Фрагмент книги: Сирота В. Г. Своими словами. СПб.: Реноме, 2022.
Советская власть закончилась тридцать лет назад. Но советское прошлое не отпускает нас, и ностальгирующих по СССР становится всё больше, в том числе и в моем близком кругу. Это тревожит, ставит в тупик.
Далеко не все в СССР были действительно теми, кого называют homo soveticus. Во всяком случае, окружение мое и моих родителей составляли люди, настроенные, в основном, несоветски, а то и антисоветски. Но сегодня не их время, — на виду поклонники СССР. Как могло такое случиться? За что они любят советскую жизнь, что думают о сегодняшнем дне?
Я поговорил об этом c теми, кто по-доброму вспоминает СССР и считает себя советским человеком.
Моим пятнадцати респондентам от пятидесяти до восьмидесяти пяти лет; материально они довольно благополучны. Это люди разных национальностей и профессий: рабочие и ученые, уборщицы и дипломаты, водители и представители советской номенклатуры, учителя и преподаватели ВУЗов; бо́льшая часть из них живет в России, некоторые за рубежом.
Люди, как видно, очень разные. У каждого своя история. Но, несмотря на это, у них оказались и общие взгляды. Здесь-то, в этом общем, вероятно, и кроется «советскость». Риторика была тоже очень схожей. Настолько схожей, что цитаты можно приводить без указания автора.
О детстве и юности
Практически все по-доброму отзываются о детском саде, пионерском лагере, занятиях спортом. Советское школьное образование все считают хорошим и даже великолепным.
«Я вырос в простой семье, но я получил великолепное среднее образование. Мне дали знание русского языка, понимание и знание русской и советской литературы. Да, тогда мы не знали Ахматову, мы не учили Цветаеву, Мандельштама и т. д., но мы превосходно знали других великих русских поэтов. В нас закладывался вполне приличный фундамент».
Похожую особенность — некую выборочность, имело и преподавание истории: «Конечно же, нас воспитывали на том, как совершилась Октябрьская революция. Было довольно просто: царь — плохо, Чернышевский и декабристы — хорошо. Просто? Да. Но в школе и не надо давать картину сложнее, не должны детские головы примирять противоречия. Нас формировали, вот это я хочу особо подчеркнуть, в школе так, как это нужно было делать».
Как я понял, говоря об уроках истории, собеседник одобряет не простоту изложения, что всегда хорошо, а упрощение исторической картины. Черно-белый подход использовался не только в преподавании истории и не только «детским головам»:
«Что-то нам, конечно, не договаривали. Да это ведь для нашего же блага: берегли нашу психику. И мы были здоровы и счастливы. А от сегодняшней полноты информации только головная боль. Лишнего знать нам не надо».
«Новости по радио были хорошие, они не напрягали».
То есть избирательное информирование не вызывало естественного недовольства, а, наоборот, воспринималось с пониманием: «меньше знаешь — лучше спишь», как тогда говорили.
Всем помнится воспитание коллективизма.
«Я формировался как человек общества, не как индивидуум, который мыслит “себе”, “для себя”, “мое”. Ты думаешь не о себе. Вот это “я”, которое характерно, с моей точки зрения, для формирования личности на Западе — этого в нас не воспитывали. В нас закладывали и в школе, и в пионерском лагере другое: романтика костра, романтика походов, романтика пионерского отряда — один за всех, и все за одного. Было чувство команды. Советская власть пыталась сделать общество, где формирование личности выстраивалось в некоем общем русле».
Мой друг, демократический активист, так ощущал «общее русло»: «“Не выпендривайся, будь как все, не заумничай”, — учительница нас так выравнивала».
Думаю, не случайно на уроках литературы «не учили» А. Ахматову, Б. Пастернака, М. Цветаеву. Ведь их поэзия никак не вяжется с «формированием личности в некоем общем русле». Напротив, она «учит частности человеческого существования», умению «прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь» (И. Бродский, Нобелевская лекция, 1987).
«Выравнивали» не только в школе, но и в семье: «не высовывайся», «не якай», «я — последняя буква в алфавите», «не лезь», «тебе больше всех надо?», «не задавай лишних вопросов», — многие мои собеседники (да и я сам) слышали это с раннего детства. Думаю, такие поучения давались из лучших побуждений, — чтобы уберечь ребенка от неприятностей во взрослой жизни.
