Мария ещё раз пробежала глазами по листку бумаги, смяла его и зажала в кулаке. Рука безвольно опустилась.
Она уже сбилась со счёта, сколько писем отправила родителям в Ленинград. Первые под её диктовку писала Фрося, затем сама приноровилась выводить кривые печатные буквы левой рукой. Ответа не было. Но Мария не сдавалась. Адресная служба молчала. Оно и понятно. Город в блокаде, может, и нет пока службы такой. Начала писать соседям по дому, подругам, чьи адреса помнила. Тоже тишина.
Последнее письмо отправила два месяца назад на адрес школы, где работала мама. В строке «Кому» указала «Директору школы» – без имени. Сегодня пришёл ответ.
«Здравствуйте, Мария! Я новый человек в школе. Назначен директором по возвращении с фронта, в связи с полной непригодностью к строевой службе.
Я опросил оставшихся в штате старых сотрудников, и мне удалось выяснить, что последний раз вашу матушку видели в начале ноября 1941 года. Со слов учителей, в одну из ночей в ваш дом попала авиабомба. Проверил информацию лично. Да, действительно, прямое попадание фугасной бомбы, которое полностью разрушило внутренние помещения корпуса, оставив целым фасад.
Кроме того, мне удалось найти председателя ЖАКТа, который рассказал, что ваши родители из квартиры, для убытия в эвакуацию, не выписывались.
Предпринял попытку получить сведения о вашем батюшке. Медицинский институт, в котором он работал, летом 1941 был переоборудован под госпиталь. В середине осени того же года, на имя начальника госпиталя поступил рапорт, что начальник отделения нетранспортабельных раненых не явился на работу. Это был ваш отец.
Скорее всего, ваши родители погибли в ночь бомбёжки. Останки тел, обнаруженные при разборе завалов, захоронены на Пискарёвском кладбище.
Извините, что так коряво сообщаю об этом. Три года ничего, кроме рапортов и донесений не писал. Примите мои соболезнования».
Стояла дата: 4 августа 1944 года и ниже, уже человеческим языком, сделана приписка:
«Мария, вы помните меня? Я Алексей Попов, учился у Анны Захаровны и неоднократно бывал у вас дома. Как вы оказались на Урале? Вы же воевали. После ранения? Если нужна помощь, пишите, помогу, чем смогу. Да и просто пишите. У меня почти никого не осталось из довоенной жизни».
Сейчас уже сентябрь. Берёзы за околицей пожелтели, но ещё не начали терять листву.
В Ленинграде клёны стоят нарядные. А здесь клёнов нет. И парков нет. И Невы... И Медного Всадника... И белых ночей... И шпиля Адмиралтейства... И гранитных набережных... И мамы с папой! Боль, наконец, прорвалась наружу и по щекам покатилась слезы.
Одна. Война забрала всех – родителей, мужа. «Как это одна? – встрепенулась Мария. – А сынок? А Фрося, Матвей и их дети? А Авдотья? Васенька так любит свою ба».
Мария вспомнила, как испугалась Авдотью, когда та в ночь родов зашла в баню с керосиновой лампой в руках.
– Ишь, бесстыжая! Тьфу! Ежели б не Фрося, слова б тебе не сказала. А по её наказу вожжаться с тобой буду. Пей давай, – протянула Авдотья кружку. – Да не боись. Фрося отвар приготовила. – Она приподняла голову Марии и чуть не силком заставила сделать несколько глотков. – Так-то лудше.
Мария почувствовала облегчение.
– Пестун твой где? К сиське прикладывала? Чаво ждёшь? – бабка взяла ребёнка и подсунула под бок Марии. – Сама-то повернись, корова! И руку иму под голову подсунь.
Старуха глянула на культю и злость на лице сменилась растерянностью.
– Дык как же, миленькая, ты держать-то иго будешь? – запричитала она. – Вона оно чего! Нукось, давай я тебе сесть подмогну. Ох, нет, лудше в предбанник пойдём. Там скамья не така широка, на стенку обопрёшься.
Мария встала, голова кружилась. Щупленькая бабулька обхватила её за талию.
