У «тёти Дяди» (так дети называли хозяйку Ядвигу) было тесно, водились крысы, и отец нашел дом и получше, и рядом с детским садиком, в частном секторе, от которого и до центра Минска, и до остановки автобуса, который следовал до «9-го километра» Московского шоссе, то есть до проходной училища, было недалеко.
Хозяин был бывший партизан, Семён Адамыч, вдовец с дочкой – старшеклассницей Лилей, похожей на расцветшую розу.
Сам Семён Адамыч, дородный тихий человек, видимо, устал от одиночества в обществе невесёлых воспоминаний.
Запомнилось, как он рассказывал родителям, что недавно хулиганы выбили у соседки окно среди ночи. Та настолько испугалась, что сердце не выдержало.
- Всё боялась, что снова война начнётся! – горестно качал головой наш новый хозяин.
Дом состоял из четырёх комнат «распашонкой». Такое расположение отец почему-то называл «тёщин вариант».
Три двери выходили в просторные сени, или зал, или общую кухню.
За одной было две комнаты хозяина с дочкой, за другой – наша, а за третьей поселился однокурсник отца – дядя Володя Силкин с женой тётей Тамарой и подвижным, как ртуть, сыном Вовиком (…)
Вечером, весь в зелёнке, я стоял в углу, наказанный, угрюмо выпятив пузцо.
Родители сидели на диване и… зевали.
Я стоял, как партизан, не подавая признаков усталости и раскаяния. Папа с мамой поняли, что процедура бесполезна, и уложили меня в глубокую, ещё младенческую, кроватку, одна сторона которой закрывалась сеткой на стальном штыре. Я её явно перерос.
Отец это заметил, и на другой день меня впервые послали в магазин одного, за хлебом.
Магазин находился за углом, метрах в трёхстах от дома. Мелочь (15 копеек+15+две) была в рукавице, державшейся на резинке, продетой через рукава и спину.
Гордый поручением, я уверенно дошел до магазина, и лишь в последний момент оглянулся единственный раз. И успел заметить, как отец торопливо спрятался за углом дощатого забора.
Обратно я принёс в авоське буханку чёрного за 14 копеек и батон за 18 (…)
Отцы с нами занимались нечасто, были заняты. Но мы на всю жизнь запомнили и стрельбу из дубовых луков, и пуски деревянных корабликов с помощью туго натянутой «венгерки», и первые совместные поделки из досточек – полочку и подставку для книг.
Однако вскоре у Семёна Адамовича всем стало тесно: и родителям, которые заждались места в общежитии, и нам, обуреваемым жаждой приключений и исследований.
Этому способствовало повальное тогда среди детей увлечение марками.
Помню торжественный момент, когда впечатывал, тщательно облизав клейкую сторону, свою первую марку в первый свой альбом на пружинке, на первую страницу его, покрытую мелкой зелёной сеткой.
На марке был изображен комбайн, а рядом с ним – подпись: «Кукуруза – это хлеб, молоко, мясо!» или что-то в этом роде.
Марки будили воображение, порождали множество вопросов.
- А кто такой Гамлет? – тыкал я пальцем в откинувшегося в полубезумном раздумье Смоктуновского.
- Принц Датский. Это трагедия Шекспира, - пояснял отец.
Тут же выяснялось, что такое «принц», «трагедия», где находится Дания. А Шекспир был рядом, на другой марке – в 1964-м году ему как раз исполнилось 400 лет, и ещё не были нам ведомы сомнения в его авторстве, не слышали мы имени внебрачного сына английской королевы Френсиса Бэкона.
- Красивая?! – полувопросом обращался я к папе, указывая на Вертинскую-Офелию.
- Красивая… как Снежная Королева, - отвечал отец, и было понятно, что такие холодные дамы – не в его вкусе. Значит, и не в моём, - щёлкнуло в подсознани (…)
Потряс фильм «Последний дюйм» - об отношениях отца и сына, какими они должны быть.
Родители разрешали нам с Вовиком смотреть, кроме этих и ещё нескольких фильмов, воскресный «Будильник» с милейшей, словно в зеркальце глядящейся, Светланой Жильцовой; «Умелые руки» с добрейшей «тётей Валей» Леонтьевой, и «Клуб кинопутешественников» с суровым Шнейдеровым. На фоне карты двух полушарий он казался третьим, самым загадочным.
