Как-то под Рождество столкнулся в театральном фойе с художником Черкасовым и тотчас получил приглашение закончить вечер у него в мастерской. С художником были общие знакомые: недавно вернувшийся из Индии беллетрист Никодимов и переводчик, знаток европейской поэзии Вибе, голубоглазый гигант и красавец, осторожно державший под локоть свою очаровательную жену - хрупкую женщину с темными волосами стрижкой «каре» и серыми насмешливыми глазами. Здороваясь, я невольно улыбнулся, не уставая восхищаться ею. Прелестны были ее худые плечи и нежное начало полных грудей в декольте серебристого платья, ее умные живые глаза и приветливая улыбка. И даже некоторая неуклюжесть походки (носками чуть внутрь) казалась грациозной и была исполнена трогательного очарования.
Той январской ночью тишина стояла на удивление. Накануне выпавший снег в рыжем свете уличных фонарей, низкое черное небо в редких и крупных звездах, немые голые деревья - все выглядело большой, на совесть сделанной декорацией. И старинный особняк, во втором этаже которого располагалась мастерская, безусловно, вписывался в ее рождественский антураж. Толстые свечи в гипсовых канделябрах горели ярко, бросая причудливые тени на выкрошенный серый паркет, на лики святых по стенам, на скрученные в трубу холсты, на подрамники, теплый свет их, напитанный запахом воска, дарил чувство уюта, а превосходное вино раскрывало душу и настраивало на романтический лад. О чем можно было говорить в такой обстановке, как не о роковой любви? К тому же все еще находились под впечатлением от спектакля, который меня изрядно потешил: главный герой - преуспевающий писатель, человек верующий и тонко чувствующий искусство, философ, а по совместительству практикующий социальный психолог во втором акте получает «удар судьбы». Его любящая жена неожиданно уходит к обыкновенному «мужлану», таким образом, предпочтя достойнейшему человеку необразованного грубого самца. С героем (по мнению автора) происходит глубокая душевная трансформация, а в действительности случается банальная вещь, объясняющая непреложную правду жизни. Вся его «социальная психология» рушится к чертовой матери, как карточный домик. Он рыдает, он размазывает по щекам философские слезы и хочет вопреки своей вере покончить самоубийством. Но даже на это ему не хватает смелости. Дальнейшее еще банальней: он спивается и попадает в диспансер, где его лечит старый мудрый нарколог, законченный алкоголик, иронично повторяющий при всяком удобном случае замечательную по глупости фразу: «жизнь такова, какова она есть». Вот, собственно, и весь осадок, оставшийся у меня по окончании представления.
А мы начали разговор с женщин. Никодимов рассказал о поездке в Индию и, между прочим, о храме любви в окрестностях Калькутты, о ритуальных манипуляциях индианок в нишах этого храма наедине с каменными изваяниями мужских гениталий. Подогретый вином, он так увлекся в своих откровениях, что Черкасов был вынужден перебить его, с хлопком откупорив шампанское.
- Ты, разумеется, прав, - сказал он, разливая по бокалам вино. – В Индии культ любви занимает особое место. В отличие от нас, давно брошенных ею и просто неспособных уяснить, что собственно означает собой это слово. С другой стороны его вообще перевели в категорию абстрактных понятий, таких, например, как любовь к Родине, к Богу, хотя в действительности любой здравомыслящий человек отлично знает, что любить то, чем никогда не сможешь обладать физически, он попросту неспособен. Он может чувствовать все, что угодно, но Любовь – это из другой оперы.
И он поднял бокал и, отставив локоть, выпил его до дна.
- Куда это тебя понесло? – сказал недогадливый Никодимов. - Я ведь говорил совсем о другом. На улицах Калькутты тьма проституток, среди которых тринадцатилетние девочки далеко не редкость. Не думаю, что для них любовь занимает какое-то особое место.
- Да это я так, к слову пришлось, – буркнул Черкасов, и отошел к стене, сел на стул под иконой Андрея Первозванного, завесив свое смуглое горбоносое лицо длинными каштановыми волосами. Потом качнул головой в сторону нашей дамы.
- Вот Леночка со своей безграничной верой в добро, возможно, думает иначе. Что скажете, Елена Николаевна?
