Кушано достаточно. Всё испытал, с судьбой своей мирюсь и,
если плачу сейчас, то только от физической боли и холода,
потому что дух мой ещё не угас… Живуч собачий дух.
«Собачье сердце»
— Как ты можешь есть эту дрянь? — Лариса Григорьевна медленно входит на кухню.
Женщина благоухает после ванны. От нее приторно пахнет чем-то экзотическим и сладким. Она мягко потирает руки, чтобы в них впитался крем, усаживается на стул, поправляя длинные полы шелкового халата, и берет чашку чая.
— С большим удовольствием. — Рада не отрывается от книги. Читает и ест бутерброд с селедкой. Бородинский хлеб и селедка в майонезно-горчичном соусе – чудо из чудес. Но мама этого не понимает. Мама много чего не понимает, но с ней лучше не спорить, ибо себе дороже.
Желание спорить у Рады давно пропало, и ее совершенно не беспокоят ни пренебрежительно искривленные губы, ни высокомерно вздернутая бровь матери.
Ах, если бы знала Лариса Григорьевна, как отчаянно портятся ее аристократические черты лица в минуты такой душевной суеты.
— Не терплю этот запах. — Женщина морщит красивый прямой нос. — От него потом невозможно избавиться. Вонь, как… — красочно фыркает и запивает свое возмущение фруктовым чаем.
— Как от портовой проститутки, да, мама? — тоже делая глоток сладкого чая, говорит дочь без смеха и иронии. Отчего слова звучат еще более язвительно. Саркастично до зубного скрежета.
— Господи, где ты такого нахваталась?
— Да черт его знает. — Задумчиво переворачивает страницу. — Спрашивай, мама. Что ты хочешь у меня спросить.
— То, что мне рассказал отец, это правда?
— Возможно да. А может быть, и нет. Смотря что тебе рассказал отец.
— Про тебя и того… — Лариса Григорьевна замолкает, тщательно подыскивая определение, которым назовет Артёма Гергердта. Просто произнести его имя-фамилию ей невероятно трудно, это кажется неправильным. Но другие слова не находятся. — Про Гергердта. Вячеслав сказал, что ваша компания проводила у него на предприятии аудиторскую проверку, и вы случайно узнали друг друга. Это правда?
— Да, мама, чистейшая, — отвечает Рада, тайно усмехаясь: так вот, какую историю придумал Гера.
Что ж, богатая у него фантазия. А главное, звучит так правдоподобно, что в это и она сама легко может поверить.
— Как ты только позволила, чтобы этот уголовник пришел к нам домой? — Голубые глаза матери блестят непримиримым холодом.
В детстве такой взгляд Раду к месту примораживал, сейчас уже нет. Видимо, Лариса Григорьевна так долго думала о произошедшем, что, говоря об этом, даже не удивляется. Так, словно Гергердт к ним домой день через день с визитом заявляется.
— Почему сразу уголовник? Артём приличный состоятельный человек. Весьма состоятельный, хочу сказать.
В этом Рада не сомневается, хотя имеет довольно поверхностное представление о материальном состоянии Геры. Но когда человек сосредотачивает в своих руках большие деньги и какую-то власть, он этим пропитывается.
— Каким был, таким остался.
— Ну, даже если и уголовник, — дочь небрежно пожимает плечами, — в нашей стране, с нашей экономикой, чтобы разбогатеть, надо или кого-то убить, или украсть.
— Рада, девочка моя, вот только не надо такой обреченности. Все от человека зависит. Всегда.
— Никак не могу понять, отчего такое предубеждение? Что тогда, что сейчас. Твое неравнодушие к Артёму Гергердту меня, честно говоря, пугает.
Мать ставит чашку на стол. Донышко громко звякает о столешницу.
— Это не предубеждение. Я считала и считаю, что каждый сам кузнец своего счастья. И несчастья тоже.
— Договаривай, мама. — Рада захлопывает книгу. — Выскажись, тебе будет легче.
Лариса Григорьевна сжимает тонкие губы. Опускает глаза в чашку. Она не ищет на дне ответов, не раздумывает — ей нужно несколько вздохов, чтобы проглотить слова, которые готовы вот-вот сорваться с языка.
И она, конечно же, по обыкновению, берет себя в руки и спрашивает с ледяным спокойствием:
— Я очень надеюсь, ты не собираешься заводить с этим человеком какие-то отношения.
