.....К Бобловкиным часто захаживал мастер Павел Иванович Романов. Появился он в селе после революции 1905 года и не только для Вани, но и для многих других богородцев являлся человеком в высшей степени "таинственным". Не найдёшь, кажется, мастера, о котором ходило бы столько разноречивых историй и даже легенд. Одни говорили, что Романов - это бывший петербургский студент не то Академии художеств, не то университета, исключенный за участие в революции. Другие утверждали, что это пропойца из "благородных", бросивший семью, и жил он совсем не в столице, а в Троице-Сергиевом посаде. Но все сходились на том, что это человек образованный, умный и талантливый.
Ваня его запомнил как веселого, доброго друга ребят. Романов рассказывал богородским мальчишкам и девчонкам сказки, любил прибаутки и часто повторял, что сказки, поговорки и пословицы - это подлинная народная мудрость. А уж как он высмеивал истории из священного писания, которые торжественно и важно преподносил поп на уроках закона божия!
Самое подходящее время для резьбы оказывалось осенью, после уборки хлебов, окончания молотьбы и заготовки дров на зиму. На рождество и на масленой неделе богородцы отдыхали по нескольку дней, а потом опять резали вплоть до той поры, когда надо начинать пахоту.
Работали с раннего утра и до позднего вечера. Иные мастера ложились спать пораньше, чтобы встать затемно и порезать, пока не мешает ребятня, а перед субботой - днём отвоза товара в посад - просиживали за работой и всю ночь.
С осени начинались и посидки. Трудиться компанией казалось веселее. Правда, мужчины и женщины держались порознь. Девушки снимали избу на всю зиму у какой-нибудь бобылки, часов до десяти работали, а потом пели песни и танцевали кадриль. Мужчины собирались вчетвером, вшестером и даже вдесятером в избах попросторней, у бездетных, чтобы возня и крик детей не мешали работе.
Ванин отец складывал в плетеную корзинку стамески, нож и "правило" - кусок корня липы, о который резчики точат инструменты. В подоле фартука он нес обрубленные топором заготовки. Ваня мог идти с отцом при одном строжайшем условии: если он "не пикнет", голоса не подаст, не то что станет вмешиваться в разговор. Ваня клялся в этом и никогда обещания не нарушал. Он забирался в уголок, на мягкую и душистую гору стружек и щепок, и слушал, как старики вспоминали прошлое. В Москву продавать товар ездили многие богородцы, некоторые побывали даже за границей, на выставках кустарных изделий. Иногда в деревню заглядывали странники, калики перехожие, и на них тоже хотелось взглянуть Ване.
Странник Илья Камаев раз или два в год обязательно являлся в Богородское. Когда-то он служил в армии вместе со Степаном Зининым и с тех пор изредка наведывался к сослуживцу.
Ваня Стулов хорошо помнил его. Мужик здоровенный, чернобородый, как цыган, носил черное монашеское одеяние и широкополую поповскую шляпу. Длинный его посох завершался невесть откуда раздобытой бронзовой, всегда начищенной до блеска фигуркой голубя с поднятыми крыльями.
Работать Илья нигде не хотел, бродил из деревни в деревню по всей России, кормился подаянием и плёл небылицы.
Войдет в избу, поклонится по-особенному, низко, будто переломится пополам, зыркнет колючим, быстрым, всё примечающим глазом, потом с наигранной простотой улыбнётся и скажет:
- Пришёл раб божий Илюшенька!
Оставался он в селе неделю, переходя из избы в избу. На посидках садился возле мастеров и медовым голосом рассказывал о том, как льют медные кресты на Соловецких островах, или о диковинном резчике по кипарису в Новом Афоне.
Мастер Степан Зинин не раз пробовал пристроить сослуживца к делу, прося помочь по хозяйству.
- Уж сколько годов ты, Илья, ходишь к нам в Богородское, помог бы хоть раз мне жать. Не справляюсь я.
Илья отшучивался:
- Мать-покойница мне всё, бывало, наказывала: "Не жни, Илюшенька, от жнитва-то поясница сильно болит".
Но, чувствуя в словах хозяина намёк, бездельник переходил к соседям.
Насмешник Романов вырезал "Илью" из дерева. И так хорошо сумел он передать и лень и хитрость этого "гостя", что игрушку затаскали по избам. А уж смеху сколько! Как об этом узнал странник, неизвестно, но с той поры он в Богородское ни ногой.
Однажды осенью дедушка сказал внучонку: - Завтра зайду за тобой, будем продавать глазки. Почище оденься.
Вечером Ваня долго не мог заснуть. И что это дедушка Барашков придумал глазки продавать! Кому? Зачем? И как без глазок-то жить? И почему надо наряжаться?
Но, если дедушка сказал, приходится слушать, а не рассуждать.
Нарядился Ваня с утра и весь день ждал, но дедушка явился только под вечер.
- А зачем их продавать, глазки-то? - осмелился спросить маленький Стулов.
- Обычай такой! - объяснил Барашков. - До сей поры резали мы, пока солнышко светит. А теперь темнеет раньше - ты и сам, поди, это заметил. Чтобы успеть нарезать столько же, сколько и летом, приходится лампу зажигать. От такой работы глаза портятся. Вот у нас и повелось отмечать, когда керосин начинаем палить. Продаём свои глазки за недорогую копейку.
В тот день не только Ваня оделся чисто: все вынули свежевыстиранные рубахи, праздничные штаны. А парень, которому доверили зажечь первую в эту осень лампу, нарядился в красную рубаху - всё, как полагалось по обычаю.
Увязывался Ваня Стулов с отцом и на посидки к мастеру Якову Ерошкину, брату одного из самых знаменитых резчиков - Филиппа Ерошкина.
Дядюшка Яков отличался такой сердечностью, что все в Богородском о нём и сейчас ещё отзываются с уважением и любовью. Рано овдовев, он остался бобылем с пятью детьми, заботливо их обихаживал, и дом его стал заветным местом для ребят чуть ли не со всей деревни. Яков хорошо пел, недаром слыл запевалой на весенних хороводах. Для зимних посидок у него в запасе всегда находились занятные истории.
- Дядюшка Яков, расскажи что-нибудь! - просит Ваня. Ерошкин наморщит лоб, думает, думает, потом начинает:
- Ты, Ванюшка, чай, помнишь...- Потом спохватится и засмеётся : - Да, у тебя ещё нос не дорос...
И расскажет столь замысловатое происшествие из времён Петра I, что и Ваня и другие ребята замрут и слушают, разинув от удивления рот. А Яков Дмитриевич и рад.
Когда работа на посидках кончалась, дядюшка Яков доставал карты, и разгоралась игра в щелчки. Кто оставался "козлом" или "дураком", получал от Ерошкина полную порцию щелчков. Жалости он не знал, да и ребята её не ждали. Я помню, как Иван Константинович Стулов мне говорил:
- Видишь шишку на лбу? Это дедушка Яков мне набил. Ох, шибко стрелял пальцем!
