Труды великого писателя Федора Михайловича Достоевского имеют глубокое философское содержание, но интерпретация его взглядов порою вызывает трудности. Доктор филологических наук Татьяна Касаткина и философ Антон Кузнецов обсудили личность и философию Достоевского.
Кто такой Достоевский как философ?
Достоевский — в каком-то смысле источник русской философии, расцветшей на рубеже веков. Русская философия отчасти ориентировалась на европейскую традицию, существующую в формате рассуждения, трактата. Достоевский же — это тот философ, который по форме и содержанию следует скорее платоновской традиции. Он не говорит директивными фразами о том, что есть человек и мир, и что из этого следует, а также, как Сократ у Платона, вовлекает читателя в активный диалог. Как известно, греки не писали философию для того, чтобы её читать, они писали философию для того, чтобы человек, который изучает философию, менялся, чтобы его жизнь менялась к лучшему, — то есть это философия нужная для жизни. Достоевский создает в России философию нужную для жизни.
Круг авторов, который интересовал Достоевского, очертить очень сложно. Во-первых, потому что он был огромен. Во-вторых, потому что его огромная библиотека, которая собиралась уже после каторги, и которая осталась в Петербурге, когда Достоевский с Анной Григорьевной уехали за границу на четыре года, была в значительной мере распродана пасынком. Поэтому мы не знаем об очень многих книгах, которые в эту библиотеку входили.
Достоевский перечисляет многих писателей в письме брату Михаилу после выхода из каторги. Особенно подробно он перечисляет древних, прежде всего историков, но также и философов, а позже он просит прислать ему святых отцов. Скорее всего, речь идет о собрании христианских философов «Добротолюбие». Он просит и Канта на немецком. То есть мы не знаем всех книг, которые к нему попадали, и не можем точно очертить какой-то круг. Достоевский, наверняка, читал Фихте, но свидетельств об этом практически нет.
С философией, читаемой Достоевским, дело обстоит примерно как с художественными произведениями, которые он видел. До недавнего времени совершенно игнорировались описания в дневнике Анны Григорьевны. Многие даже писали, следуя за записью Страхова, что Достоевского не интересовали пейзажи и вообще природа. Что именно его интересовало, Страхов не написал. Поэтому делали вывод, что его интересовали люди. Но прежде всего его интересовали произведения искусства. Если бы об этом не написала Анна Григорьевна, мы бы ничего об этом не знали: когда он жил во Флоренции, он каждый день ходил по музеям и церквям Флоренции. Бывало, что они с Анной Григорьевной едут в Венецию из Флоренции, останавливаются в Болонье буквально на час, и Анна Григорьевна страшно боится, что они опоздают на поезд, потому что ему нужно посмотреть «Святую Цецилию» Рафаэля, которая там находится. Никто на это не обращал внимания, потому что Достоевский в письмах ничего об этом не писал. Для него это было настолько естественным времяпрепровождением, что было непонятно, зачем это вообще описывать. Аналогично дело обстоит и с кругом чтения Достоевского. Он был очень погружен в политическую повестку, он читал очень много газет везде, где пребывал. Им выписывались и обменивались книги, и какими-то ещё путями доходили книги в очень больших объемах. Наверное, самое точное указание находится в записи о предполагаемом романе «Житие великого грешника», где он пишет, что намеревается прочесть целую библиотеку философов-ересиархов, истории церкви и так далее для того, чтобы создать этот роман.
Достоевский не национальный, а христианский писатель. Что значит «быть вторым»?
На взгляд Достоевского, Шекспир представляет собой универсальный код, а Пушкин, наоборот, — национальный код, поэтому он не переводим, не узнаваем, не распознается и не так интересен остальному миру. Но что с самим Достоевским?
Некоторые люди считают Достоевского очень национальным. Хотя, на самом деле надо приложить усилия, чтобы увидеть его как национального автора, а вовсе не наоборот. Знаменитая фраза из «Братьев Карамазовых»: «широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», не содержит эпитета «русский», — его порою подставляют, а речь там идёт просто о человеке. Достоевский — прежде всего не русский, а христианский писатель, а русский он именно потому, что христианский. Собственно, сам Достоевский именно такую последовательность все время и выстраивает, когда высказывается о русском человеке. Главное определение русского человека для него — это то, что он христианин, и, собственно, других нет. Всеохватность русского человека вытекает именно из того, что он человек-христианин.