Женщина сидела в плетеном кресле, положив руки на подлокотники и постукивая по ним тонкими пальцами с розовыми блестящими ногтями. В ее серых глазах загадочно отражались две золотые звездочки от стоявшей напротив свечи. Не знаю, догадывался ли ее муж, но я-то отлично знал, как давно был влюблен в нее Черкасов, как добивался ее в течение нескольких лет, а когда, наконец, понял, что неудачно, удовлетворился тем, что воплотил ее образ в нескольких безупречных портретах. Она вообще была из той редкой породы женщин, существование которых уже само по себе есть источник очарования для окружающих, и знакомство с которыми оставляет след на всю жизнь. Не раз наблюдал я, как после пятиминутного общения с ней самые отъявленные снобы теряли дар злобного красноречия и становились робкими, как пациенты на приеме у доктора. Но вернемся к Черкасову. Помню, как однажды на вечеринке в Доме художников она сказала ему с обезоруживающей прямотой, мягким доверчивым голосом:
- Послушай, Алеша, ты ведь хочешь написать меня обнаженной? Хочешь, я знаю. И не бледней, пожалуйста, это вполне естественное желание у художника. Я бы и сама не прочь позировать тебе голой, да только тело у меня не очень, угловатое какое-то. Так что оставим эту затею, нечего тебе даром время терять.
- Да что ты знаешь о своем теле?! – неожиданно заорал Черкасов. – Что ты вообще знаешь? – И, спохватившись, прошептал, целуя ей руки: - Прости, ради Бога, прости. – После чего ушел, как потерянный, а под конец так напился, что мы были вынуждены везти его домой на такси.
- Так, что скажешь, Елена? – повторил Черкасов, и я скорее почувствовал, чем увидел его угрюмый взгляд, обращенный на нее из угла.
- Что я скажу? – Она улыбнулась и вопросительно посмотрела на мужа. – Да то, что сказала бы любая женщина на моем месте. Настоящая любовь везде одинакова – что в Индии, что на Аляске, и глупо в этом смысле отдавать предпочтение какой-то отдельно взятой стране.
- Так-то оно так, - заговорил, нахмуриваясь, Никодимов. – Только вот удивительно, что эта так называемая настоящая любовь принимает иногда довольно странные формы. Вы, должно быть, знаете, что родом я из деревни, можно сказать от сохи в литературу пришел. Так вот. Колхоз, захолустье дремучее, здесь уж точно не до шекспировских страстей. Так нет же, и у нас, оказалось, нашлись желающие в дикого мавра поиграть. А дело было так. Был у меня в деревне товарищ, Ермолаев Семен. Парень, как парень, веселый, отзывчивый, одним словом – душа человек. Отслужил в свое время на Сахалине, а из армии вернулся с молодой женой, этакой белокурой красавицей скандинавского типа, довольно спокойной и малообщительной. Любил он ее без памяти, угождал ей, как мог. Через год поставил новый дом, без претензий, но добротный, в две связи – и зажили они, как говорится, не хуже других. Сам он работал мотористом на птицефабрике, а она устроилась в промтоварный магазин продавцом, так что по нашим меркам зарабатывали они не плохо. Но вдруг он неожиданно уволился, уехал на север и стал работать на буровой, вахтовым методом, разумеется. Потом у них сын родился. А потом разразилась буря. Стали ему местные старушки нашептывать, что пока он в отъезде находится, его Татьяну любовник навещает. Не знаю, поверил Семен или нет, но факт остается фактом. Однажды он вернулся с вахты раньше положенного срока, нагрянул ночью домой и застал ее прямо в постели с молодым агрономом. Его он и пальцем не тронул, дал спокойно уйти. Утром пришла соседка с какой-то пустяковой просьбой, смотрит – он сына купает в детской ванночке и что-то напевает себе под нос. Спрашивает, Татьяна где? Да вон, отвечает, в шифоньер забралась. Соседка шифоньер распахнула, а она и вывалилась из него с перерезанным от уха до уха горлом. Вот вам и любовь. И какая она – настоящая?
Лена сидела, не шелохнувшись, все еще глядя на огонь свечи, но глаза ее, минуту назад мерцавшие загадочным блеском, уже потухли и были сухи, и странно задумчивы.