Родители считали вслед за Толстым, что в сознании ребёнка до 5-6 лет нужно успеть вбросить как можно больше позитивных впечатлений и начатков знаний. Как семена, они в большинстве своём прорастут, надо только не забывать их «поливать» и вспоминать, делая заманчивыми до престижности. После этого возраста, считали папа с мамой, «почва» уже начинает подсыхать, а процент всхожести – резко падать.
Пользуясь близостью к центру Минска, меня водили и в цирк, где я видел медведей знаменитого Филатова, и тигров легендарной Бугримовой. Водили и в оперу, на «Спящую красавицу».
Великолепное здание минской оперы, как бы парящее над Свислочью, - одно из самых изысканных воспоминаний раннего детства (…)
Главным внесемейным впечатлением была память о недавней войне.
И в марках с героями и даже Договором 1963 года о нераспространении ядерного оружия в трёх средах, и в цикле телепередач писателя Смирнова о Брестской крепости, и в фильмах, и в танке Т-34, стоявшем на пьедестале в центре Минска.
Первый мой, ещё дошкольный, стишок. Начинался словами:
В сорок первом начиналась
Великая война.
В сорок первом поднималась
Великая страна…
Магомаев пел страшный «Бухенвальдский набат» про «сотни тысяч заживо сожжённых». Марк Рейзен весомо давал понять, что нам есть чем гордиться и что защищать:
«Люблю Украину, молдавские степи…
И где бы я ни был, и что бы ни делал, -
Пред Родиной вечно в долгу…» - нёсся, казалось, над всею страной, его могучий бас.
И мы с Вовиком понимали, что мы на всякий случай должны всё знать и уметь, и ничего не бояться, потому что надо привыкать «за победу бороться»!
С таким настроением мы и переехали на «9-й километр» Московского шоссе, где напротив проходной МВРТУ (Минского Высшего радиотехнического училища) высился широкий гранитный обелиск, на котором золотыми буквами был выбит список погибших (…)
Придя домой, я увидел заплаканную мать и лежащего на диване, уткнувшись в подушку, отца. Он не шевелился и даже не обернулся, когда я шумно появился в комнате. Внутри всё похолодело…
- Дедушка в Ставрополе умер! – сказала мне мать.
Да, упругий, как мячик, улыбчивый, как солнышко, ясноглазый дед Алёша, которого я недавно видел в первый, и, как оказалось, в последний раз, присел у своей тележки грузчика, опершись на резиновую шину её колеса, и больше не поднялся.
Я вспомнил его глаза-треугольники, и подумал: «Вот так: сначала пулей были «убиты» все дедовы зубы, а теперь добит он весь!»
- Это всё война проклятая, сын! – сказала мать. Лицо её окаменело в печальной задумчивости. В войну её было шесть лет, как мне сейчас.
Деда Алёшу хоронило пол-Ставрополя.
За ним несли его ордена на подушечках. Над его свежей могилой не грохотал оружейный салют. О смерти его не сообщали местные газеты. Простой грузчик. Ну прошёл всю войну, - так это ж его долг! Мог бы отсидеться на «ж/д» брони? Не смог, не усидел. Все они, русские, со странностями!..
Отец страшно переживал ещё и потому, что не мог быть на похоронах, - служба! Хоть и нелюбимая, да важная. Подписался – терпи! «Тронул – ходи!» И долг исполняй, не оглядываясь, не рассуждая. Таков русский характер. Или эта жертвенность – следствие прививки? Чьей? Когда сделанной?..
Вскоре мы всей семьёй, приодевшись, поехали в город, «на салют».
Площадь Победы была запружена людьми. На улицах – много лозунгов, плакатов: «Родина-мать зовёт!», каменный солдат с мечом и девочкой на руках из Трептов-парка. Мы с Вовиком радостно возбуждены.
Кампания наша выглядела красиво: отцы, дядя Коля Иванов с красавицей тётей Аллой «Трушкой», дядя Сима Боровских, краснолицый, худой, с оттопыренными почти как у Коли Мозовко, ушами, дядя Саня Сопин, казавшийся мне родным, потому что был свидетелем на свадьбе родителей, Балагуровы, Ильины, Маркины, Денисенко… Все – соседи, все молодые и сильные. Мужчины – в курсантских мундирах, женщины – в лёгких нарядных платьях.
