В рамках выставочного проекта "Портрет художника", прошедшего в стенах Музея искусства Санкт-Петербурга XX - XXI веков в начале 2023 года, мы побеседовали с известным художником Валерием Гриковским, чей портрет появился в составе экспозиции.
У Вас достаточно необычный творческий путь. Вы получили медицинское образование, но потом стали заниматься искусством. Каким образом из Первого медицинского института Вы попали в Союз Художников?
Я учился в медицинском институте, потому что меня всегда интриговала наука, и я всегда хотел заниматься научными исследованиями. Естественно-научные дисциплины влекли меня в первую очередь – не точные науки как физика, химия или математика, а именно естественные науки. В советское время куда с таким стремлением идти? На биофак в университет. Потом понимающие старшие товарищи объяснили, что в лучшем случае я буду учителем биологии в школе, а в худшем – каким-то непонятным ученым, который сидит на полевых сборах или пыль в кабинете глотает. Иди в медицину, говорят, это та же самая наука, только без куска хлеба не останешься. А мне какая разница? Наука и наука. Но пока я учился, развалился Советский Союз, и науки не стало от слова совсем.
В это же время, пока учился в институте, стал увлекаться антиквариатом – литографией мирискусников второго поколения, например, Чихонина, Арбута, Митрохина, Белоха, заставками, виньетками журналов «Аполлон», «Золотое руно», тоновой графикой. Постепенно сам начал что-то перышком рисовать. У меня была подруга, которая профессионально обучалась рисованию. Взглянув на мои работы, она предложила показать их её преподавателю, и он одобрил, сказал, что «рука на месте», есть чувство перспективы, можно продолжать. Мне это, на самом деле, и в голову не приходило. Потом кто-то ещё мои работы увидел, пригласили поучаствовать в групповой выставке самодеятельных художников. Я выставил там несколько графических работ, уже и первая живопись у меня была. Немногочисленная публика очень хорошо отреагировала на мои работы, и у меня начала потихонечку закрадываться мысль, что я могу что-то.
Это случилось в середине моего обучения в институте, а ко времени окончания уже оформилась дилемма: наука или искусство, надо выбирать. После развала Советского Союза науки не стало, и я даже планировал уехать в Штаты, но не сложилось. В результате получил медицинский диплом и положил его на полку. Практической медициной я изначально не собирался заниматься, поэтому стал свободным художником.
Звучит, конечно, красиво, но денег регулярных не приносит. Началась семейная жизнь, я ушел в дизайн мебели и интерьеров. Но достаточно быстро перерос и это, открыл свое мебельное производство, потом его же и ликвидировал. В общем, карьеру я закончил управляющим одним из самых элитных мебельных салонов Петербурга. А потом снова вернулся в искусство, где потихоньку пошли выставки, места на разных биеннале и триеннале. Сначала получил первое место на сибирской биеннале графики, в 2012 году моя работа получила приз «Осеннего салона» в Париже. Потом участвовал во всяких премиях, подтянулись ведущие галереи.
Как, по-вашему, отразился медицинский бэкграунд в Вашем творчестве?
Не могу сказать, что это редкий бэкграунд. Достаточно много моих коллег имеют такой рваный опыт и неакадемическое образование. Те, кто занимается современным искусством, вообще не часто имеют профессиональное, особенно академическое художественное образование, потому что оно им сильно мешает. Поэтому и мне было гораздо легче – меня не тяготило бремя академических знаний, бремя опыта, у меня работала другая система.
В ваших работах как будто есть что-то спонтанное и самодвижущееся. Когда Вы садитесь за работу, насколько четко Вы представляете себе финальный результат и следуете ли намеченному плану?
Не представляю совершенно. И считаю это крайне вредным, потому что осознание цели есть уже её достижение. Я знаю лишь направление. Зачем мне писать картину, если я уже знаю какая она?
Для меня творчество – это чувственный процесс. В первую очередь, я художник, и если в моих работах не будет интеллектуальной ценности – меня простят. Найдется куратор, который добавит это «недостающей» ценности. Если в моих работах не будет маркетинговой ценности – меня тоже простят. Найдется галерист, который её добавит. Но если не будет художественной ценности – меня не простит никто. За это я точно в ответе. Поэтому меня влекут художественные моменты, иногда это просто соотношение плоскостей, пятен и линий. Я очень люблю, когда идешь по улице и видишь не просто людей вокруг, а смотришь на все как на соотношение пятен и плоскостей. И на что бы ты не посмотрел, все сочетается. Это чувство иногда меня посещает, а потом оставляет, и ты продолжаешь жить жизнью обычного человека. Иначе, наверное, можно с ума сойти. В первую очередь, меня интригуют именно эти моменты, которые становятся пусковым механизмом для творчества.
Сегодня в Вашем арсенале довольно много разных техник, как Вы выбираете среди них?