- А что же этот Семен, с ним-то, что стало? – спросил озадаченный Черкасов. – Он не покончил с собой?
- Нет, не покончил, - сказал, усмехнувшись, Никодимов. – Продержали два года в психушке, да и выпроводили восвояси.
Внезапно за окнами, в конце переулка разнесся протяжный женский крик, и Лена вздрогнула, закрыв глаза, сжала задрожавшими пальцами переносицу. Потом послышался хлопающий треск стекла, а после мужской веселый смех и следом короткий женский. И опять стало тихо.
- Н-да. Подобных придурков, к сожалению, хватает, - сказал посреди воцарившейся тишины Вибе. И добавил с иезуитской улыбкой. - Мне недавно встретился школьный приятель, механик железнодорожного депо. Он возвращался с похорон, был слегка пьян и, когда мы по случаю встречи зашли в кафе, битый час рассказывал о своем покойном родственнике, да так обстоятельно, что я составил для себя довольно ясную картину этой банальной истории. А история такова. Один молодой человек, помощник машиниста того же депо, парень серьезный, настырный по отстаиванию всяческих прав у начальства, словом, идейный труженик, с которого мне дармоеду следует брать пример, взял однажды и положил на рельсы голову, которую отрезал выходящий на линию электропоезд.
- Знаешь, может не стоит? – внезапно перебила его жена. – Мне ты рассказывал об этом мальчике совсем иначе.
- Ну и что? - с неожиданной злобой заявил Вибе. – Просто несколько изменил подачу, но это не играет большой роли, поскольку суть остается прежней.
- Пусть так, но мне второй раз слушать не хочется, - сказала Лена, поднимаясь из кресла. – Пойду, приготовлю поесть. Алеша, у тебя найдется что-нибудь, кроме прошлогодних консервов?
- Конечно, там полно пельменей, - ответил художник, быстро поднимаясь со стула.
- Нет, я одна управлюсь, - остановила его женщина и, внимательно посмотрев на мужа, вышла в другую комнату, которую Черкасов приспособил не только под кухню, но заодно и под спальню.
- И все же я должен рассказать, это забавно, - проговорил Вибе, как только за Леной закрылась дверь. Я тоже внимательно взглянул на него и подумал: да ведь он пьян.
- Да-да, забавно, - продолжал раздраженно Вибе. – Пусть я немного привираю, но представьте следующее. Два года назад он был скорей всего еще девственником и сильно страдал от избытка своей нерастраченной серьезной любви. Но вот, наконец, решился, отправился на дискотеку неподалеку от своего дома, и только благодаря этой самой серьезности сумел скрыть от окружающих страшную неловкость, от которой его тошнило, и в какой-то мере выглядел со стороны спокойным и хмурым наблюдателем. С тех пор ходил он туда часто и до тех пор, пока однажды его не совратила легкомысленная восемнадцатилетняя девчонка, в которую он втрескался по уши, а после, сбив ее с толку своей идиотской любовью, женился на ней. Нетрудно догадаться, что в скором времени молодая жена, поостыв от свадебных маршей и устав от его мерзкой серьезности, стала ходить на сторону. И увлеклась этим настолько, что по неосторожности вляпалась с головой, будучи на пятом месяце беременности. Тут-то и пришел конец всей серьезности мужа. Ибо разве можно назвать серьезным поведение человека, когда он перестает принимать пищу, а после пытается вскрыть себе вены? Не знаю, может он ее напугал, но только она успокоилась на время. А может быть, просто надвигались роды. Даже скорей всего так. Потом родилась девочка. А дальше она, как с цепи сорвалась, стала изменять ему, причем открыто. Казалось бы, чего еще нужно? Он освободил ее от всех домашних забот, сам готовил, стирал, занимался уборкой. Он был тем тряпочным мужем, о котором мечтают многие женщины. Многие, но не все. Я думаю, глядя, как он стирает ее нижнее белье или ползает на коленях с мокрой тряпкой по комнате, она не испытывала к нему ничего, кроме презрения. А если ко всему прочему добавить его глупое сюсюканье в постели всякий раз перед тем, как ей овладеть, можно представить всю глубину этого презрения и понять, чего она искала на стороне. А тут еще свекровь подливала масла в огонь, при всяком удобном случае трещала на каждом углу, как ловко невестка обвела вокруг пальца ее ненаглядного сына. В конце концов, девчонка бросила своего машиниста, забрала дочь и ушла жить к любовнику, а куда, никто не знал. А он чуть с ума не сошел, чего только не делал, чтобы разыскать ее. Получив повестку в суд на развод, он отправился с утра на работу, но не дошел, лег в темноте под электричку. Так вот, я тоже не пойму, что же это за любовь такая, чтобы из-за посредственной шлюхи под поезд бросаться? Или он просто был дурак малахольный?
