильнула. А здоровый волчара сразу подошёл к ней и загородил, будто прикрыл от меня. Ещё чуть постояли, она выглядывает, словно обрадовалась человеку. Потом как-то гавкнула, и все тронулись. Так и ушли, след в след, в перевал ушли. Её посерёдке держат.
- Так это что получается, она у них вожак, что ли?
- Не знаю. Только на то похоже. В середине стаи. У нас с тобой на участке никогда волков не было, только проходом, и то не каждый сезон. А тут целая стая. И повела их прямиком в гольцы, знает, где охотников не бывает.
- Вот это дела, яз-зитте-то.
- Так что давай, поправляйся, да может, ещё вместе за собольками-то? По стариковски.
Прокопич придерживал больную руку, поджимал губы, чтобы не показать, как он расчувствовался:
- Я-то согласен, вместе-то. Я согласен, чего уж… Вместе-то ловчее, яз-зитте-то. Ловко мы промышляли вместе-то. Ловко, вместе-то.