Выравнивала и улица. Вот что об этом мне написал мой добрый знакомый Р. А.: «Я жил в рабочем квартале... Уголовные законы двора... Ездил в старую Самару и гулял по старинным купеческим улицам... Наслаждался красотой, которой не было на Безымянке, районе трущоб... Стал ходить в театр, Самарский драматический, где находил отдушину в пятнадцать лет... И никому из друзей не рассказывал об этом. Знал, что будут смеяться и издеваться».
В итоге у многих возникало конформистское желание быть с большинством.
«В комсомол я вступил по той же причине, что и в пионеры — хотелось быть как все...».
О трудностях советского быта
Бытовые трудности особо моих собеседников не тяготили.
«А то, что говорили: в магазинах сапожек нет австрийских и португальских, — меня это как-то не очень задевало. Когда у меня ребенок родился (Казахстан, 70-е годы. — В. С.), не было ничего: колготочек хлопковых, маечек, трусиков. Самого простого не было, но как-то находили. Кто-то прислал, на барахолке что-то найдешь, купишь. Но я считаю, что это не самое важное. Самое важное — здоровье и пожить подольше. И чтобы войны не было».
Без нужных знакомств («своего мясника») трудно было «достать» необходимое:
«Да, не было многих продуктов в свободной продаже, но у каждого были знакомые в продуктовых магазинах; как-то еду доставали».
«Советская жизнь лучше нынешней».
Несмотря на бытовые проблемы, советская жизнь оценивается высоко, иногда даже несколько патетически.
«Моя юность совпала с 1960-ми годами. Это фестивали, филармония, музыка, это город великолепный, родной, любимый, любимая профессия».
«Всё лучшее для меня осталось там, в СССР».
Люди в СССР, по общему мнению, были лучше, чище.
«Зависти было меньше, а сейчас смотрю: у тебя есть, у меня нет; на работе то же: не дай Бог лишнее сказать. Я чуть больше зарабатываю, это уже зависть. Люди не такие злые были, общения было больше, а сейчас все по своим норочкам. Сейчас смотрю на внука: только бы подраться; у нас такой жестокости не было».
«Вот у вас в подъезде орут: “Режут, помогите!”. В 80-х годах весь подъезд бы вышел. Сейчас попробуйте, проведите такой эксперимент. Никто не выйдет. Нас разобщили. Вы не знаете, как соседа зовут. Вот в той стране такого не было».
Советская жизнь, по одному из мнений, была лучше и по такой, несколько неожиданной, причине:
«Тогда все-таки боялись, что сами попадут в лагерь, а сейчас везде беспредел».
Очень ценятся пусть небольшие, но гарантированные блага.
«В советское время была уверенность в завтрашнем дне, голова об этом не болела. Работа всегда будет, без куска хлеба не останусь».
«Существовали базы отдыха от заводов, весь соцкультбыт, всё это работало. Люди получали путевки, отправляли детей в пионерские лагеря, безработных не было, на каждом заводе висели десятки объявлений «требуются».
А вот случай особой заботы государства:
«Как только я вышла замуж, нам дали прямо в центре, возле Консерватории, квартиру. Там родился сын. После землетрясения (Ташкент, 1966 г. — В. С.) в новом микрорайоне Чиланзар нам дали новую квартиру. Мы пожили там немножко. Там было не очень удобно, все-таки после центра переезжать в Чиланзар, и мужу через пять лет предложили новую квартиру, уже третью, прямо напротив школы, где учился мой сын. Мы прожили там еще несколько лет. Когда встал вопрос о женитьбе сына, нужна была новая квартира. Работой моего мужа были, видимо, очень довольны (муж имел высокий чин в спецслужбах. — В. С.), и вскоре ему предложили новую квартиру, прямо напротив Консерватории, на улице Жуковского. Накануне праздников мужу давали продуктовые наборы: сыр, колбасу, шпроты, красную икру».
Многие с удовольствием отмечают, что в СССР было меньше приезжих.
«Приезжие сегодня практически в открытую торгуют наркотиками, ведут себя вызывающе. Раньше такого не было».