И, облизнув пересохшие губы, Вибе налил себе полный бокал вина, а затем медленно выпил. В мастерской повисла тишина. Я предложил переключиться на водку, и все тут же согласились, и так охотно, что к тому времени, когда поспели пельмени, пьяный смех и анекдоты уже вовсю ходили под старыми сводами потолка.
Едва Лена появилась в дверях с фарфоровой супницей, смех утих, а Вибе уставился на нее мутно-синими, налитыми кровью глазами и хрипло проговорил:
- Леночка, извини. Ты самая красивая, самая умная и самая любимая женщина.
Потом сжал челюсти и добавил сквозь зубы, обведя нас рукой:
-Всеми любимая. Только, что они понимают в настоящей любви?
Она остановилась и в недоумении посмотрела на мужа. Мы молчали, только у Черкасова на лице проявилась бессмысленная усмешка, как у человека, внезапно уличенного в чем-то постыдном.
Тут она неторопливо прошла к столу, поставила на центр супницу и, повернувшись к Вибе, коснулась рукой его влажного лба.
- Ты много пил, - сказала она, глядя на него сверху вниз. – Может, хватит? И вообще, пошли бы вы мальчики проветрились. С горки прокатились, что ли. Поужинайте, а потом погуляйте, пока я тут прибираюсь.
- Потом поедим, - сказал Вибе, и уперся ладонями в расставленные колени, собираясь вставать. – Неплохая идея, тем более я, кажется, и в самом деле выпил сегодня лишнего.
- Идея-то неплохая, - пробормотал Никодимов, обводя затуманенным взором присутствующих. – Только, не опасно ли? На улице полно проходимцев.
- Вот как? А у меня на этот счет другое мнение, - с пьяным высокомерием проговорил Вибе и, отведя в сторону полу пиджака, показал пристегнутую у подмышки рыжую кобуру с торчавшей из нее револьверной рукояткой. – Не для того я целых три месяца выбивал разрешение на ношение этой штуки, чтобы всякий обкуренный придурок с битой вставал у меня на дороге. Одевайтесь, и пусть наступающее Рождество подарит нам вечное блаженство! Но не на небе, а здесь, где к счастью еще не перевелись такие вот прекрасные женщины! - И, поднявшись, он взял в свои широкие ладони голову побледневшей жены и торжественно поцеловал ее в лоб. Все тут же пошли одеваться, а я, непонятно зачем, притворился спящим в своем спасительном кресле.
- Только не делай вид, что спишь – сказала она с усмешкой, когда мы остались одни, и села напротив, налила себе в рюмку коньяку. – Что сегодня с тобой? За весь вечер трех слов не вымолвил. Неужели не вспомнил ни одной похожей истории?
- Ну почему же, - ответил я, доставая из кармана сигареты. – Но эта история, как сказал бы Черкасов, из другой оперы. В ней юная героиня после похорон своего, разбившегося на мотоцикле парня, пришла домой и удавилась в ванной на полотенцесушителе. Привязала к нему провод, на шею петлю, и уселась на унитазе. Могу рассказать подробней.