Господи, сколько слов. Да все какие-то несуразные, топорные. Не слова, а кирпичи. Мама как будто разучилась говорить по-человечески. Правда, ей-богу, мат звучит гораздо душевнее. Особенно в исполнении Геры.
— Даже если и так, что в этом такого?
Рада убирает за собой посуду и, захватив книгу, уходит в комнату. Но разговор не закончен. Лариса Григорьевна, само собой, придумает внушительную речь и выскажется. О своей целеустремленности и ее не-стремлении, о своей силе духа и ее слабости. Если повезет, то Рада не услышит этой отповеди. Возможно, к тому моменту, пока мама придумает, как облагоразумить свою неблагоразумную дочь, дочь уже переедет в свою собственную квартиру.
Но с переездом Рада не спешит: боится, что больше никогда не переступит порог этого дома.
Она включает телевизор; его призрачного света хватит, чтобы найти в шкафу теплый халат. Бросает книжку на кровать, достает из сумки сигареты. Прячась за тяжелыми портьерами, приоткрывает окно и садится на подоконник. Смотрит в октябрьскую ночь усталыми глазами. Где-то в квартире громыхает дверь. Сквозняк.
— Рада! — возмущается мать, заглядывая в комнату. — Когда ты, наконец, бросишь курить! Сколько можно! Не кури хотя бы дома!
— В понедельник, мама, — обещает Рада из-за шторки.
— Что?
— В понедельник брошу курить! — смеется.
Делая вдох, еле проталкивает в себя дым. Снова ком в груди дышать мешает. Но это скоро пройдет, через две затяжки. И спина колом, лопатками не пошевелить. Точно. Нож же, забыла… Тоже мелочи. Рассосется за пару сигарет. А так все хорошо. Все, как сказал бы Гера, просто зашибись. Черт подери, она правда ждет его звонка. Обещал же позвонить. Уже приехать должен, пятница.
Назвать Артёма быдловатым бизнесменом теперь язык не поворачивается. Не быдло он. Он умный, проницательный, расчетливый. Неуправляемый. Своевольный. В каждом его слове чувствуется давление.
Тоска какая. Смертная. Позвонить, что ли, самой. Пусть забьет окружающий мир своим голосом. Ей стало нравиться думать о нем, о Гере, потому что он заслонял собой все остальное.
Она выбрасывает сигарету. Закрывает окно и задергивает шторы. Забирается в постель, включает ночник и берет сотовый:
«У меня просто ужасный день. Хотя пятница. Устала жутко. Как ты?»
«Смеркалось. Перезвоню».
Артём, не звони! Напиши! Напиши!
Так хотелось, чтобы он именно написал. Как умеет — со всем запятыми и двоеточиями. Что-то есть в этом. Хотелось, чтобы он написал длинно и содержательно.
Через пятнадцать минут от Гергердта раздается звонок. Дружинина отвечает спокойно, будто и не была все это время как на иголках. Выдает негромкое «привет» и замолкает, хотя отчаянно рвется спросить, вернулся ли Артём из поездки.
— Кто обидел Радку-мармеладку? Скажи. Убью всех...
Сердце ёкает. Рада натянуто смеется и начинает рассказывать ему всякую ерунду. Точнее, для него это ерунда, но она рассказывает, как будто кто-то тянет ее за язык. Говорит, что за неделю вымоталась на работе, что по вечерам ездила на квартиру. Что избавилась от мусора, оставшегося от ремонта, сделала уборку, и перевезла почти все вещи. И про то, что в воскресенье привезут мебель, она тоже говорит. Ну не дура ли…
Что-то не так. Тишина. Тишина поражает не в том смысле, что Гера не перебивает, а потому что в телефоне не слышно никакого постороннего шума. Это так странно.
— Артём, — зовет она его.
— Давай завтра увидимся. Во сколько тебе будет удобно?
Ей вообще неудобно с ним видеться. Ни во сколько. Но она соглашается:
— Только днем. Вечером мне совершенно некогда. — Есть у нее время вечером. Полно у нее времени, но Гере этого знать не обязательно.
— Хорошо, давай днем, — без пререканий принимает он ее ответ. — В кондитерскую? Ну десерт-то надо съесть.