Мигранты нежелательны, даже если ведут себя смирно.
«Кому-то выгоднее, чтобы приезжие работали. Враг на нашей территории, а эти, наверху, считают, что это выгодно. Мы, русские, задешево не работаем, — работодатели берут “талибов”».
Всем нравится, что деньги в СССР были не всесильны.
«Советское общество — с принципами, когда главное — не его величество доллар, евро или рубль».
Эти принципы могли выглядеть на практике весьма своеобразно.
«Это сейчас делай что хочешь: если у тебя есть деньги, ты откупишься. Расслоения этого не было. Возьмем медицину. Тогда такого не было, что ты приходишь, даешь денег, и тебя лечат. Тогда работали связи. Вот я в торговле работаю, а вы в медицине. Я колбасы принес, которая не продается в магазине, вы мне за нее поможете, нормально отнесетесь. Одно с другим было связано. Это было более правильно».
Собеседникам за семьдесят в пору их молодости был свойственен определенный социальный романтизм.
«У меня была мечта. Она была абсолютно социально правильной… У нас было по-настоящему социальное общество».
«Мечты были — построить коммунизм. От каждого по способностям, каждому по потребностям. Мы приветствовали целину, надеялись построить богатую страну. Комсомольский билет с тех времен я сохранила — на память. Много хорошего у меня было связано с комсомолом».
К работе это поколение относилось с некоторым самоотречением.
«Нравилось ли мне этой работой заниматься? Слово “нравилось” не очень в данном случае уместно. Надо было — и я работал в этой сфере. Я так воспитан: надо — делаю».
Респонденты помоложе оказались заметно прагматичнее.
«Конечно, в комсомол вступали, чтобы потом оказаться в партии; если ты не был членом партии, попасть на хорошую работу было сложнее. В школьные годы я это уже понимал. В партию я так и не вступил. Время изменилось. Это стало не нужно. Поступил в техникум, специальность — регулировщик радиоаппаратуры. Сначала хотел пойти в институт, но увидел, что инженеры получают 110 рублей — не интересно».
Патриотизм, память о войне. Отношение к послевоенным вооруженным конфликтам и внутренним репрессиям
Патриотизм и память о войне — безусловные ценности для моих собеседников.
«Нас учили тому, что родной язык — это великий язык, что Россия великая, что это наша Родина, страна, имеющая богатую тысячелетнюю историю. В результате формировалась личность с пониманием того, что такое Родина, что собой представляет страна, в которой ты живешь. Было чувство гордости за Родину. Для меня то, что всегда было и то, что хочу передать внукам, — Родина».
«Когда отмечали День Победы, это был настоящий праздник, накатывались слезы на глаза».
«Я блокадный ребенок, всё, что касается блокады, для меня свято. Ведь это действительно не имеющий аналогов в мировой истории пример героизма».
Интересно, что послевоенные вооруженные конфликты с участием Советского Союза либо не вызывают у моих собеседников какой бы то ни было рефлексии, либо оправдываются. События помнятся, но важными не считаются.
«Да, я помню Прагу 1968 года и события 1956 года в Венгрии. Свою реакцию на них, конечно, не помню».
«Насколько известно, после 1956 года в Венгрии и после 1968 года в Чехословакии никаких сложностей в политической, экономической, социальной жизни не возникло, а значит, решение о вводе войск было правильным. Слава Богу, что не было в Чехословакии такой бойни, как в Венгрии, и всё быстро завершилось».
На мой взгляд, возникли не просто «сложности», — со временем исчезли сами эти страны: нет ни СССР, ни Чехословакии, ни социалистической Венгрии. И конечно же, события 1956 и 1968 годов ускорили крах. Уверен, что и сам собеседник, профессиональный дипломат, в глубине души согласен с этим.
Похоже отношение к массовым репрессиям: о них либо никак, либо вскользь, либо вполне лояльно по отношению к происходившему, хотя большинство моих собеседников — выходцы из пострадавших в те годы семей.
«На одном берегу лагерь политзаключенных, на другой стороне — поселение. Помню эпизод, это в 1952 году было. Папа зашел в дом, по радио звучало пение. Папа сказал: “Слушайте песню”. Это пела Лидия Русланова. Она отбывала срок в Кабарде. Про Русланову мы не задумывались. Прослушали красивую песню и побежали по своим делам».