Навстречу попадались ветераны – крепкие нестарые мужики со скромными простыми лицами, с глазами, нередко исполненными лёгкого недоумения, - ведь общепризнанными «именинниками» они были признаны впервые за двадцать лет. День Победы объявили праздником только что, в 1965-м!
- Вот бы дед Алёша здесь был! – сказал я отцу.
- Нет его, сын, нет больше. И очень многих уже нет! – печально проговорил он.
Толпа разбухала, и наша компания оказалась прижатой к небольшому одноэтажному домику, у двери которого я увидел табличку с надписью, нечитаемой в темноте.
- Давайте на крыльцо! – предложил кто-то. – Отсюда будет виднее!
Как только мы поднялись на крыльцо и сбились в уютную кучку, прогремел салют. Кампания дружно грянула «Ура-а!» Мы с Вовиком завизжали – в «ура» наш восторг не вмещался.
От избытка чувств народ стал обниматься.
Рассыпчатые светящиеся букеты, казалось, заполнили собой небо, с особой силой осветили светло-серое тело высоченной стелы с венчающим её Орденом Победы.
- Это небо мы защищаем! Твой папка защищает! – с чувством произнёс дядя Коля Иванов.
Смущённый его пафосом, я обернулся и увидел, что дядя Геша и тётя Лиля Балагуровы целуются у таблички. При свете салюта я смог прочитать надпись: «В этом доме в 1898 году проходил I съезд РСДРП».
Домой пришли поздно, но по комнатам не расходились от избытка чувств. Собрались на большой общей кухне. Женщины стали колдовать у керогазов, которых было девять.
Дядя Дима Денисенко, раскудрявый, с румянцем во всю щёку, уже в майке, рассказывал байки, сидя на табуретке и поджав под себя ногу.
Я часто видел его в такой позе, и невольно перенял её. Она стала моей не самой лучшей привычкой на всю жизнь. Конечно, на людях я не сажусь на собственную ногу, но вот пишу эти строки именно в этой позе, хоть и прошло больше полувека…
Ложась спать, я вдруг вспомнил, что Денисенко рассказывал какую-то жутковатую историю о том, как по ошибке человека похоронили живым, но его спасла его собака. Сразу после похорон она стала выть у могилы хозяина. Она выла не прерываясь, выла как-то по-особенному, по-звериному. Кто-то, хорошо знавший и покойного хозяина, и его собаку, не на шутку встревожился и переполошил окрестности, добившись эксгумации. «Покойник» оказался живым! Только весь поседел.
- Пап! А, может, деда закопали живого? – испуганным шепотом спросил я.
- Нет, сын. Он умер, - ответил отец. – Умер от ран. Спи. Не пугай себя. Да и дядя Дима может и сбрехнуть!
И он, чтобы меня успокоить, пояснил, что такое брехня и рассказал несколько примеров.
Уже совсем «улетая» в сон, я спросил напоследок:
- Пап! А что такое РСДРП?
Отец расшифровал, оставив дальнейшие разъяснения на потом.
«Потом», много лет спустя, я понял, что наша компания любовалась салютом у места, где когда-то собирался клубок могильных змей, решивших закопать живьём Россию. Что, если бы не они, может, и не было бы этого праздника, потому что не было бы ни той войны, что закончилась 9 мая, а точнее\. 2 сентября 1945 года, ни той войны, где прадед «мочил» и «красных», и «белых». И было бы нас, русских, сегодня, как китайцев. А Штаты были бы периферийным государством…
Празднование Дня Победы усилило наши с Силкиным-младшим «военные приготовления». Тем более что враг из фантазийного вдруг стал реальным.
В городке появились немцы!