Рада сдержанно смеется. А испытывает желание хохотнуть, запрокинув голову.
— Да. Куда? Когда?
— Завтра позвоню, скажу.
— Скажи сейчас, — настаивает она.
— Нет, завтра.
***
Только утром Рада понимает задумку Артёма. Почему он сразу не сказал: когда и куда. Теперь дергайся от каждого звонка. Можно махнуть рукой, но она страшно не любит опаздывать и заставлять себя ждать, он как знал, что такая неопределенность будет ее нервировать. Но и звонить ему, спрашивая, как скоро он приедет, не могла.
Дьявол раздери этого Гергердта, но к полудню она уже готова ко встрече. А он приезжает в 15.00 и звонит в домофон.
— Выходи гулять.
— Ты внизу?
— Нет, вверху.
Блин, ну, конечно. Дружинина смеется. Вопрос срывается сам собой. Бывает такое от удивления. От радости такое тоже бывает.
— Жди. Я сейчас.
Она юркает в комнату, сбрасывает домашнюю одежду. Натягивает узкие черные джинсы и синий свитер. В прихожей накидывает на плечи черную косуху, сует правую ногу в высокий сапог.
— Рада, ты куда? — спрашивает мать, выглядывая из кухни.
Рада вздыхает. Надевает сапог на левую ногу.
— Я надеюсь не с этим встречаться?
— С этим, — спокойно отвечает она, подтягивает сапоги. Они удобные. На плоской подошве. И легкие.
— Одумайся, пока не поздно.
— Мама, прекрати, не устраивай спектакль. Мне не пять лет. — Выбегает из квартиры.
Давненько не испытывала она такого ощущения. Дивного, но опасного ощущения радости. Лифт плетется вниз в десять раз медленнее, чем обычно. Хоть бы не застрял. Как вчера.
— Как ты быстро, — говорит Артём, довольно улыбнувшись.
— Конечно, — неопределенно подтверждает она, садясь в машину.
Плевать, что там Гера себе думает. Пусть радуется, что она ждала его и вылетела из дома через пять минут после того, как он позвонил.
— Ты спец по десертам, выбирай место, — предлагает он, а ее очень радует момент, что она снова сама может выбрать, где они проведут время.
…Они заходят в кафе-кондитерскую. Оно небольшое, но очень уютное, и здесь готовят потрясающие десерты. Рада на минутку застывает у витрины, с улыбкой окидывая взглядом разнообразие сладостей. Она уже думает, что закажет к зеленому чаю. Чай обязательно должен быть зеленый. С мятой.
— Пойдем. — Артём утягивает ее вглубь, в зону отдыха с диванами.
Рада снимает куртку и вешает ее накованную стойку. Возле столика стоит кованная цветочница. На стене открытые полки с посудой — необычный элемент декора.
— А мы что-то одно попробуем, или разное закажем, а потом тарелками поменяемся? — Гергердт смотрит в меню. Хмурится, будто решает сложную задачу.
— Помочь тебе с выбором? Не привык к сладенькому?
— Ага, я как-то все по кровушке человеческой…Ты подумала? — Кладет папку на стол.
— А я должна была над чем-то подумать? — Дружинина упорно «выбирает».
— Конечно. Но если тебе недели не хватило, давай на следующих выходных встретимся еще раз. Проведем очередную светскую беседу, поговорим о чем-нибудь. Кино-домино-опера-балет. Можем даже сходить. В оперу и на балет. Можем даже слетать. В Ла Скала, например. Будем ужинать в дорогих ресторанах, беседовать о разных жизненных вещах. И не жизненных тоже. Будем искать источник вселенской мудрости. У нас найдется много общего. Не потому что у нас оно правда есть. Но общее найдется обязательно. Потому что в словах нет ничего кроме слов. Слова всегда найдутся. Так продлится месяца два. При условии, что мы будем встречаться только по выходным. Тебе нужны эти два месяца? Или начнем по-взрослому? Оперу-балет можем сообразить по ходу. Все, что захочешь.
— Ты не понимаешь, что такое «нет», да?
— Ты этого слова ни разу не произносила. Все, что звучало, было не слишком убедительно.
Его ровный голос затихает. Почему-то у Дружининой возникает четкое ощущение, что все рассчитано до секунды. Именно в этот момент подходит официантка, с дежурной улыбкой приготовившись записывать заказ, и прерывает их на паузу, после которой разговор должен обязательно вырулить в определенное русло. Но в какое?