– Ты пошто молчишь? Хоть голос-то подай.
– Сил нет.
– И-и-и, милая, бабская доля такая. Ничаго, оправишься.
Они перебрались в предбанник. Бабка усадила Марию на лавку и, звякнув пустым ведром, перевернула его кверху донышком.
– Енту ногу на иго закинь, – распорядилась она. Пристроив ребёнка на колени Марии, плюхнулась рядом. – Я голову мальцу придержу, а ты сиську-то другой рукой в рот иму пихай. Ух, схватилси.
Мария откинулась на стенку и прикрыла глаза. Несколько раз чмокнув, сынок отпустил сосок.
– Как мальца назовешь? – спросила Авдотья, забирая ребёнка.
– Васенькой.
– Сама удумала или подсказал кто?
– Так муж назвать хотел. В честь своего отца.
– Ну да, ну да, – довольно закивала Авдотья.– Ты покамест посиди туточки. Я ищщо одно дела сделаю, и в дом пойдём.
Авдотья ненадолго нырнула в мойку и вышла оттуда с лоханью:
– Не забоисся в темноте?
– Нет. А это что?
– Послед. Закопать надоть. У меня ужо всё готово. Я быстра.
Мария слышала возню за стеной бани, что-то стукнуло, и Авдотья вернулась в предбанник.
– Закопала. Таперя Васька твой от земли силу брать будет, как от тебя брал. Готова? Двинули тогды. Добредёшь?
– Не знаю.
– Ох, горюшко ты моё. Я мальца в дом отволоку и за тобой прибегну. А ты до поры не рыпайся. Свалишься ненароком, Фрося мне голову оторвёт. И отвар ишшо попей. Я чичас.
На улице начало светать.
– Ты, касатушка, не печалься, – приговаривала Авдотья, пока шли к дому. – Рука у Фроси лёгкая и душа чистая. Она тебя быстро в порядок приведёть. Ты, главное, поспи. А за мальцом я пригляжу, могёшь не сумлеваться.
Мария больше не боялась этой странной бабки. Сквозь сон она слышала, как Авдотья разговаривает с Фросей:
– Ты как хотишь, а Марию я к себе заберу. Изба у меня не хужее твоей. А ей одной с ребятёнком не управиться.
– Нет. Я Матвею слово дала, что её не брошу.
– Так ты и не бросишь. Почитай, одним домом живём. Али твои не у меня отираются, покедова ты работу работаешь?
– Всё так. Но...
– И слухать не буду все твои «но». У меня бабёнке сподручнее будет.
Авдотья стала для Марии и Васеньки настоящим ангелом-хранителем. К груди приложить, подтереть, подмыть – всё сама. Под её колыбельные засыпал ребёнок, и она вскакивала к нему по ночам, чтобы подложить к матери.
Бабушка кормила Марию немудрёными деревенскими разносолами, приговаривая:
– Бланманже нету. Жуй картоху с конопляным маслом.
– Что такое бланманже? – спрашивала Мария.
– Вкусная штука, – мечтательно закатывала глаза Авдотья, – как мороженое, токма не холодное. Ты посмотри, что деется?! – тут же взвивалась она. – Опять ента зараза грядку роить! – ругалась бабка на собаку и спешила в огород, убегая от разговора.
Авдотья Васеньке одежонку по деревне собрала и саму Марию в гражданское «обмундировала» – ей так понравилось это слово, что она повторяла его при каждом удобном случае.
Тёплыми летними вечерами Мария выносила корзину с Васенькой на крыльцо и усаживалась рядом.
– Чаво на сквозняке угнездилась? Другого места нет, – ворчала Авдотья, накидывая на плечи Марии домотканую ряднушку. – Сырая ты. Сорок днев после родов, как есть, сырая.
Она присаживалась рядом, и начинались длинные разговоры. Авдотья расспрашивала про Ленинград. Мария рассказывала про знакомые с детства улицы, мосты и набережные, про институт, в котором училась. Иногда ей казалось, что бабушка не слушает. Но Авдотья задавала уточняющие вопросы строго в тему того, о чём говорила Мария.