На самом деле, все тут предельно просто. С 1990-х годов я использую бумагу, тушь и рейсфедер. Все картины, которые вы видите, созданы рейсфедером. Во-первых, с ним удобно варьировать угол наклона и степень нажима. Это напоминает своего рода фехтование. Во-вторых, рейсфедер – это кусок железки, которым можно запросто порвать бумагу. Когда держишь в руках металлический инструмент, появляется совсем другое чувство.
В начале XX века Флоренский, Петров-Водкин, Фаворский работали над теорией, связанной с художественными материалами: холст – это зыбь, дерево – твердь. Вот по мнению Флоренского с момента появления холста художники перестали испытывать сопротивление материала. Вместо твердой деревянной основы они стали работать с зыбкой, колеблющейся поверхностью. А когда ты не испытываешь этого сопротивления, то и не вкладываешь физическую, мускульную силу – отсюда возникает некая легковесность.
Остроумова-Лебедева, к примеру, говорила, что терпеть не может линогравюру: такое чувство, будто манную кашу по тарелке размазываешь. Другое дело – ксилография, а стальная резцовая гравюра – вообще потрясающе. Поэтому одно дело – по бумаге перышком водить, другое – держать в руках твердый кусок советской стали. Это, пожалуй, ещё серьезней, чем мастихин. Мне очень нравится это, особенно в экспрессивных вещах.
Конечно, в тонких работах в последнее время появляются линеры и другие инструменты. Определенные технологии диктуются определенными концептуальными задачами под конкретный проект.
В последние десять лет я занимаюсь инсталляцией, где используются графические листы. И я все-таки настаиваю, что это просто графика, выходящая за плоскость листа. Здесь, конечно, в ход идут пенокартон, пластик и другие материалы, но это все-равно остается просто графикой, разве что работаю я не на одном листе, а сразу на пяти.
В собрании МИСП находятся 5 ваших работ из серии «Синяя Борода». Что подтолкнуло Вас к ее созданию и почему Вы выбрали именно эту сказку?
Когда ещё никто не предполагал, что появится МИСП, на его месте находился судебный архив. Потом он стал потихонечку выезжать из здания. Сначала освободили один этаж, потом два, а затем пространство перешло «Манежу». Новый филиал тогда назывался «Малым Манежем» и у меня там даже были выставки, в том числе персональная выставка 2010 года «Ландшафт рисовальщика». А потом там появился графический кабинет: поставили офортный станок для печати, проводили мастер-классы. Однажды возникла инициатива проведения «Марафона графического искусства» на двенадцать недель. Взяли двенадцать художников – шестеро были начинающими, а другие шестеро уже известными. Я тоже решил участвовать, делал гравюры, но процесс шел с переменным успехом.
В это же время я поехал на несколько дней по делам в Париж, где зашел в местный этнографический музей, и попал на выставку «Волосы», где увидел цанца – маленькие высушенные человеческие головы из Эквадора. Они показались мне очень интересными: крохотные, как мандаринки, а бровки, усики - все детали есть. Когда вернулся, сделал множество гравюр с этими человеческими головами на палочках, а потом уже придумал концепцию: так как головы были в основном женские, появилась подходящая тема Синей Бороды.
В то время меня очень увлекали идеи мультикультурализма.
В одной книге я прочитал любопытный и смешной факт: ведущим деятелям мирового современного искусства предложили анкету, где был представлен ряд вопросов. И на вопрос «Что на ваш взгляд оказывает наибольшее влияние на развитие современного искусства?» многие ответили: «Наибольшее влияние на развитие современного искусства оказывают цены на авиаперелеты и наличие новых авианаправлений». Потому что искусство создается не в художественных мастерских и даже не в галереях, а на различных биеннале, триеннале и так далее. Сегодня это «Арт Майями», завтра это «Арт Париж», а послезавтра, может быть, Санкт-Петербург. Важно уметь передвигаться! И я понял, насколько это красиво – так творец современного искусства не художник и не галерист, а туропертор.
Отсюда возник проект «Я никогда там не был» из сорока пяти настенных декоративных тарелочек, якобы туристических. На них можно найти дождевых червей, устройство кротовой или сусличьей норы, способы укладки газона и дренажа. Это история одного квадратного метра земли в туристических тарелочках, выступающих символом глобального туризма. Вот съездил я на Кубу, был там три дня и привез домой оттуда три декоративные тарелки, повесил на стену, подтвердил этим, что я там был. Что я понял в Кубе? Ничего. Но я там был. В этом случае, я символом глобального туризма рассказываю очень локальную историю одного квадратного метра земли. Вот вслед за этой работой и появился проект «Синяя Борода».
Общее настроение многих Ваших произведений достаточно тревожное. С чем это связано?