- Да нет, не нужно, - сказала она, помрачнев и, поднявшись из кресла, прошла через мастерскую к окну, оперлась о подоконник руками. – Пока они здесь так оживленно беседовали, я тоже вспомнила кое-что из своей биографии. У нас в школе, когда я училась в девятом классе, организовалась студия бальных танцев. Смешно, но я тоже собралась танцевать. Преподавал у нас Виталий Иванович, в свое время известный танцор и красавец. Высокий, черноволосый, с розовыми чувственными губами. Ему было далеко за сорок, но неожиданно для себя я влюбилась в него и тайно любила целый год. И жена у него была красавица, высокая, смуглая, с черными восточными глазами. Работала она в музыкальной школе. Иногда мы с девочками бывали у них в гостях, иногда я приходила одна – выдумывала всякие пустяки для оправдания своих визитов. Как сейчас вижу. Жена его уходила к любовнику в дом напротив, она даже не пряталась, а он стоял, смотрел, как входит она в парадное. Потом на третьем этаже колыхались шторы, а он все смотрел не в силах отойти от окна. Я тогда не понимала, что он, скорее всего, уже ничего не мог ей дать, как мужчина, и жила она с ним по привычке. А быть может памятью прошлой любви. Говорила она с ним, никогда не повышая голоса, даже ласково. А потом он взял и отравился. Мы узнали об этом только через неделю, когда его уже похоронили. Помню, я страшно ревела ночами, вообразила из себя, бог знает кого.
Я встал из кресла, закурил и тоже подошел к окну, остановился у нее за спиной.
- Но женщину ту, предположим, можно понять. И оправдать, если нужно, можно. А вот меня, кто поймет, кто простит?
И, повернувшись, она подняла на меня сухие пристальные глаза.
- Да он и не поверит, если я скажу, что встречаюсь с тобой уже два года, два года сплю с тобой, пользуясь его безграничной верой в мою порядочность, в целомудрие верной жены. Он даже не поверит, понимаешь?
- Да что с тобой? – спросил я, обнимая ее за плечи, целуя в теплый висок.
- Не знаю, - ответила она тихо, и я почувствовал на своей щеке ее мокрую ресницу. – Вот ты говорил, если уехать... Помнишь?
- Конечно, помню. Я и сейчас могу повторить то же самое. Меня давно зовут в Питер. Бросай свою кафедру к чертовой матери и поехали. А когда все утрясется, подашь на развод.
- А как же я, родные вы мои? - раздался у входной двери тихий, вкрадчивый голос. И тут же в проем комнаты шагнул из прихожей Вибе, в распахнутом пальто, без шапки и с пузатым «бульдогом» в висящей руке. – И почему я не должен поверить тебе, Леночка? После такого лаконичного и точного объяснения, даже такому болвану, как мне, стало все ясно. Но имеется одна проблема…. Мне придется тебя убить.
Я машинально загородил ее спиной и вытянул вперед руку, лихорадочно подыскивая в уме какие-нибудь вразумительные слова. Но губы одеревенели при взгляде на медленно поднимающийся револьвер, а в мозгу, словно на кинопленке, пронеслась эпизодами вся моя прошлая жизнь.
- А ты отойди в сторону, любезный, - сказал он, указывая револьвером на вешалку. Его лицо и голос были так жутко спокойны, что я понял – он сделает это. - Одевайся и уходи. Или эта интеллигентная б...ь тебе дороже собственной жизни?
Я стоял, заворожено глядя на черный зрачок ствола, не в силах пошевелиться, не в состоянии придумать что-либо дельное – голова стала ледяной и тяжелой, как камень.
- Значит, все-таки, дороже, - очень тихо сказал он минуту спустя. – Что ж, это в корне меняет дело. - И, опустив револьвер, он быстро прошел на кухню и плотно прикрыл за собой дверь. Следом раздался оглушительный выстрел. Я бросился вперед, распахнул дверь и остановился, как вкопанный. Вибе сидел на старом складном диване, с любопытством глядя на дымящийся ствол, а у ног его валялся большой кусок штукатурки, отколотый пулей от потолка.
- Вы и вправду подумали, что я застрелился? – спросил он с кривой улыбкой, и провернул указательным пальцем барабан револьвера. – И так просто поставил точку после того, что узнал? Это шутка, Рождественская шутка, не более. Но ведь забавно, не правда ли?
- Что же ты делаешь, что же ты делаешь, - услышал я за спиной ее голос и, обернувшись, увидел мертвенно бледное лицо и тонкую руку, побелевшими пальцами которой она сжимала ручку открытой двери. Потом она повернулась и неуверенно, как слепая, побрела к столу, натыкаясь на стулья.
И в это время раздался еще один выстрел. Но прозвучал он иначе, чем первый. Я обернулся. Все верно – он все-таки поставил точку выстрелом в рот.