— Баварский крем с лесными орехами и кофе, — говорит Гера.
— Меренговый рулет и зеленый чай, — сообщает Рада.
Как ни прискорбно признавать, но Гера прав: ей не нужно двух месяцев, чтобы решить, будет она с ним спать, или нет. Рада всегда чуть не с первого взгляда определяла, позволит она тому или иному мужчине дотронуться до себя. И если у нее внутри не возникало особенного ощущения, искры, что ли, то никакие два-пять месяцев не помогут. С Герой она смогла бы переспать. А еще она знала, что с Герой не стоит ходить в оперу и на балет, если не собираешься с ним спать.
— Зачем мне менять свою жизнь? Быть с тобой… Меня все устраивает.
— Я тебя тоже буду устраивать, — уверенно объявляет он.
— Почему?
— Во-первых, потому что я свободен. Я не женат, у меня нет детей. Я сам себе хозяин и волен сам планировать свое время. Во-вторых, не думаю, что у тебя с этим Антошкой прям такая неземная любовь.
Дружинина даже не удивляется. Разумеется. Если Гергердт знает, что она спит со своим начальником, то он и имя этого начальника знает.
— А вдруг любовь? — усмехается она.
— Допустим, — улыбается бесцветно Артём. — Чего ж ты тогда по ночам кофе со мной распиваешь… и по ресторанам разгуливаешь?
— Общительная я не в меру, — небрежно бросает Рада.
— Ну да. А я идеально подхожу для того, чтобы поговорить о погоде.
Им приносят напитки и десерты. Но разговор уже успел дойти до той точки, когда делать вид, что сладкое лакомство интереснее, собственно, самого разговора, бесполезно.
— Артём, ты сказал, что тебе надоели шлюхи. Я два года сплю со своим начальником. Он женат, как ты, наверное, знаешь. И ты не считаешь меня девушкой легкого поведения?
— Вот я о погоде, а она все о сексе, — вздыхает Гера и начинает с аппетитом есть баварский крем. Будто он только за этим и пришел. — Нет, не считаю. Когда я сплю с замужними бабами, то мало интересуют их мужьями. Но вот ты мне расскажи, за каким хреном ты спишь с женатым мужиком два года?
— Тебе с самого начала или про главное? Подумай как следует.
— Про главное.
— Он хороший любовник.— Рада тянется за сумкой, заглядывает внутрь.
— И все?
— Ты просил про главное.
— Тогда с самого начала.
Она улыбается и качает головой:
— Я же говорила: подумай как следует. Антошка хороший чуткий любовник, но, как человек, он полный мудак. Потому что изменяет жене. А она нормальная. Как и все остальные, про которых такие козлы, как Антошка, вешают лапшу своим любовницам.
— Еще скажи, что тебя совесть мучает.
— Нет. Потому что не я, так другая. Он все равно будет с кем-нибудь спать. Будет изменять своей жене. Но я, в отличие от какой-нибудь другой, не буду пытаться увести его из семьи, потому что он мне нахрен не нужен. Черт, я сигареты дома забыла. Вот это плохо. — Дружинина берет меню и открывает последнюю страницу. Ее сигарет нет в списке предложенных.
Пока она думает, какие взять, Гера подзывает официантку. Рада показывает меню и тычет пальцем в первую попавшуюся строчку. Несмотря на то что до этого изучала выбор, она тычет наугад. Это заметно.
Через пару минут ей приносят сигареты. Она сначала неуверенно берет из рук Геры зажигалку (свою-то дома забыла), потом нерешительно смотрит на пачку, срывает пленку, вытаскивает тонкую сигарету и, неумело зажав ее пальцами, подносит к губам. Неумело. Хотя курит пять лет. А дальше Рада затягивается и начинает кашлять. Задыхаясь, она давится дымом, словно курит в первый раз.
— Ой, мамочки, — шепчет, прикладывая свободную руку к горлу, — ну и гадость же.
Гера внимательно следит за ней. Он так заинтересован, что наклоняет голову чуть вбок. Он, кажется, весь сконцентрировался на ней.
— Другие сигареты, — тяжело выдохнув, объясняет Дружинина. — Не привыкла.