Христос, с точки зрения Достоевского, позволяет расшифровать и прожить все те фразы Евангелия, которые очень часто трактуются просто моралистически, — он вскрывает их фундаментальный, онтологический смысл. И русский человек именно потому русский, что он также, как Христос, приходит для того, чтобы «быть вторым». Что значит «быть вторым»?
Христос произносит странные слова в свете наших обычных рассуждений о том, как служить Богу. Христос — пришедший на землю Бог, который говорит: я пришел не для того, чтобы мне послужили, а чтобы послужить. Он переворачивает то, что привычно в том числе для якобы христиански мыслящего человека христианской и постхристианской культуры. Бог — это тот, кто служит, а не тот, кому служат. Это очень далеко от любого языческого понимания того, как должно строится взаимодействие с богами. Христос — это тот, кто пришел для того, чтобы стать мостом для разрушенного взаимодействия между землей и небом, между человеком и Богом и т.д. Христос соединяет в себе божественное и человеческое. Он двуприроден именно потому, что он как бы показывает человеку, с одной стороны, каким тот должен стать, чтобы стать Богом (это его задача: Бог вочеловечился, чтобы человек обожился), а с другой стороны, он показывает это крайне парадоксально. Потому что идея приобретения божественности обычно каким-то образом связывается с идеей самопревознесения, становления над кем-то. Но Христос показывает, что Бог — это тот, кто становится под всеми.
И здесь вспоминаются многие герои романов Достоевского, являющиеся людьми, которых влечет идея, чтобы в каком-то смысле стать Богом. В случае с Кирилловым в «Бесах» он об этом прямо говорит, в случае с Раскольниковым или отчасти Иваном Карамазовым — не так явно. Иван Шатов не собирается стать Богом, но он народ делает Богом. Часто основывающиеся на внешнем сходстве люди говорят, что Шатов — это выразитель идей Достоевского. Но это даже близко не так, потому что для Достоевского народ никогда не был Богом, народ — это во всех смыслах чаша, а чаша — не напиток, чаша — то, что его сохраняет; то, что как бы принимает в себя что-то, что совершенно чаше не принадлежит и принадлежать не может.
Почвенничество
Достоевского какая-то часть людей, может быть, даже не очень хорошо знакомая с его произведениями, считает националистом, консерватором, имперцем. Может быть, все эти эпитеты и не нужно отрицать применительно к Достоевскому, но каждый раз стоит задавать вопрос об их наполнении.
Например, говорят, что Достоевский — почвенник. Что такое для Достоевского почва, и каков главный тезис почвенничества? Главный тезис состоит в том, что народ и государство развиваются органически, и поэтому любая пересадка готовых форм, во-первых, очень проблематична, во-вторых, она как бы закрывает то живое, что на этой почве уже произрастает. Например, сейчас в Москве везде раскатывают искусственную траву, и в городе уже почти ничего не растет, потому что от стремления сделать быстрее и красивее оказывается, что почва под этой травой умирает, и исчезают птицы, потому что они не едят искусственную траву, исчезают растения, из города уходит природа. Жизнь, которая еще совсем недавно кипела, уходит. Тоже самое происходит при переносе искусственных форм на почву, которая растила из себя что-то ей свойственное. И Достоевский говорит: не надо пересаживать формы, пересаживайте семена. Прекрасная Европа — страна святых чудес для нас, но они вырастили свои формы из своей почвы. Давайте брать не формы, а семена, и у нас они, наверное, как-то иначе вырастут и разовьются. Вот в чем заключается почвенничество Достоевского.
От социального революционера к «христианскому радикалу»
Как можно очертить общую логику изменения позиции Достоевского? Известна фраза, что несчастен тот, кто до 25-ти лет не был революционером, но вдвойне несчастен тот, кто после 25-ти им остался. То есть, с одной стороны, когда в юности бушуют чувства, хорошо, когда они возвышены, и человек борется за лучшее для человечества. С другой стороны, если к человеку не пришел опыт с годами, и он не увидел, что все гораздо сложнее, чем он себе представлял в юности, тут, наверное, уже ничем не поможешь. Достоевский в юности как раз и был революционером, а потом увидел, что все гораздо сложнее. Против чего Достоевский, как и очень многие чувствующие люди, и прежде всего христиане, в то время боролись — это крепостное право. Как он потом напишет: невозможно представить, чтобы такой же, как ты, человек, образ и подобие Божие, жил в рабстве.
