На век Бориса Пастернака выпали почти все возможные исторические катаклизмы: революции, войны, террор. Но главным героем его произведений стал человек, отказавшийся от борьбы, ищущий опору в себе самом. Творчество Пастернака – это гармония, рожденная из хаоса и этот хаос побеждающая.
Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено М. Золотаревым
Есть судьбы, вершащиеся словно бы случайно, от рождения до смерти – сплошная импровизация, переплетение противоречий, неожиданные повороты. А есть такие, будто какая-то неведомая сила все предусмотрела заранее и выстелила жизни дорогу – трудную и полную препятствий, но все же широкую и освещенную – только иди. Так случилось, кажется, с Борисом Пастернаком...
Будущий поэт родился 29 января (10 февраля) 1890 года в Москве, в семье художника Леонида Пастернака и пианистки Розалии Кауфман. Детство прошло среди музыки и красок, среди искусства и среди людей искусства. В доме часто бывали Левитан, Нестеров, Поленов, Ге, навещали семью Скрябин и Рахманинов, однажды гостил у Пастернаков Лев Толстой, встречалась семья с немецким поэтом Рильке (см.: «Русский мир.ru» №1 за 2022 год, статья «На пространствах избранных родин». – Прим. ред.). К слову, с Рильке уже взрослый Борис Пастернак будет вести переписку как поэт с поэтом. А в тот момент, когда 10-летний Борис увидел его впервые на Курском вокзале, он, конечно, едва ли мог понять, что будет значить для него эта встреча. Только что-то смутное кольнуло его: иностранец показался ему «силуэтом среди тел, вымыслом в гуще невымышленности». Но кольнуло и рассеялось. В детстве Борис грезил не поэзией, а музыкой, умом и сердцем его владел Скрябин. В 1908 году, готовясь к выпускным экзаменам в 5-й московской гимназии, он одновременно готовился к экзамену по курсу композиторского факультета Московской консерватории. Однако от музыкального поприща Пастернак отказался. «Больше всего на свете я любил музыку <...> – вспоминал он в «Охранной грамоте». – Но у меня не было абсолютного слуха. <…> Музыку, любимый мир шестилетних трудов, надежд и тревог, я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным».
Музыку Борис Пастернак вырвал из сердца, чтобы писать стихи. Его ранние поэтические опыты относятся как раз к этому периоду. Тогда же он получил одобрение-благословение от литературоведа и писателя Сергея Дурылина. Учиться, однако, начинающий поэт поступил в 1908 году на юридический факультет Московского университета, а в 1909-м перевелся на философское отделение историко-филологического факультета. Это много позже устами Лары Гишар – главной героини «Доктора Живаго» – Пастернак признается, что не любит голой философии, что философия может быть лишь «скупою приправой к искусству и жизни», а в молодости он стремился постичь всю ее суть в самой себе, «до оснований, до корней, до сердцевины». И вот в 1912 году он отправляется изучать философию в Марбургский университет, где штудирует фолианты под руководством профессора-неокантианца Германа Когена. Однако Пастернак бросился в философию с таким жаром, что быстро перегорел. Достигнув в мудрствованиях той точки, что «только почти невозможное действительно», он вдруг осознал, насколько отвернулась от него жизнь в своей простоте и непосредственности. К окончанию пребывания в Марбурге Пастернак отчетливо понял, что с философией разрывает совсем. Он посетил Италию, по которой путешествовали тогда его родители и сестры с братом. Пастернак поехал в Пизу, Венецию, Флоренцию и Милан, главным образом затем, чтобы прикоснуться к искусству Возрождения. Вдохновленный Ренессансом, он тут же начал писать стихи. И наконец-то понял свое предназначение.
По возвращении в Москву Пастернак сдал экзамены, но так и не забрал диплом.
ПЕРВЫЕ СТИХИ
Москва тогда была переполнена литературными и художественными кружками. Из множества течений в 1913–1914 годах особенно выделился футуризм и московское футуристическое объединение «Центрифуга», к которому и примкнул молодой Пастернак. Группа казалась интересной и перспективной, ее представители (Бобров, Асеев, Зданевич), по справедливому замечанию Брюсова, занимались вольными экспериментами, опираясь на литературные традиции. Возможно, именно поэтому «Центрифуга» просуществовала, по меркам стремительного предреволюционного времени, довольно долго, а книги под ее эгидой выходили вплоть до 1922 года.