— Они намного слабее, чем те, которые куришь ты.
— Я никогда не курила что-то, кроме Ричмонда. Только их, с первого дня. Гера, ты тут мне наобещал золотые горы. А мне сейчас нужны всего лишь мои сигареты. Сделай так, чтобы у меня появились мои сигареты. Можешь?
— Рада, радость моя, для тебя все, что угодно.
Он выходит из-за столика. Дружинина не смотрит, куда он идет и зачем. Она смотрит на сигарету, снова осторожно берет ее в руки и пытается сделать еще одну затяжку. Покашливает.
Гергердт возвращается за столик, забирает из ее рук дрянь, которую она пытается курить, и тушит в пепельнице.
— Пей чай, — говорит, точно приказывает.
Рада отпивает холодный чай. Он уже остыл, но так он еще вкуснее.
Официантка приносит Richmond Cherry.
— Число, — говорит Гера.
— Что? — недоуменно переспрашивает девушка.
— Назови любое число от нуля до двенадцати.
Рада закуривает, расслабленно откидывается на диван, не понимая, какого черта Гера пристает к официантке.
— Пять, — отвечает та.
— Свободна, — машет рукой и поворачивается к Раде. — Пять месяцев. Будь со мной.
Ее пушистые ресницы вздрагивают, и она распахивает глаза. От удивления. Но быстро берет себя в руки, тянется за вилкой, съедает кусочек рулета. Запивает его ароматным чаем.
— А два месяца оперы-балета входят в эти пять? Или балет по ходу будем соображать?
— Нет уж, лучше по ходу.
…Он привозит ее домой после девяти вечера. Они снова скупо прощаются, не договариваясь о следующей встрече. Гергердт провожает Раду до подъезда. Только взглядом. Ему теперь нельзя к ней приближаться, трогать нельзя, а то весь контроль к чертовой матери. Не привык он себя с женщинами контролировать и сдерживать.
Шикарная девочка Рада Дружинина. Да, она должна была вырасти именно такой: высокой, красивой, потрясающе сексуальной. Только вот косы зачем-то обрезала. В детстве косы у нее были. Толстющие.
Радке для того, чтобы мужикам голову сносить, не нужна ни тонна косметики, ни откровенная одежда. Ее сексуальность идет откуда-то изнутри. Спрятана глубоко, но прорывается. Бережет себя Радка, не открывается. И все равно проскальзывает что-то. Как посмотрит иногда, полыхнет взглядом или слово какое скажет, то пиши пропало — в глазах у него темнеет от возбуждения. То, что она знает его в прошлом, придает их отношениям какой-то особый шарм, очарование, что ли. Забавно это.
Артём никогда бы не стал искать ее сам и вмешиваться в ее жизнь, но случай столкнул. То ли несчастный, то ли все-таки счастливый — непонятно. Если бы Рада не узнала его тогда, не вспомнила имя, так и отпустил бы, не напоминал о себе. Но она вспомнила. Через столько лет. И обрадовалась, кажется. Ее радость была такая неподдельная и искренняя. Живая. Словно они расставались на пару лет, а не потерялись на всю жизнь.
Он бы не вмешивался в ее жизнь, нет. Он жил как по накатанной, и его тоже абсолютно все устраивало, но было что-то в ее поведении, что позволило ему вмешаться. Чувствовал интуитивно, что имеет на это право. А своим ощущениям он верить привык. Долгое время у него ничего, кроме своих ощущений, не было, и не на что было опереться ему, кроме как на свою интуицию. А уж теперь-то, с его-то опытом «препарирования» людей, глупо пропустить такие явные посылы. Много несостыковок было в Радкином поведении. Полно. Но он пока не собрал все в одну картинку. Начиная с ее любовничка, Антошки, и кончая дурными привычками. Ну ничего, разберется он.
Это, наверное, первый случай, когда Гера изучал человека не для того, чтобы уничтожить или поиметь какую-то для себя выгоду. Он привык разрушать. Ломал, подставлял, наживался на несчастьях и горе, и никогда не оглядывался. Никогда. Сжигал мосты, выжигал души, оставлял за собой бездыханные тела, но никогда не оглядывался. Его били, он бил в ответ сильнее; сбивали с ног, он поднимался и ломал ноги другим; его ломали, а он цинично сплевывал свою боль и шел дальше. Много чего делал, о чем вслух нельзя говорить. О чем лучше не думать. Его пытались устранить, но не смогли.