Многие философы Нового времени, например, Беркли, жили во времена активного рабовладения и писали трактаты о том, как совместить христианскую веру с рабством. То есть прилагались усилия к нивелированию проблемы. Достоевский совершенно не хотел проблему нивелировать, именно поэтому он становится революционером в кружке Петрашевского. Впоследствии практически все члены именно этого кружка, уже не такого многочисленного, после замены смертной казни получают самые серьезные сроки и отправляются в места для отбывания этих сроков.
Достоевский до конца жизни — христианский радикал: он не собирается мириться с чем-то, что другие пытаются совместить. Другие люди могут считать, что, поскольку ситуацию приспособить невозможно, давайте как-нибудь приспособим Христа. Но он хотел совсем других изменений: он хотел соответствия человека Христу. Для Достоевского единственное осмысленное проживание жизни — это процесс обожения, то есть процесс освобождения того Христа, который заключен в вашем собственном сердце.
Изначально ему кажется, что с этим можно бороться внешним образом, то есть мы, являющиеся хорошими, должны пойти и выступить против тех, кто являются плохими. Практически вся молодежь, которая входит в кружок Петрашевского, — дворянская, а некоторая вполне высшего общества. Некоторые из них на суде не пострадали как раз потому, что их родственники входили в самые высокие круги. Получается, что люди как бы изнутри своего класса восстают против него: против всех заскорузлых стариков на руководящих постах, которые удерживают ужасное положение вещей. Это характерная черта всех революционеров: смести внешнее для того, чтобы на этом месте построить новое. У нас этот опыт был неоднократно, и мы прекрасно знаем, что на этом месте возникает что-то гораздо более страшное, чем то, которое было сметено.
Достоевскому не нужно было пережить опыт революции 17-го года, чтобы понять, что любое насильственное свержение только усиливает террор: в том числе потому что каждое следующее пришедшее на это место правительство становится все менее и менее легитимным. Власть была легитимна, когда она была божественная. Любая власть в этом смысле все дальше и дальше уходит от божественной благословенности.
Достоевский все это увидел без опыта, который есть у нас после него. И он понял, что это абсолютно невозможный путь изменения чего бы то ни было, потому что так не меняется природа человека. От того, что мы поменяем условных плохих на условных хороших, ничего не произойдет, потому что хорошесть ничем не гарантирована: может быть, она гарантирована именно тем, что условный хороший человек пока не находится на том месте, где находится условный плохой, вот и все. Достоевский увидел, что единственный путь реальных изменений — это изменение природы человека. Мало того, он увидел, что если человек по-настоящему следует самому глубокому желанию своего сердца, отдавая этому все, то через какое-то время меняется все. То есть меняют человечество не революционеры, которые хотят прийти на место условных плохих и сделать что-то свое прекрасное, что они себе вообразили, а меняется человечество тогда, когда кто-то один неуклонно следует велению своего сердца, которое ведет его к искренней самоотдаче.
История чиновника. Человек — существо, которое неправильно видит свои размеры
Достоевский начинает свой дневник писателя с 76-го года с истории о мелком чиновнике, который жил-жил и умер. И, вроде бы, о нем больше нечего сказать. Но Достоевский здесь описывает свой собственный перелом: этот чиновник настолько скорбел душой о том, что такой же, как он, человек, образ и подобие Божие, находится в рабстве, что те небольшие деньги, которые он получал за свою чиновничью работу, он складывал и выкупал по мере накопления одного крестьянина на волю, и за всю жизнь выкупил трех или четырех человек. И когда умер, семью свою оставил совсем без средств. Достоевский пишет, что можно сказать, что это не герой, а какой-то идеалист 40-х годов. Но затем он сложным, как всегда отступательным, движением дает нам понять, что именно потому, что этот чиновник следовал истинному велению своего сердца и жизнь положил на то, чтобы освободить трех или четырех человек, через 20 лет в 60-х годах вся страна встает и освобождает крестьян. К такому изменению человеческой природы нельзя принудить, изменить можно только самого себя, и тогда просто от того, что изменился ты, начнут меняться все.
Для Достоевского человечество — это не масса изолированных отдельных людей, как для Локка, допустим, или для Гоббса, который пишет об обществе, складывающемся из отдельных песчинок. С такой точки зрения, конечно, человек человеку волк. Но для Достоевского человек — это существо, которое неправильно видит свои собственные размеры, не понимает свою конфигурацию, и поэтому думает, что то, что вредно одному, может быть полезно другому. То есть я могу отобрать у кого-то ресурс, и мне будет от этого хорошо, хотя другому стало плохо. И вот это самая главная ошибка человечества, потому что на самом деле все связаны и соединены, и неверное действие по отношению к кому-то всегда в результате так или иначе приводит к радикальной проблеме у того, кто это действие совершает.