Интерес к этой теме, желание «всех поименно назвать» (А. Ахматова) не приветствуется.
«Не нужно копаться в прошлом и видеть в нем только плохое. Тем более что фактов на руках нет».
«Нельзя огульно оплевывать прошлое и смаковать его недостатки».
«Лучше успокоились бы и занялись ужасами истории «цивилизованной» Европы, чем радоваться нашим недостаткам, охаивать нашу историю и вождей».
Здесь мои собеседники не далеки от общей тенденции: по последним данным Левада-центра, уже 70 % россиян положительно оценивают роль Сталина в истории.
О религии
Многих моих собеседников в детстве крестили. Делалось это скрытно.
«Крестили меня в пять лет. Не могу сказать, что я верующий в строгом смысле, но в своего Бога я верю, свой Бог у меня есть. Крестили так, чтобы никто не знал — папа же коммунист. Мне даже родители сказали, чтобы я никому не говорил, что я крещеный».
В послесоветские годы тяга к религии у многих заметно возросла.
«Я человек крещеный, но не воцерковленный. Я понял, что Россия и православие — это вещи, неразрывно связанные. Православие — это то, что делает нашу страну, с учетом ее формирования, совершенно особенной. Это создает нашу идентичность. Православие жизненно необходимо. Православие для меня — это скрепа, стержень».
Это мнение собеседника, который в советское время был далеко не рядовым человеком.
— Как твое глубокое почитание православия уживается с обязательным атеизмом бывшего партийца? — поинтересовался я.
Но мой собеседник не увидел противоречия. «Почему? Кому надо было быть воинствующим атеистом?» — обескураживающе ответил он.
Здесь, как и ранее в случае с дипломатом, отрицается очевидное. И опять, я уверен, отрицается непритворно.
Я сталкивался с этой загадкой, искренним отрицанием всем памятного, и в других интервью. Например, вот как рассказывает о пьянстве в СССР начальник крупнейшего строительного треста:
«Я работал очень много где, и то, что пили на производстве в больших количествах, — это, я вам скажу, брехня. Начальник одного мостоотряда, мой старший друг — так он вообще непьющий был. Так что когда говорят, что, дескать, в советское время сильно пили, — это просто неправда».
И этот человек, прошедший крупнейшие стройки, рисует картину былой «разумной трезвости» вполне искренне.
О перестройке и распаде СССР
Все мои собеседники считают, что перестройка и 90-е годы не принесли ничего хорошего.
«Я столкнулась с “корочками”, по которым покупались продукты, и бандитским беспределом».
«В магазине стою за куском мыла. Вот вчера оно было, а сегодня закончилось. Что, склад опустел?»
«С должности генерального директора, на которой я проработал шестнадцать лет, пришлось уйти. Пришли новые времена, и я понял, что вырос в другой системе, у меня с юности сложилось другое отношение к работе».
Развал СССР воспринимается всеми как беда.
«Для меня это была боль, трагедия даже».
«Распад Советского Союза, конечно, это очень плохое дело».
«Развал Союза — к несчастью».
Не нравятся и лидеры, при которых распался Союз.
«Горбачев это хлюпик. Эта фигура была в высшей степени неудачная. Человек, который не знал и не понимал, чего он хочет».
«Куда Горбачев завел, куда он затащил, непонятно».
О Б. Н. Ельцине мои собеседники отзываются еще жестче.
Недружественный Запад. Его роль в развале СССР
России не опасен внешний враг,
ее хранят пространство и снега,
но ей опасен внутренний дурак,
усердно сочиняющий врага.
Игорь Губерман
Все едины в том, что СССР развалили внешние силы с помощью своих агентов внутри страны. Причем последние были непременно, как сейчас говорят, «проплачены».
«Изначально у Запада была задача развалить Советский Союз. Извне его не свалить было, развалили изнутри. Никого не устраивала эта мощная держава. Зачем такая сильная страна? Ну вот они и договорились как-то, кого-то купили, кому-то что-то дали...»
Относительно внешнего источника зла согласия нет. Некоторые видят его исключительно в США.
«Союз развалили американскими руками. Помогал М. С. Горбачев. Он был завербован американцами еще студентом и выполнял их волю».