Любопытно, что в 1914–1915 годах «Центрифуга» была в оппозиции таким поэтам-футуристам, как Шершеневич, Большаков и Маяковский. И такая ситуация оказалась для Пастернака, признавшего за Маяковским лидерство, неуютной. «Перспектива ссоры с человеком, уже однажды поразившим меня и привлекавшим издали все более и более, нисколько меня не удивила, – вспоминал поэт. – В этом и состояла вся оригинальность новаторства. Нарожденье «Центрифуги» сопровождалось всю зиму нескончаемыми скандалами. Всю зиму я только и знал, что играл в групповую дисциплину, только и делал, что жертвовал ей вкусом и совестью». Долго жертвовать вкусом и совестью невозможно, особенно если эти жертвы не уравновешиваются удовлетворением от собственного творчества.
Пастернак довольно критично относился к своему первому сборнику, «Близнец в тучах». Он решил, что все дело в слишком романтической манере, в усвоенном еще от символистов понимании жизни как трагедии. К тому же он поймал себя на некоторых сближениях с Маяковским. Поэт решил писать по-новому. И в 1916 году появился сборник «Поверх барьеров», в котором Пастернак действительно ушел с общей проторенной дороги. Но своего пути еще до конца не определил.
Его поэту показала война. «Когда объявили войну, заненастилось, пошли дожди, полились первые бабьи слезы. Война была еще нова и в тряс страшна этой новостью. С ней не знали, как быть, в нее вступали как в студеную воду», – писал Пастернак. А город в это время «прятался за фразы». Время требовало какого-то действия. Пастернак записался было в добровольцы. Однако от идеи отправиться на фронт его отговорил товарищ, сын философа Льва Шестова, прапорщик Сергей Листопад. Вскоре Сергей погиб. А Пастернак уехал на Урал.
В Прикамье его пригласил ученый Борис Збарский, работавший управляющим заводами в селе Всеволодо-Вильва. Молодому поэту он предложил должность помощника по деловой переписке торгово-финансовой отчетности. Казалось бы, где поэзия и где финансовая отчетность, но в странные времена биографии пишутся еще и не так затейливо. Как ни странно, именно в пермской глубинке Пастернак обрел душевный покой, вновь занялся музыкой, прозой, стал писать рецензии, здесь родилась его великолепная статья о Шекспире. А позже уральские впечатления разлетятся по стихам и прозе Пастернака: вымышленный город Юрятин, прообразом которого была Пермь, станет местом, дающим силы и надежду в самые смутные времена.
После Февральской революции Борис Пастернак вернулся в Москву. Саму революцию поэт, как и многие представители творческой интеллигенции, встретил восторженно, но кризис Временного правительства, распад и анархия вызывают у него тягостные ощущения. Октябрь он принимает как историческую неизбежность и даже любуется им, но любуется как «великолепной хирургией». Послереволюционную разруху, бытовую неустроенность, бедность Пастернак переживает стоически, он с упоением огородничает под Москвой в Карзинкине и сотрудничает с Горьким, когда тот работает над масштабным проектом «Всемирная литература». Изо всех сил он старается приободрить и свою возлюбленную, будущую жену, художницу Евгению Лурье. В 1920-х годах Пастернак верит, что вслед за тяжелыми временами настанет новая, светлая эпоха, что все не зря. И хочет связать себя с будущей Россией, поэтому не рассматривает эмиграцию. Даже тогда, когда в 1921 году за границу перебираются его родители и сестры (в России остался только младший брат, Александр).
В это время он ненадолго сближается с Маяковским, участвует в поэтических встречах, где видится с Ходасевичем, Белым, Бальмонтом, Эренбургом, Цветаевой и другими. Наблюдает за происходящим. При этом много работает, готовит переводы, пишет стихи. Окончательно в поэта он оформляется в 1922 году – тогда выходит сборник «Сестра моя – жизнь». О нем сам автор сказал, что книга рождена силой, которая была безмерно больше его самого и всех поэтических концепций, что его окружали.
ТОЧКИ В ПУНКТИРЕ
В 1922 году Пастернак и Евгения Лурье заключают брак, но семейная жизнь складывается нелегко. Евгения Владимировна отчаянно ревнует мужа. Причем и в профессиональном, и в личном плане. Евгении казалось, что супружество и рождение сына лишили ее многих творческих возможностей, супруг же, наоборот, шел в гору. «Ты талантлив, ты на ногах, а я ни то, ни другое», – упрекала поэта жена. К тому же в начале 1920-х годов завязалась переписка Пастернака с уехавшей из России Мариной Цветаевой. Назвать эту переписку только дружеской не получается, хотя и любовной она не была. Это было и больше, чем любовь, и больше, чем дружба. Переписка многое давала и Борису Леонидовичу, и Марине Ивановне, но привносила она в их жизни и разлад. С 1926 года участником этой переписки становится еще и Рильке, после чего все еще больше усложнилось. С одной стороны, Пастернак испытал мощный душевный подъем от признания его творчества поэтом, которого он сам очень высоко ценил. С другой – все эти душевные взлеты, вызванные родством душ, были какой-то параллельной реальностью и резко контрастировали с тем, что окружало Пастернака в России. Здесь он чувствует себя непонятым, одиноким. Осмысляя постреволюционную действительность, он приходит к мысли, что место в новой реальности отведено не всем, а меньше всего – слишком независимым, не определившимся художникам.