Достоевский распознает какие-то вещи в отношении человечества не через исторический прожектор, посредством, например, чтения Плутарха, Карамзина и других доступных авторов. Эти вещи он усматривает не в человечестве как таковом, а просто в конкретных людях, с которыми он сталкивается, допустим, на той же каторге, и, может быть, через свои личные жизненные потрясения.
Мы можем судить о человечестве вообще, смотря документальные фильмы об истории, слушая крупных социальных и политических философов, и делать большие заключения в отношении того, каково человечество, куда ему двигаться и т.д. Но это будет очень внешнее, механистическое представление о человечестве. В таком случае мы прежде всего делаем из человечества некую абстракцию. Это путь современной науки, но это не путь ни греческой философии, ни Достоевского. Потому что Достоевский как раз весь о том, что собственно человека и вообще любое существо мира можно понять только изнутри.
Отношение Достоевского с каторжанами. «А сейчас я Вам ножки вымою». Служение высшего низшему
Достоевский попадает на каторгу, будучи дворянином, где его окружает не дворянское общество, а обычные каторжане. В этих условиях самое главное для Достоевского было не высказывать ничего, что дополнительно отдаляло бы его от этих каторжан. То есть и так понятно, что дворяне физически слабее в силу другого образа жизни, они не так приспособлены, не так выносливы и т.д. Их сами же каторжане отстраняли от работ, потому что те только мешались под ногами.
В таких закрытых мужских сообществах чаще всего есть попытка сразу построить иерархию на разных основаниях. И, конечно, по логике, дворяне должны были быть загнаны в самый низ этой иерархии. А получалось совершенно наоборот. Скорее всего, именно потому, что Достоевский не ждал, что ему будут служить. Кажется, практически все политические русские придерживались именно этой линии: они совершенно не ожидали того, что им будут продолжать служить, как это было в логике общества, из которого они пришли, — они начинали служить сами. Они начинали служить своими знаниями, своей психологической поддержкой окружающим, возможностью в том числе быть инстанцией, которая договаривается, разъясняет сторонам, которые готовы уже пойти стенка на стенку просто от непонимания, позицию той и другой стороны и ищет возможности для взаимодействия и примирения.
То есть на самом деле оказывалось, что в них очень много способностей и умений, которых нет у другой страты, которая оказалась, с физической точки зрения, гораздо более подготовленной к каторжным условиям. В конце концов и нижняя страта не хотела противостояния. Когда один человек видит, что другой человек не замыкается в себе и не кичится чем-то, то он встречно тоже меняется.
Кроме всего прочего, есть и совсем другой общий тип взаимоотношений. Достоевский описывает его в «Записках из мертвого дома». Был такой страшный каторжанин, который вообще ничего не боялся и в принципе был готов убивать даже без необходимости, просто потому что «так сложилось». Он не боялся начальства, для него не было никаких причин, по которым он мог бы вдруг поставить себя кому-то на службу, кроме одной, — беспомощность другого человека. И Достоевский пишет, как этот страшный каторжанин Петров, которого вся каторга боится, начинает прислуживать дворянину Горянчикову: как он его сопровождает, моет и утешает, просто потому что он слабый, он маленький, а я большой, я в этой ситуации большой. Герцен говорил, что Достоевский прямо дантовские картины рисует в этой каторге. Он описывает баню, которая им представлена как чистый ад. Но в последний момент Петров говорит Горянчикову: «А сейчас я вам ножки вымою». Достоевский говорит устами Горянчикова, что тут не было никакой уничижительности, просто мои ноги он никак не мог назвать ногами, а только ножками. И такое служение высшего во всех смыслах низшему сразу создаёт внутри этой адской бани райскую сцену.
То есть оказывается, что любой человек любую самую адскую ситуацию может мгновенно преобразить в рай, если только он поймет, что, если он высший, то его место — это место служения.
Влияние на Ницше
С одной стороны, Достоевский — христианский философ. С другой стороны, Достоевский сильно повлиял на такого антихристианского философа, как Ницше. В чем его влияние на Ницше? Ведь в глазах широкой аудитории это, казалось бы, человек, который хочет порвать с христианством. Что такого интересного Ницше увидел в Достоевском?