Вскоре Авдотья знала про Марию всё. Про родителей и братьев, которые маленькими умерли от тифа, про Сашу, Васиного отца. Бабка в душу не лезла. Мария со словами выплёскивала свою боль, а Авдотья слушала и крестилась.
– Может, Бог милует, и жив окажется?
– Нет, бабушка. Я сама глаза ему закрыла. Он меня от снайперской пули спас. Как узнал, что беременная, просил рапорт написать, чтобы в тыл отправили. А я всё тянула. Уехала бы раньше, глядишь, Саша бы жив остался.
– Кажному свой час, – вздыхала Авдотья. – Чаво теперь гадать? Фрося сказывала, ты Матвея собой прикрыла. Тута, ведь как посмотреть... Не спаси тебя Саша, Мотьки не было бы... Диалектика, однако!
– Да ты философ, оказывается, – ехидничала Мария.
«Откуда в ней это? – не могла понять она. – Как в Авдотье уживаются два разных человека – шумная, суетливая, взбалмошная старуха и тихая, спокойная, добрая бабушка?»
– Ты на меня не зыркай. Раз Сашок твой погиб, получается, предназначение своё выполнил. Может, миссия у него была – на войну пойти, чтобы тебя встретить, да сына заделать. А ты жива осталась, стало быть, своё ишшо не исполнила.
– А в чём оно, моё предназначение?
– Сына вырастить. Об остальном не время пока думать. Одна ты его, может, и не найдёшь. Вместе покумекаем.
Авдотья, при каждом удобном случае, отливала Марию, да молитвы о спасении души рабы божьей шептала. От того Мария и спать спокойнее стала, и понемногу улыбаться начала.
– Всё, готова ты, – заявила как-то вечером Авдотья.
– К чему?
– Место своё в жизни найти.
Автотья начала издалека:
– Ты ж к колхозной пахоте не приучёная. Игнату Ильичу совесть не позволит тебе в приёме отказать. А ты любой бригаде с одной рукой обузой повиснешь. В глаза тебе ентого никто не скажет, за спиной бабы шептаться будут и Игнатке плешь выклёвывать. Вот и получается, что надоть тебе судьбу по-другому решать. В детский дом иди. Тама ваши, из Ленинграда куированные, живут. Ты им как своя будешь.
От Авдотьи Мария узнала, что эвакуированных детей в район привезли в феврале сорок второго. И указание сверху спустили – определить на постой в семьи. Игнат Ильич собрание созвал, чтобы решить, как сто одиннадцать ребятишек, которые со дня на день прибудут, по дворам распределить.
– Шум-гам поднялся. Кажный свою линию гнёть. Деревни-то разные. В Малиновке всего три десятка домов, а молодых много, вот и народилось там деток больше всего. Своих бы прокормить. А в Скворцах почти сплошь старики. Им бы самим прокормиться, – неспешно рассказывала Авдотья, собирая на стол.
– Но, что карахтерно, никто принять блокадников не отказывается. Только просят Игната по справедливости вопрос решить. И тут поднялась Фрося. Она такого жара задала.
Мария услышала гордость в голосе бабки.
– Вы, говорит, кумекалки-то в руки возьмите: больных детей по семьям раскидать! Енто же мне день и ночь придётся по всем восьми деревням мотаться.
Игнатка хотел возразить, что на то она и фершал, но Фрося и пикнуть иму не дала – всю ситуацию, как есть, обрисовала. От куированных и наши болячки подцепят. Пидемия начнётся. Вошей всем районом выводить будем. И свой план предложила.
Авдотья проворно шныряла от печки к столу, и ни на минуту не замолкала. Мария слушала и думала, что Фрося правильно спрогнозировала эпидемиологическую ситуацию. Сельский фельдшер, а мыслит шире, чем районные начальники.
– До войны у нас новую школу подняли – большую, как графский дом, на два крыла, – продолжила рассказ Авдотья. – Хотели к новому учебному году запустить, да помешала проклятая... И делов-то тама осталось чуть-чуть – полы кой-где достелить и как в городе краской покрасить.
