Пашка с трудом вставил заготовку в станок, поднёс пальцы ко рту, пытаясь согреть их дыханием. Не помогло. Он медленно повернулся, посмотрел на часы над входом в цех и побрёл к сделанной из железной бочки печурке.
Он протянул руки к стальному боку. Прижаться бы к печке, быстрее согреешься. Но нельзя. Вспыхнет промасленная спецовка. Пака взял кружку, налил из большого закопчённого чайника кипятку. Сделал несколько глотков. Живительное тепло разлилось по телу. Хорошо.
Пока была жива тётя Даша, она кидала в воду травки. Знать бы какие. Придёт лето, он сам наберёт. Нет тёти Даши, спросить не у кого. Жалко её. Она всем пацанам как мать была. Пуговицы пришивала, одежду сыновей в цех принесла, мальчишкам раздала. Пашке шарф достался, который она сама связала, а Серёжке варежки.
Что бы с ними стало, если бы не тётя Даша? По гроб они ей обязаны. Пашку подняла на улице, когда потерял сознание от голода. Своим кусочком хлеба поделилась. Расспросила, где отец, где мать. А что рассказывать? Отца за две недели до начала войны на сборы призвали. Наверное, воюет. Мама за хлебом пошла и пропала. Вот он и ходил, искал её.
Тётя Даша цех привела. И приказала старому мастеру Петровичу к станку мальчишку поставить. Петрович даже возразить не попытался. Шальные глаза были у тёти Даши и злые. Никто тогда в цехе не знал, что похоронку на старшего сына получила.
А Серёжку выдернула из рук разъярённых женщин. Он просил пропустить без очереди в магазине, говорил, что маленькая сестрёнка умирает. Не поверили, а когда попытался прорваться, начали бить. Тётя Даша домой его отвела, но было уже поздно – Сашуля не дышала. Серёжка тогда карточки от отчаяния чуть не порвал. Тётя Даша не позволила и под свою опеку взяла.
Она пристально следила за своими крестниками. Когда Паша через месяц работы первый раз план перевыполнил, руку пожала. Это было больше, чем похвала. Пашка тогда покраснел, пролепетал что-то. А тётя Даша по отчеству к нему обращаться стала, только на свой манер – Митричем звала. И перед парторгом завода похлопотала, чтобы отцу на фронт благодарственное письмо отправили.
В носу у Пашки защипало. Давно домой не ходил. Может, письмо от отца пришло?
– Чего замер? – спросил Петрович, тоже подошедший погреться. – Норму, вижу, сделал. Вторую осилишь?
– Должон, – солидно, как взрослый, ответил Пашка. – Сейчас сводку послушаю, и к станку.
– На баню запишись. Нам талоны дали. И сменщика своего тоже на этот день запиши. Я станок на профилактику поставлю. А то выйдет из строя, греха потом не оберёшься.
К печурке тенями подтягивались рабочие. Молча приветствуя друг друга, разливали по кружкам кипяток, и ждали. Стук метронома прекратился. После минутной паузы из репродуктора раздался голос Левитана:
– Говорит Москва! В последний час...
Люди изменились. Они расправили плечи и будто окаменели – строгие, словно высеченные из гранита фигуры, впитывали каждое слово Левитана.
Ожили, когда опять раздался стук метронома.
– Не нашего ли Лошкарёва сын?
– Это какого? Ивана Даниловича? Из литейного?
– Его самого! Вроде, говорил, что сын в разведке.
– Увижу, спрошу.
Рабочие расходились по местам. Пашка запустил станок. До обеда ещё два часа. Успеет пару гильз для снарядов выточить. А прежде, чем пойдёт в столовую, разбудит Серёжку. Пока друг будет обедать, Пашка доделает вторую норму. Потом сам поест и на боковую.
Спали на нарах здесь же, в углу цеха, отгороженном брезентовым пологом с крышей. В закутке стояли печки, за которыми следили инструментальщицы. Не Ташкент – чуть теплее, чем на улице, зато домой ходить не надо. Да и не было на это ни сил, ни времени. Пока дотащишься – назад возвращаться пора.
«Феникс» натужено гудел. Паша смотрел вьющуюся кольцами стружку. Совсем как кудри у Соньки, соседки по квартире, до войны. Сейчас она обрезала свои красивые локоны. Пашка, когда увидел её, стриженную под ёжика, оторопел – мальчишка мальчишкой. А она улыбнулась со слезами на глазах:
– Отрастут.
Оказалось, волосы загорелись, когда зажигалку на крыше щипцами брала, чтобы вниз скинуть.
– Одной, без напарника, неудобно и страшно. А ты теперь на заводе работаешь.
Никого у Соньки не осталось. Отец и мать в ополчение ушли и ни слуху, ни духу, а бабушка однажды утром не проснулась. Соня, пока силы были, на крыше дежурила. Карточки у неё какой-то гад в очереди за хлебом вытащил. Добралась она дома и легла умирать.
На её счастье Пашка в квартиру явился, чтобы почту проверить. Растолкал девчонку, заставил подняться и вещи собрать. Так, с подушкой, одеялом и сменой белья, и притащил соседку на санках на завод. Паша за неё перед Петровичем поручился. Сонька хоть и противная, до войны Пашку чумазлаем дразнила, но умная. В школе на одни пятёрки училась.