Начинал с наркоты. Торговал, как обычный барыга, и было ему абсолютно все равно, сколько народа подохнет от этой дряни, сколько пресытившихся мажориков свернется. Или не мажориков. Пох-рен. Потому что у каждого своя голова на плечах. Сам ни разу не пробовал, не баловался. Никто не смог заставить, не уговорили. Ни разу не кололся и не «пудрил носик». Потому что книжки читал, а в книжках написано: наркотики — это смерть. А ему жить хотелось. А этим кайфожорам раз не хочется – пусть сдохнут.
А ему жить хотелось... И не просто хорошо, а богато и красиво. Чтобы никто не называл оборванцем, и чтобы не приходилось сидеть на лестнице, точно шавка он подзаборная, хотя дом как будто есть. Такая жизнь у него получалась — бесшабашная, опасная. Без правил, без законов. Жизнь наотмашь.
Хорошая не получалась. Чтобы послушная и все по порядку. Отобрали. Дали, а потом отобрали. Почему? За что?
Он тогда пацаном был. Обычным. Горячим, непоседливым. Но безобидным. Никого еще не обидел. Ничего никому плохого не сделал, никакого зла. Ну, дрался с пацанами. А кто не дерется? И не понимал: за что наказали? За что?
Мамку дали. Девять лет ему исполнилось. Он уже не думал и не надеялся. Не мечтал даже. Потому что не берут таких больших детей в семьи. Маленьких берут, а таких, как он, уже нет. А его взяли! Говорит, увидела его и не смогла оставить. Хотя тоже хотела мелкого взять. Мамка хорошая была. Настоящая. Любила его. Уроки с ним делала, вещи покупала красивые. Заботилась. Спала в его комнате, когда он болел, от постели не отходила. Кучке пофиг было. Он не смирился, что в дом такого большого ребенка привели, все понимающего. Артёму тоже на Кучку пофиг было — главное, мамка его любила, Артёма. По-настоящему. Вот только обида за нее брала, больно становилось, Кучка часто ее поносил грязными словами.
А Гера старался, как мог. Хоть и не всегда получалось. Но старался: пусть она радуется, гордится им. В комнате всегда сам порядок наводил. Ему неважно, но мамка чистоту уважала: чтобы пыли не было, и книжки ровно на полках стояли. Ну, и помогал, чтобы ей лишнего не приходилось делать. И так за Кучкой, придурком, все убирать надо было. Он себе кружку чая не мог налить. Все Лиза да Лиза.
А Гера наливал. И себе, и мамке. Уставала она очень. Наверное, уже тогда болела. Что-то с почками у нее было. Что-то серьезное. Плохо ей часто становилось, и Гере страшно делалось: а вдруг не станет мамки — что тогда? Что с ним будет? На Кучку никакой надежды. А маме Лизе все хуже. Все чаще она лежала в постели. Все больше лекарств появлялось у нее на тумбочке. Стал чаще Гера пропускать школу, потому что от ужаса сжималось сердце: вдруг мамка умрет, а его дома не будет. А Кучка все воспитывал, говорил: «Мать болеет, а ты ей только нервов добавляешь». Заботливый, какой! Матери предлагал от него избавиться, чтобы «не кормить оборванца, денег и так не хватает», что «лучше бы сиделку наняли». Много еще чего говорил. Противного…
Бывало, Кучка в ночную смену работал. Тогда Артём ложился с матерью рядом. Хотел до последнего с ней быть. Днем сидел рядом и читал ей вслух. Чаще всего «Мастера и Маргариту», она очень любила эту книгу. А ночью тихо плакал и просил: «Мама не уходи». Был рядом, но очень боялся увидеть, как она умирает. И до стылой крови боялся будущего. Что дальше? Что с ним потом будет?
Она непонятная, странная, эта книга Булгакова. Но Артём читал, мамка же ее любила. Он ее с собой в детдом забрал. Украл. Это единственно в жизни, что он украл. Но Кучка просто так не отдал бы ему эту книгу.
А когда мать умерла, Артём «умер» вместе с ней. Кажется, не просто сердце или душу вырвали, а все внутренности с корнем. Все забрали. Все! А Кучка, урод, все воспитывать пытался. Ремнем. То за прогулы, за «двойки», то за драки с пацанами. А как не драться, не воевать, если все вокруг что-то требуют, а ему просто жить не хочется.