Вот Фрося и говорит: «Надоть школу протопить и в одну половину всех разместить. А в другой покамест работу заканчивать. Разом всех фицировать буду, енто значит вошей выводить и лечить, – пояснила Авдотья. – И чистых уже в другу половину селить. Енто первое.
Второе. Хлеб детям обещают выдавать цент-ра-ли-зо-ва-но, – по слогам произнесла бабка и глянула на Марию: знай, мол, наших, умеем умные слова ввернуть, – по норме. Как вы иго будете по домам пилить? Третье. Предлагаю выделить единую долю от взрослого трудодня на содержание ребятишек. А детские трудодни не трогать. И последнее. Трёх старух и трёх старших девочек назначить на работу с блокадниками с сохранением оплаты трудоднями».
И опять Мария восхитилась Фросей – умница, да и только!
– На том и порешили. Токма Фрося не успокоилась. В райком пошла. Тама с начальством воевала, свою правоту доказывала. И отменили разнарядку, согласились с моей голубкой. Нагрузку нам, правдоть, увеличили – сто пятьдесят детишек прислали. Но и работы за счёт района закончили, и баню при школе поставили, и кухню унутри сделали.
Перво время Фрося на порог никого не пускала. Почитай до тепла там безвылазно жила. Ейные пострелята при мне были. Они-то привычные, почти родные мне. Я сама их принимала.
Мария удивлённо вскинула бровь. Вот это да! Ещё одна неизвестная сторона бабушки Авдотьи.
– И печи топила, и горшки выносила, и ребятёнков приезжих в бане парила, и хролкой всё мыла. Дух такой стоял, что слёзы из глаз вышибало. А она, бедная, платок потуже затянет и дальше свою работу робит.
Оля и Даша, которые вместе с дитями прибыли, ей помогали. Продукты и воду принимали, дрова таскали, матрасы на мороз выкидывали. Сами худюшшые, и бледные как мертвяки, – Авдотья прикрыла рот ладонью и покачала головой. – Вот скажи мне, зачем он на нас попёр? Зачем людя́м столько горя?
Марья вздохнула – кто бы это знал.
– Керосину страсть сколько извели, пока вошей вытравили. Зато тиф не допустили, всех выходили, ни один заморыш не сгинул, – беззубо улыбнулась бабка.
И было в этом «заморыш» столько теплоты, что у Марии задрожал подбородок.
– Ты жуй, а то всё простынет, – беззлобно ругнулась бабка. – Меня не переслушаешь. – Она облизала деревянную ложку и положила на стол. – Теперича у нас свой детский дом.
Про него в газете писали и Ефросинью Андреевну добрым словом упомянули. Заведушшей училку нашу, Марфу Степановну, назначили. Она тоже, горемычная, разрывается. И деревенских учит, и тама хозяйствует.
Наших аж восьмерых туды командировали, – Авдотья для убедительности показала число на пальцах. – Старухи не совсем древние как я, по две ночью дитёв караулят, сказки сказывают, да за порядком смотрють, в круговерть друг дружку сменяя. А девки – по четыре кажный день. Остальные наши не гнушаются, завсегда ходють. Кто гостинчик принесёт, кто с постирушками подмогнёт.
Вот с Фросей и Степановной и подумаете... Ты грамотная. И медицину, как-никак, знаешь. В институте своем не зря училася.
– Не стать мне теперь врачом.
Мария долго сомневалась, куда поступать – выбирала между педагогическим, чтобы как мама, учить детей, и медицинским. И, в конце концов, пошла по стопам отца.
– Оно, конечно. Но, опять же, то, что учила, пригодится. А педагог в тебе природный сидит. Вона как быстро Аришку читать научила. С дитями работать не кажный смогёт. А Фросе облегчение будет, ежели ты там за всем присматривать станешь. Совсем она дошла без продыху.
«Как так у Авдотьи получается? Вроде и обо мне заботу проявила, и о Фросе подумала», – размышляла Мария.
На работу её взяли. Теперь она, как недавно Фрося, дневала и ночевала в детском доме. Васенька остался на попечении Авдотьи и Фросиных дочек – прибегала ненадолго, сынка покормить, и опять убегала.