Теперь в инструменталке вместо тёти Даши трудится. Осваивается потихоньку. Резцы пока путает и ключи по номерам не знает. Но ничего, научится. Сама на чумазлайку похожа стала – руки постоянно в мазуте.
Паша снял готовую гильзу, загрузил в станок новую болванку, нажал на рычаг. И мысли опять потекли как лента стружки. На завод корреспондент «Ленинградской правды» приходил. Фотографировал юных передовиков производства. У них с Серёжкой интервью брал.
Сказали, как есть – что на завод обоих тётя Даша привела. Здесь и паёк больше – рабочий, и столовая – в многочасовых очередях за хлебом стоять не надо. На раздаче вырежут, сколько нужно карточек, и накормят, пусть не досыта, но жить можно. И зарплату начисляют. А перед Новым годом кино прямо в цехе показывали.
Про работу журналист тоже вопросы задавал. Ну, тут совсем просто. Пашку Володя учил. Как только Паша смог самостоятельно работать, наставник на передовую отправился. Серёжка премудрости токарного дела под Пашиным руководством познавал. Работают они посменно на одном станке. Дружат.
Заметка в газете такая вышла, что обоим стыдно и обидно было. Про тётю Дашу ни слова. Зато расписано, что мальчишки по зову сердца на завод пришли. Не было этого. И понимание, что перевыполняя план, на победу работают, пришло позже. Сначала каждый свою боль закрывал. Серёжка за родителей и сестрёнку мстил, Паша – за пропавшую мать. И оба вместе – за тётю Дашу.
Паша отключил станок и пошёл будить друга. Серёжка спал, спрятав нос под одеяло. Маленький он ещё, тринадцати нет, тётя Даша год ему прибавила, чтобы на завод взяли.
– Нам Петрович выходной даёт. Я, кроме бани, домой сходить хочу. Пойдёшь со мной?
Друг кивнул и поднялся.
– Сколько сделал?
– Две. Заготовку поставил. Точить сам будешь. Меня совсем рубит.
Обед проглотили быстро. Пашке в супе из мороженой капусты попался крошечный кусочек мяса. Он выловил его ложкой и переложил в тарелку друга. Ему нужнее – дохлый, как палка.
Серёжка даже протестовать не стал. Знал, что бесполезно. Пашка и Соне в карман тайком корябушки хлеба засовывал. Он чувствовал свою ответственность за этих двоих.
Соня с горящими глазами встретила их на входе в цех.
– Где тебя носит? – накинулась она на Пашу. – Тебя на проходной какой-то военный спрашивает.
От волнения перехватило дыхание. Он чуть не бегом бросился к проходной. Навстречу рядом с Петровичем шагал отец в шинели, с тремя кубиками в петлицах.
– Папка, – фальцетом выкрикнул Пашка и перед глазами всё поплыло.
Отец с Петровичем подхватили его раньше, чем успел упасть на снег.
Они втроём сидели на нарах в брезентовом закутке – Паша, отец и Соня. Сонька внутренним чутьём прочувствовала, что будет нужна.
– Дядя Дима, всякое случается, – успокаивала она отца Пашки. – Я верю, жива тётя Маша, только весточку подать не может.
Паша слушал подругу и тоже хотел верить, но получалось. Если бы мама была жива, давно бы сообщила, где она.
Папа коротко рассказал, что долго выбирался из окружения, потом ждал, как решится его судьба и наконец, в начале января оказался на Ленинградском фронте. Сразу написал письмо домой, но ответа не получил.
Когда батальонный комиссар показал газету, думал, от радости сойдёт с ума: сын жив! Комиссар выхлопотал суточный отпуск в Ленинград. В квартире никого не застал и направился на завод.
Под его рассказ Соня уснула с зажатой в кулак галетой.
– Пап, ты это, – смущаясь, оправдывался Паша, – не подумай, что я хвастаюсь. Не так всё, как в газете написано.
Он путано и сбивчиво рассказывал про ночные дежурства на крыше, про тётю Дашу, про друзей...
– Не переживай, читатели всё поймут правильно, – отец поднялся, оправил шинель и поднёс руку к виску: – Я горжусь тобой, сын!
Он посмотрел на часы и вытряхнул из вещмешка на нары три банки тушёнки, пачку чая, несколько карамелек и начатую пачку галет
– Мои бойцы скинулись, и комиссар гостинчик послал. Ты пиши, – отец черкнул на бумажке адрес полевой почты. – А я, по возможности, ещё приеду.
Паша проводил отца и рухнул на нары рядом с Соней. Тушёнку он в столовую завтра отдаст. Хоть маленький, но приварок. Чай Сонька пусть для рабочих цеха заваривает, всё не пустой кипяток хлебать. А галеты и конфеты с друзьями разделит.
Уснул он почти счастливый. И снилась ему мама в нарядном крепдешиновом платье. «Я горжусь тобой, сын! – прошептала она слова папы и погладила Пашку по голове. – Всё будет хорошо».
Наталья Литвишко