Однажды он не выдержал. Кучка к нему с ремнем, а Артём за нож (хорошо, что на кухне дело было). Сказал: «Подойдешь — прирежу!» Кучка испугался. Артём тогда уже, в двенадцать лет, длинный был, худой. А Кучка мелкий, затрапезный. Поганый, в общем, во всех отношениях человек. Вот после этого он у него ключи от квартиры отобрал. Ну, чтобы, типа, Гера ничего из дома не своровал. Ага, три года ничего не воровал, а тут воровать бы начал! Потом приходил с работы, кормил его и запирал в комнате. Выпускал перед сном в туалет, и все. Боялся он его с тех пор. Так и боялся, что прирежет его пацан. Вот тогда и стал Гера читать. Сам. Что еще делать запертым в комнате? Читал все подряд. У мамки большая библиотека. Иногда не понимал, что читал, сложные книги попадались. Потом понимать начал. Оказывается, в книжках так ладно все пишут, так хорошо. О любви, о дружбе, о верности. О людях – больших и маленьких. О предательстве, о лживости, об алчности. О войне, о мире. Столько слов красивых, правильных. Почему в жизни все не так? Почему добро не побеждает зло? Вот и стал читать – в книжках-то все хорошо.
А потом его в детдом вернули. После месяца «тюрьмы». И он «умер» второй раз. Потому что три года назад уходил с победой, а вернулся с позором. Лучше бы вообще в семью не брали.
А когда «умер» третий раз, стало все равно. Потому что ничего живого в нем не осталось. Осколки души своей он похоронил. Зарыл глубоко и стало на все и всех наплевать. Но жить уже хотелось.
Только вот, чтобы жить, нужны деньги. А чтобы жить хорошо – денег нужно еще больше. Вот были б у Кучки деньги, может, мамка бы жива осталась. Может, и у него бы семья была. Хоть такая. И плевать, что Кучка — кучка де...ма.
Теперь попробуй расскажи ему, что не в них счастье. Есть деньги – все есть. Можно и прошлое свое выкупить, и жизнь собственную переписать. Как он сделал. Ни в одном архиве его личного дела нет, ни в одной электронной базе. Все слухи, домыслы. Он просто деловой человек, солидный бизнесмен. У него в Испании сеть отелей и здесь, на Родине, много чего. Попробуй докажи что-нибудь, нарисуй. Все знают его как креатуру Шаурина Дениса Алексеевича. Выскочкой называют и при этом завидуют черной завистью, потому что покровительство Шаура не так просто получить. Невозможно практически. Не нужны ему ставленники, у него сын есть. А его, отморозка бездомного, сопляка безголового, который у него кошелек спёр по малолетке, принял Денис Алексеевич. Из передряг постоянно вытаскивал и крылья прижимал, когда требовалось. А крылья-то расправить как хотелось! Чтобы таким сильным и властным быть, что Денис Алексеевич...
За глаза, конечно, много чего про него говорят, про Геру. В лицо не смеют провоцировать. Бояться. Только за спиной болтают, да и то шепотом. Потому что он полгорода за яйца держит (остальную половину держать не за что), размажет любого.
Сейчас у него есть деньги, и он получает то, что хочет. И эту женщину он получит. Раду Дружинину. Потому что хочет. Нравится она ему. Вся нравится. Как говорит она, улыбается, как двигается. Вся нравится, давно такого не испытывал. Вообще, наверное, такого никогда не испытывал. Неважно, по какой причине, но она будет с ним. Из-за денег ли, протеста, вызова, брошенного порядочным и правильным родителям. А может, девочке просто захочется острых ощущений. Будет она с ним. По любой причине, но не по любви, конечно. Полюбить такого, как он, невозможно. Нельзя его любить. Он и сам себя не любит. Он себя иногда ненавидит. Вот и сказал ей: «Как хочешь, сколько хочешь». Потому что долго она все равно не выдержит. Никто не выдерживал. Она будет с ним столько, сколько сама захочет. Не силой. Никогда он никого не принуждал. Никого не брал силой. В этом не было и нет необходимости. Бабы сами к нему в постель прыгают. Бабы – дуры…