У Марии сердце обливалось кровью, когда смотрела на своих воспитанников – ребятишек от трёх до семи, с печальными глазами и скорбными складочками вокруг рта. Из ста пятидесяти человек ходили только тридцать восемь. Сорок семь умели ползать, а остальные даже сидеть без поддержки не могли.
Она понимала – дело не только в слабости. Мышцы у ребятишек от дистрофии атрофировались. Было в этом и Фросино упущение. Но упрекать подругу она не собиралась. Низкий ей поклон, что деток сохранила!
Закусив губу, чтобы не рыдать, Мария делала ребятишкам массаж. Как же ей не хватало второй руки – здоровая ныла от усталости. Она вспоминала всё, чему учили в институте, и заставляла помощниц повторять движения.
А через месяц вызвали в район:
– Скоро учебный год начинается. Марфа Степановна просит освободить от обязанностей. Принимайте дела, Мария Семёновна. Это приказ. Вы человек военный. Объяснять вам не надо... А мы, со своей стороны, всегда поможем.
И пришлось срочно учиться писать левой рукой и постигать тонкости педагогики.
Когда Матвей домой вернулся, Мария для него ставку в отделе образования выбила.
– Нам завхоз нужен. Мужчина. Сколько мои сотрудницы могут дрова рубить, да детские топчаны чинить? Оборудование для развития детей нужно. Мне самой его не сделать.
Сразу отказали, но Мария знала как действовать, и пошла в райком. Через три дня Матвей приступил к работе. Он с неистовой яростью строгал доски и мастерил непонятные штуки, которые коряво рисовала Мария.
Она, как могла, объясняла, что сделать.
– Понимаешь, нужно, чтобы детки захотели двигаться. За игрушкой они не потянутся, а за кусочком хлеба, да.
– Ну, так и покажи. Пусть стараются.
– Нет. Так они меня врагом считать будут, который травит, а не даёт. А если хлебушек на дощечку положить, да тянуть её за верёвочку потихоньку, ребёнок приложит усилия, чтобы получить желаемое.
– Профессор! – смеялся Матвей и делал всё, что просила Мария.
Она прозевала первый шаг Васеньки, зато видела сотни первых шагов своих подопечных. Отработав год, Мария отпраздновала большую победу – ходили все. Пусть и медленно, вдоль стеночки, но ходили!
Мария заматерела. Она ругалась с Игнатом Ильичём, требуя создать звено, которое будет собирать для детского дома лечебные травы и лесные ягоды.
– Нет у меня людей, – рявкал в ответ Игнат Ильич.
– Я сама с младшими школьниками поговорю. Они для себя собирают, вот и нам помогут. А ты им за это трудодни поставишь! – напирала Мария.
Спорили долго – сошлись на половине трудодня.
– Язва! – крякал Игнат. – Как только Матвей под твоим началом работает?
– Хорошо, со старанием, – парировала Марья и жала руку Игнату Ильичу. – Спасибо, что не отказал.
Так и жили – горести и радости на всех делили.
Когда Левитан объявил по радио о полном снятии блокады Ленинграда, Мария рыдала. Вот оно, случилось, дождалась! Она тогда поразилась реакции людей – жители окрестных деревень шли и шли, чтобы поздравить её и ребятишек.
Но было и другое – то, что её расстраивало. Брак с Сашей, заключённый комполка, гражданские власти не признали. Не носить её сыну фамилию отца.
Матвей успокаивал:
– Вырастет Вася, ты ему про отца расскажешь.
– И про всё, через что пройти довелось, – поддерживала мужа Фрося.
Она стеснялась своего уже заметного животика и переживала, что ходит тяжело.
– Скоро у нас парень народится, – хвастал Матвей, обнимая жену.
– Девка будет, – шамкала Авдотья. – Вишь, как лицо Фросе раскрасила? С мальчишками так не быват.
– Значит, следующий пацан будет, – не сдавался Матвей.
– Мне бы этого сначала родить, – отмахивалась от мужа Фрося.
А Мария, глядя на них, думала: «Платой за счастье Матвея и Фроси стала моя рука. Диалектика, как говорит Авдотья. Нет, это казуальность».