Меня вообще считают каким-то невеселым художником, хотя я бы такого про себя не сказал. Вообще я человек мизантропического склада. Мне всегда были близки немецкие экспрессионисты и неоэкспрессионисты. Черно-белая история с подтеками и кляксами в принципе располагает к мрачным темам. Но доходит до парадоксов. Однажды я стоял на выставке перед экспрессивной картиной, и ко мне подошел человек со словами: «Вам же это не нравится, совсем не ваше». Я спросил почему? А он мне ответил: «Ну вы же весь из себя такой стерильный: в одной руке скальпель, в другой препоравальные иглы, булавочки, коробочки». Я говорю: «Дорогой мой, видел бы ты меня лет двадцать назад». То есть, наросло уже целое поколение, которое воспринимает меня художником аналитического склада, который что-то препарирует, накалывает, раскладывает по полочкам – все чисто как в операционной.
Думаю, дело просто в выбранной технике, а она продиктована задачами, которые я перед собой ставлю. По какому-то общему мнению, если произведение цветное – оно весёленькое, а если черно-белое – не весёленькое. Я петербургский художник, здесь родился и вырос, предки мои по материнской линии здесь жили ещё до Петра I, те самые чухонцы и ингерманландцы. Поэтому мне все эти пятьдесят оттенков серого подавайте, Петербург к подобной графике располагает.
Да, я много путешествую. Структуру Юга с его пышными формами в последние годы мне удается улавливать. Достаточно почитать Ван Гога, когда он приехал из Голландии в Париж, потом в Арль, и был просто поражен – это все изменило. Мне же более близок архетип Дюрера, который поехал в путешествие по Италии, посмотрел, но вернулся в свой Нюрнберг и продолжил творить так, как и творил.
В своих творческих экспериментах Вы часто исследуете проблематику, связанную с возникновением цифровой реальности. Считаете ли вы, что «традиционное» - некомпьютерное искусство, сейчас переживает свою последнюю эпоху?
Без сомнения. Совершенно в этом не сомневаюсь. Более того, считаю, что материальная культура закончилась как вид. Мне ещё лет пятнадцать назад попалась любопытная статья с названием «У бедных большие телевизоры, у богатых – большие библиотеки». Людей в мире становится больше, и естественно бедных становится больше. Зачем нам автомобиль, если есть каршеринг? Зачем собственная квартира, если есть прекрасное съемное жилье? Зачем собственная кухня со сковородками, плитами и ящиками специй, если есть возможность заказать еду? Зачем идти в музей, если есть замечательные видеогиды по экспозициям? Сидите дома на диване и гуляйте по Эрмитажу! Зачем нужна собственная библиотека в 7000 томов, занимающая две комнаты, собирающая пыль и отбирающая жизненное пространство? За рубль в месяц можно оформить онлайн-подписку. Зачем иметь видеотеку? Фонотеку? Ничего не надо. Нужен просто телефон с большим экраном и безлимитным доступом в интернет.
Вот, и я глубоко убежден, что картина как продукт материальной культуры, а именно холст, бумага, тушь на подрамнике – все это через пять, десять или пятьдесят лет останется лишь уделом узкого круга коллекционеров, антикварных салонов, музеев.
Искусство как материальная художественная практика безусловно нежизнеспособно, оно никому не будет нужно. И это нормальный, естественный процесс смены носителей.
Когда Вергилий писал свою «Энеиду», он писал её на свитках – это два сундука, которые он с собой таскал. Потом в средневековье придумали форму кодекса, постраничной книжки. Оказалось, что «Энеида» – это одна такая книжка, и её можно в карман положить. Сейчас в одной коробочке цифрового носителя помещается вся библиотека. И «Энеида» не стала другой, просто появился новый материальный носитель. Искусство тоже никуда не денется со сменой носителя. А все эти прямоугольнички на стенах, холсты с маслом, станут не нужны. В этом и заключается пафос моего творчества. В некоторых проектах я ищу некую середину: может ли аналоговое искусство обладать признаками цифрового? Что мы возьмем контрабандой из материального прошлого в цифровое будущее?
Само искусство никуда не денется. Сейчас требуется концепт. Если я назову свою выставку «Живопись и графика Валерий Гриковского», то мне скажут: «И что? А где концепт? О чем проект?». Проект – это ведь не просто картины, это продукт, обладающий помимо художественной ценности маркетинговой ценностью, семантической, поэтической, рекламной и так далее. На самом деле, интересная эпоха! Пусть и с толикой скепсиса, но смотрю я на неё радостно.
Ну и в качестве продолжения прошлого вопроса: считаете ли вы, что искусство должно полностью перейти в виртуальный мир?
Оно однозначно перейдет, в этом я не сомневаюсь. Отношусь к этому нормально, потому что это логичный процесс. Допустим, я плохо отношусь к приходу зимы, но только меня никто не спрашивает: зима пришла и пришла. У меня есть выбор – ходить бухтеть всю зиму или не бухтеть. Я предпочитаю не бухтеть. Даже не имеет значения, как я к этому отношусь, просто логика развития цивилизации этого требует. Хорошо, что есть смена эпох, которую я застал. Она позволяет работать с новыми темами, и будет здорово, если мне удастся контрабандой что-то протащить в будущее.
С художником беседовали Лия Друян и Софья Кучерявенко