Если посмотреть на то, что такое сверхчеловек Ницше, то сверхчеловек — это воплощение идеи, что человека нужно превзойти. И это вполне христианский лозунг. Именно христианство говорит о том, что человека нужно превзойти. Потому что, с одной стороны (и Достоевский прямо так напишет), христианство — это свидетельство о том, что в человеке может вместиться Бог. Знание об этом — самая великая вещь, которую принесло нам христианство.
Святые отцы в «Добротолюбии», которое, скорее всего, приехало к Достоевскому после его просьбы о том, чтобы ему прислали для чтения святых отцов, говорят, что человек — не человек. Человеку нужно стать человеком, а для этого нужно овладеть собой. То есть нужно провести ряд изменений, соединить ум и сердце. Их разделение — это следствие грехопадения. Раскольников постоянно будет действовать по-разному, следуя мотивациям из ума и из сердца. То есть это не человек пока: человеку нужно совершить некое серьезное действие по своему возвращению в естественное состояние, не говоря уже о состоянии выше естественного. И тогда в чем антихристианскость лозунга Ницше? Действительно, наличный человек — это то, что, безусловно, нужно превзойти.
Братья Карамазовы и отчаяние писателя
Можно ли сказать, что в так называемом великом пятикнижии Достоевского: «Преступление и наказание», «Подросток», «Братья Карамазовы», «Бесы», «Идиот», — самое философичное произведение — это «Братья Карамазовы»?
Скорее нет. Его можно назвать самым философичным, просто потому что Достоевский настолько отчаялся, что его поймут, что уже решил говорить максимально прямолинейно. Поэтому «Братья Карамазовы» кажутся наиболее философичным. То есть там больше всего прямых философских рассуждений вложено в уста героев.
Отчасти от прочих писателей Достоевского отличает то, что его герои прямо философствуют, причем именно аргументируют. Начиная с «Преступления и наказания» мы находим просто огромные куски, в которых объясняется, почему персонажи поступают так или иначе, приводятся разнообразные доводы и т.д. Это очень интересное соединение жанра литературного романа с чисто философскими рассуждениями. Причем это неслучайные философские рассуждения. Герои Достоевского не просто что-то философское говорят, из серии про житейскую мудрость, они в буквальном смысле пытаются друг другу что-то доказать. Герои Достоевского философствуют так, как будто бы от этого зависит их жизнь. И часто она действительно зависит.
Достоевский слишком мрачный писатель?
Как быть тем, кто считает, что Достоевский слишком мрачный писатель? В работах Достоевского люди, как правило, сталкиваются с тем, что, в том числе в себе, они бы видеть не хотели. Достоевский мрачен для них, потому что он ведет их туда, куда они совсем не хотят заглядывать.
На самом деле Достоевский — светлейший человек, обладающий огромным юмором, бесконечной уверенностью и оптимистичностью в отношении в том числе исхода человеческой жизни. Говорят, что нечего искать за пределами этой жизни, смысл в самом проживании. Но если мы приходим в эту жизнь только для того, чтобы начать стареть и умирать, то вся жизнь — это медленное умирание, и в этом мало смысла. Тогда справедливо говорят древние язычники, что любимец богов — тот, кто не родился, или в крайнем случае умер в молодости. Если это признать, то может оказаться, что мы живем бессмысленно.
А Достоевский — это очень оптимистичный человек, который показывает перспективу для человека, который показывает глубочайший смысл в человеческой жизни. В том числе в «Братьях Карамазовых» он это проговаривает почти прямыми словами, когда Митя говорит: «Все дитё». Потому что есть малые дети и большие дети, а земля — это место, где человек взращивается для перехода, для того, чтобы продолжить свой путь. Дальше старец Зосима это объясняет.
Легко отнестись и с симпатией, и с уважением, и с чем угодно к тому, кто заведомо выше тебя. А вот отнестись с симпатией и уважением и т.д. к тому, кто заведомо ниже тебя, это большое упражнение. Недаром один из вариантов последнего суда — это когда Христос говорит, что те, которые по правую руку, вы меня накормили, напоили, посетили в темнице и т.д., а те, которые по левую, вы меня не накормили, не посетили. И обе стороны говорят: Господи, мы тебя не видели! И он отвечает: если сделали одному из малых сих, то сделали мне. То есть Бог постоянно присутствует во всех, кто нас окружает, и наше действие по отношению к ним будет ценно именно постольку, поскольку мы Его в них не узнаем.
Оказывается, что преображение — это то, что возможно только здесь, то есть эта жизнь обладает такими качествами, которые не воспроизводимы ни в каких других условиях, в том числе в условиях полного знания. И поэтому обучиться и вырасти душа может только здесь.