– Чаво сидишь смурная? – тронула за плечо Авдотья.
Мария не услышала вопроса.
– Да, сейчас иду, – невпопад ответила она.
– Бяда кака стряслась? – не отставала Авдотья.
– Вот, – разжала руку Мария и рассказала, о чём написано в письме.
Авдотья разгладила листок. Долго подслеповато вглядывалась в буквы.
– Поплачь, облегчи душу, – сочувственно посоветовала она.
Мария помотала головой.
– Сирота я теперь.
Бабка часто-часто заморгала:
– Кака ж ты сирота? У тебя я есть.
Мария уткнулась в плечо Авдотьи:
– Не к кому мне возвращаться. Всё думала, закончится война, и поедем мы с тобой и Васенькой к моим родителям. А теперь что?
Она кинулась в дом, упала на кровать и застыла, уткнувшись лбом в стену. Авдотья потопталась около кровати и вышла из горницы, тихонько затворив за собой дверь.
– Ты чего хандрить вздумала? – забасил Матвей, войдя в избу. – Ну-ка, подымайся! Смотри, что я тебе принёс. Да быстрее, а то сейчас Фрося прибежит и волосья мне повыдирает, что без неё тебе отдал.
Мария села на кровати. Матвей протянул конверт.
– Ты уж извини, Семёновна, вскрыл я его. Если бы были плохие вести, выкинул.
Мария взяла письмо. «От кого? – посмотрела обратный адрес. – Севастополь. Его же весной освободили. Кто-то из однополчан написал?» – Она зажала конверт коленями и вытащила послание.
«Дорогая Машенька, доченька моя! Я мама Саши, Полина Михайловна. Твой фронтовой друг написал мне про тебя и про Васеньку. Теперь я знаю, что есть женщина, которая любит и помнит моего сына, что есть внучек – кровиночка моего Сашеньки».
Чернильные буквы местами расплылись, как будто на них попала вода.
«Доченька моя, не могу писать. Слёзы застилают глаза и руки дрожат. Мне надо прийти в себя. Знай, что я вас не брошу. Напишу завтра или послезавтра, когда немного успокоюсь. Целую, обнимаю тебя и Васеньку. Мама Поля».
Мария вдохнула и не могла выдохнуть. Она прижала листок к груди и замерла. Напряжение начало проходить. Она обвела взглядом горницу.
– Васенька где?
– С Фросей и Авдотей идёт. Да вон они, уже во дворе.
Марья поднялась, подошла к рукомойнику, плеснула в лицо холодной воды и закружилась в танце по комнате. «Никак умом тронулась?!» – услышала она голос Авдотьи.
– Ну, Мотька, хошь бы подготовил! – налетела на Матвея Авдотья. – Мало ей потрясений.
– Успокойся! – Мария подскочила к Авдотье и обняла старуху. – Как ты говоришь? Горе и радость под ручку ходят? Вот они ко мне в один день и пришли.
– Ага, это письмо вовремя пришло, – усмехнулся Матвей, – не запоздало.
– Две бабушки теперь у тебя, Васенька, – расцеловала Мария сына, – ба, – показала она пальцем на Авдотью, – и баба Поля, которую ты пока не знаешь.
– Хорошее имя для дочки. – Фрося прислонилась к дверному косяку и вытерла пот. – Матвей, баню растопи. Рожаю я. Приготовила уже всё.
– Да как же енто? Как я прозевала? Совсем слепая стала, не вижу ничаго. Боюся, не выдюжу.
– Мария роды примет. Пора ей долги отдавать. А ты на готове будь, пупок перевяжешь.
– Вот и ладно, – быстро согласилась Авдотья. – Тогда ты ко мне дочек пришли, пусть с Васькой спят. А я в предбаннике подежурю.
– Ну, что вы, бабы, за народ такой? Всё норовите испортить. Так бы мы с Марией по сто грамм на радостях пропустили. А ты забираешь у меня фронтовую подругу. Эх! – Матвей натянул фуражку и отправился выполнять распоряжение жены.
Фрося с любовью посмотрела ему вслед.
– Матвей ругается, а жизнь продолжается.
Наталья Литвишко