Конечно, это были «гэдээровцы», и их, приехавших на стажировку в Минск, было немного. Но форма была так похожа на офицерскую форму времён III рейха, что, увидев их в городе, одна женщина упала в обморок. Во время войны у неё на глазах расстреляли сына. После этого случая «нашим» немцам запретили выезжать в город в форме (…)
…Скоро мы с Вовиком поняли, что «наши» немцы – хорошие. А когда мы узнали о том, что наши лётчики, ровесники наших отцов, пожертвовали собой, чтобы их самолёт не упал на город, немецкий город, город немцев, с которыми мы только что страшно воевали, мы начали понимать, кто такие русские, и какими, значит, должны быть мы (…)
…Гонка вооружений обязывала действовать. Логика была проста. Нас никто не обстреливает ракетами, но отцы наши – ракетчики системы ПВО страны, - готовятся к пускам ракет, которых у нас много, и число их растёт. Вот и мы, дети, параллельный уровень того же мира, той же страны, тоже должны быть во всеоружии.
Наши успехи в «гонке вооружений» в сочетании с присущей возрасту несмышлённостью уже представляли серьёзную опасность. И развязка наступила.
Причём двойная.
Вовик решил часть патронов из ящика, закопанного под дубом, перенести поближе. Лучше бы он спрятал их под подушку! – но он спрятал их в титане, который нагревал воду. Ведь под пеплом их было не видно, рассудил он, - значит, спрятаны надёжно!
И вот милая, добрая тётя Лиля Балагурова решила разжечь огонь.
Слава Богу, она не успела присесть! Просто, наклонившись, забросила горящую бумагу в топку. И оттуда раздались… выстрелы! Словно открыла пальбу засада каких-то злобных карликов!
Патронов было пять. Два из них угодили тёте Лиле в ногу. И, опять же слава Богу! – не задели кости.
Вовик был страшно избит и посажен «на цепь» без права гулять без взрослых.
Мой отец несколько дней ходил сумрачный, со мной не разговаривал. Он сам относил тётю Лилю в нашу поликлинику.
Мать надавала затрещин и разрыдалась. Я был готов провалиться сквозь землю, хотя Вовик устроил схрон в титане, не спросясь «старшего».
Вторая, и окончательная, развязка наших рискованных похождений в Минске могла закончиться настоящей трагедией.
До сих пор с содроганием вспоминаю этот случай, быть может, самое постыдное из совершённого мною; почти младенческий возраст не оправдывает недетской самонадеянности, из-за которой он, в конечном счете, и произошёл.
Нам с Силкиным полюбилась кошка, беленькая, черноглазая, пушистенькая. Она так привязалась к нам, что в ней явилось собачье начало.
И вот наша любимица родила четверых котят. Родила в подвале, прямо на коробке с порохом. Вовик радовался этому, кажется, больше, чем рождению сестры Наташки.
Я же, весь исполненный заботы, принёс ей молока, колбасы, тогда дефицитной и потому накопленной специально. И в довершении всего поставил рядом с ней большую свечку, купленную из наших «оружейных» денег, зажёг её – чтобы роженице было светло! – и вышел из подвала, довольный.
Родители собирались за грибами, взяли с собой и меня.
В лесу я и думать забыл о кошечке. А что? – у неё всё устроено, беспокоиться не о чем.
Когда же мы вернулись из леса, я в первый и пока в последний раз в жизни упал в обморок.
Из подвала в дом и обратно метались наши замечательные соседи, которых я очень уважал: Балагуров, Боровских, Иванов дядя Коля, Силкин-старший. Все потные, закопчённые. Из бойниц подвала валил дым. Отец бросился на помощь.
Конечно же, свеча или упала, или догорела до уровня ветоши, которой мы заботливо обложили кошечку. Ветошь и загорелась. Загорелся и какой-то хлам, и деревянные двери подвальных сарайчиков.
Совсем рядом проходили газовые трубы в сомнительной облупленной изоляции.
Вскоре пожар потушили. Мне показалось, что я вмиг повзрослел. Вовик плакал по погибшей кошечке с котятами, - он ведь очень любил животных!
Мы рассказали отцам о наших походах, повели по схронам.
Сохранили только свинцовые чушки. Пулемёт с дулом в круглых дырочках взрослые рассматривали на кухне, рядом с которой чуть не убило тётю Лилю Балагурову.
- Хорошо, что они ещё в школу не ходят! – шутил Денисенко, гремя чуть тронутым ржавчиной железом.
Но никто не смеялся.
- Умный умный, а дурак! – в сердцах сказала мне мать, и отвезла в Сумы, подальше от «линии фронта».