Другие считают, что виновата главным образом Великобритания:
«Страна развалилась в силу того, что СССР вызывал раздражение у тех, кто изначально, исторически Россию ненавидел и видел в ней конкурента. Это прежде всего Великобритания. Сценарий там был написан. Там-то тоже неглупые люди».
Как видно, заграница недружественна «исторически», по определению.
«Стопроцентная русофобия во Франции, Италии, Великобритании, в Штатах. Самые воинствующие русофобы — это Прибалтика и, конечно, Польша. С генетически заложенной русофобией».
«Как и в прошлые годы, другие страны настроены против нас. Где-то это проявлялось сильнее, где-то слабее, но было всегда. Если Америка с Англией и становились нашими союзниками, то только с выгодой для себя».
«Америке мы враги. Она привыкла порабощать людей. Ей нужна наша сырьевая база и наши земли».
О печальном настоящем и будущем Запада
Но горе! век прошел, и мертвенным покровом
Задернут Запад весь. Там будет мрак глубок...
Алексей Хомяков, 1835
И все гадали: в огне ль, на дыбе ль
погибнет старая Европа
Валерий Брюсов, 1919
Как настоящее, так и будущее Запада видятся моим респондентам довольно убогими.
«А что такое объединенная Европа? Сборная солянка! Европа сейчас представляет собой жалкое зрелище. А Франция что собой представляет? А Италия? Ну, Испания и все остальные отдыхают вообще. Соединенные Штаты — это, конечно, мощь, но это вечно продолжаться не может. Не сохранится и империя Соединенных Штатов».
Положение Запада усугубляет новая напасть — мигранты. Особенно вредоносны «черные».
«В Швеции вообще в последнее время очень часто происходят изнасилования. Приезжими, черными. Там это замалчивают».
Как же России следует себя вести с таким Западом?
«Хорошо, что мы вооружаемся, сильного должны бояться, чтобы рот не раскрывали».
Слово «бояться» — здесь, видимо, употребляется как синоним «уважать». Вообще, «сила», «должны бояться» — важные пункты для моих собеседников. А если все-таки «раскроют рот»?
«Мне бы начали вот эти все (враждебный Запад. — В. С.) палки в колеса ставить, я бы посмотрел день-два, месяц, год. А потом приехал бы к этим ребятам, посадил их и сказал бы: “Парни, я реально е…у”. Вот завтра Россия сотрет с лица земли Швецию — Америка пойдет воевать? Все будут сидеть, бухтеть в телевизор — это максимум».
В своем убеждении во враждебности Запада мои собеседники «в тренде»: так считают 82 % опрошенных россиян — максимум за все годы измерений (последние данные «Левада Центра»).
О привлекательности Запада
Куда мне до нее!
Она была в Париже.
Владимир Высоцкий, 1966
Неприязнь к Западу странным образом сочетается у большинства моих собеседников с желанием (во всяком случае, в молодости) там оказаться.
«Отец у меня работал на мидовской автобазе, и, чтобы попасть за рубеж, непременно нужно было быть коммунистом. С детства я это понимал. За границу хотелось главным образом по материальным соображениям. Я видел, что отец получает в МИДе небольшую зарплату, но что-то привозя из командировок: технику, джинсы и проч., — он сдавал это в комиссионку, и это было довольно выгодно».
Чтобы стать «выездным» (термин советских лет), надо было очень и очень постараться.
«Если ты хочешь работать в “Совавто”, а это высшее (поездки за границу. — В. С.), то ты должен либо в 152-м, либо в 176-м автопарке отработать пятилетку, жениться, вступить в партию, не иметь нареканий и тогда, если покажешь безаварийность, ты будешь ездить за границу. На этих красивых машинах. Как в “Интердевочке”».
Как только запреты ослабли (с середины восьмидесятых годов), из страны эмигрировало несколько миллионов человек (до 14 по некоторым данным). Интересно, что неожиданно многие из них в душе остались советскими людьми, критически относящимися к порядкам новой родины. То есть выехать из Союза оказалось проще, чем вывести советское из себя.
О гражданских свободах
Добровольный отказ от возможности быть свободным — гораздо страшнее атмосферы 30-х годов.
Олег Басилашвили
В девяностые горьковато, но отчасти справедливо шутили, что эти годы принесли лишь «правду, и ничего кроме правды».
Казалось бы, «правда» — уже немало. Но мои собеседники о «правде» не упоминали вовсе.
Удивленный этим, я попросил высказаться пожилую учительницу. По ее мнению причина в том, что «свобода и демократия — пустые слова. Пустой звон».
Послесловие
Советского человека я вроде бы понимал, ведь я и сам ношу его черты. Но такого, каким он предстал здесь, я не помню.
Во-первых, его известные взгляды стали более радикальными. Например, к «понаехавшим» и в советское время относились неважно, но врагами их определенно не считали.
Ранее не афишируемое, прикрытое идеологическим флером, стало явным. Никто в советские годы не сказал бы, что «демократия и свобода — пустой звон». Хотя в жизни эти ценности были явно не на первом месте.
Также не говорили вслух: «В партию я так и не вступил. Это стало не нужно». Хотя именно так многие и думали.
Во-вторых, у сегодняшнего советского человека появились новые черты.
В частности, не было такой неприязни к Западу. «Стирать с лица земли Швецию» точно никто из обычных людей не думал. «На бытовом уровне не было отношения уже тогда (в 70-е годы. — В. С.) к Западу как к врагам…» (из письма вышепроцитированного Р. А.). Более того, многие, и я в том числе, несколько идеализировали Запад. Официально Запад тоже не считался «стопроцентно русофобным», — враждебными неизменно оставались лишь «милитаристы, бряцавшие оружием»; народы же Запада считались дружественными.
Изменилось отношение к войне, ко Дню Победы. При еще живых фронтовиках это был скорее скорбный праздник. Парады по случаю дня Победы в СССР проводились лишь в 1965, 1985 и 1990 годах. Вряд ли кому-то пришло бы в голову одевать в этот день детей в военную форму.
Частый сегодня слоган «можем повторить» был немыслим. Такой патетики в отношении к военной теме, как у моих собеседников, не было.
Более спокойно воспринимался распад СССР. Были энтузиасты перемен, были скептики: «чем-то всё это обернется?», но явного неприятия, присущего моим собеседникам, не помню. Я, например, узнал об образовании независимой Украины во время игры в футбол в Крыму. Вокруг было десятка полтора мужчин, приехавших на отдых, в основном, из России. Новость живо обсуждалась, и все были уверены, что и в дальнейшем будут отдыхать в любимом Крыму. Недовольства и протестов не было.
Не было столь терпимого отношения к сталинским репрессиям. Помню их осуждение; лояльности или оправданий не встречал.
Новым взглядам отвечает особый язык, — «по мощам и елей», как говорится. В «наше время», в 50-80-х годах, не говорили: «оплевывание прошлого», «охаивание истории», «проплаченные враги», «русофобы»... Это тяжелый язык другого времени.
Почти таким в конце 40-х — начале 50-х годов подымали «ярость масс», клеймя «безродных космополитов», «иванов, не помнящих родства», «врагов народа», «врачей-отравителей». Ту гнетущую атмосферу я помню с детства, поскольку это коснулось нашей семьи.
Собеседники, близкие мне по возрасту, были тогда детьми или подростками. Те, кто в активном возрасте, пятидесятилетние, вообще еще не родились. Но все, независимо от образования и возраста, удивительно легко приняли риторику позднесталинского времени, оказались как бы предрасположенными к ней.
Понятно, что действительность может разочаровывать, подталкивать к переменам, к развитию. Мои собеседники, как видно, на будущее не ориентированы, они тянутся к своему советскому прошлому. Но, ностальгируя по нему, они фактически обращены в другое, более давнее и драматическое время.
Фото: из открытых источников в сети "интернет" и из архива автора
Об авторе: Виталий Георгиевич Сирота - профессор, доктор географических наук. В 1960-е годы - студент физического факультета ЛГУ, в 1970-1990-е - преподаватель Гидрометеорологического института в Ленинграде-Петербурге. Основатель первой в Советском Союзе частной почтовой компании. Автор книги мемуаров «Живое прошедшее» (СПб.: Гуманитарная Академия, 2015) и сборника "Своими словами" (СПб: Реноме, 2022).