В этот период Пастернак перерабатывает цикл стихотворений «Высокая болезнь», создает поэму «Девятьсот пятый год», в 1927-м заканчивает «Лейтенанта Шмидта», до начала 1930-х работает над автобиографическим романом в стихах «Спекторский». Удивительно, как были встречены и не поняты эти вещи. Какой-то подвох почувствовал уже опальный тогда Троцкий, он даже напрямую обратился к автору: серьезно ли он все это, искренне ли? Пастернак ответил в привычной своей манере, что на эту тему он даже с родственниками не разговаривает.
О сумбурном «Девятьсот пятом годе» как будто бы хорошо отозвался Горький, но на самом деле трактовать его отклик можно как угодно, в том числе как нежелание высказаться честно. «Книга из тех, которые не сразу оценивают по достоинству, но которым суждена долгая жизнь», – писал советский классик из Италии. Замысла «Лейтенанта Шмидта» не поняла даже Цветаева, ее поразил выбор героя. «В этой вещи меньше тебя, чем в других, – упрекала она Пастернака, – ты, огромный, в тени этой маленькой фигуры, заслонен ею». Однако, может, в этом и заключалась главная идея: показать, как история в своем порыве все умаляет и подчиняет себе, как она ни с чем не считается в своем грозном шествии и как, в итоге, это шествие повторяет в веках само себя и движется по заколдованному кругу – «от римских цирков к римской церкви». Что такое человек в этой круговерти? Герой отвечает перед вынесением ему приговора:
Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться,
Другим – кончать Голгофой.
Как вы, я – часть великого
Перемещенья сроков,
И я приму ваш приговор
Без гнева и упрека.
Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже – жертвы века.
И отдельно стоит сказать о «Спекторском». Пастернак давно задумал автобиографический роман. Им мог бы стать роман «Три имени», над которым поэт работал в годы революции. Но завершить книгу он не смог. В печати в виде отдельной повести «Детство Люверс» вышло только начало незаконченного произведения. «Спекторский» – новая попытка, очень интересная, хотя и неоднозначная. Романом это можно назвать, только учитывая авторское жанровое самоопределение, по форме – это поэма. Сюжет ее довольно размыт. Пастернак и так не из тех авторов, кто дорожит четкой фабулой, а тут в результате многочисленных переработок и вовсе остался только пунктир истории. Причем автору именно это и нужно.
Поэзия, не поступайся ширью.
Храни живую точность: точность тайн.
Не занимайся точками в пунктире
И зерен в мере хлеба не считай.
Поэту точки в пунктире, может, и ни к чему, а вот читателю следовало бы их обозначить, чтобы понять, что вообще происходит. Открывается поэма с истории любви студента Сергея Спекторского и молодой красавицы, жены инженера Ольги Бухтеевой. Роман завязывается в суматохе празднования Нового, 1913 года. В суматохе общего веселья Сергей оказывается с Ольгой наедине. И сразу коллизия. Герой, влюбившись не шутя, сразу открывается мужу возлюбленной, а тот оказывается человеком широких взглядов, тем и отвращает студента от этой «игры», от пошлости «свободных отношений». Так случается первый опыт разрыва со средой и временем. Затем к герою приезжает старшая сестра. Наташе он пытается втолковать, что его гнетет, но не находит слов, а она с упоением говорит о революции – прошедшей, которую брат застал мальчишкой, и грядущей, в приближение которой следовало бы включиться и ему. Спекторский сестре – о своих печалях, она ему – диагноз: «А твой отрыв от поколенья – минус». И в этот самый миг разрыв лишь увеличивается. «Оставим спор, Наташа. Я неправ? Ты праведница? Ну и на здоровье».
И вот Спекторский вновь в кругу заряженной эпохой молодежи. Там то самодержавный пафос, то ницшеанство и революционный пыл, борьба идей и… пошлость, и абсурдность декораций. Со стен то прыгают клопы, то интерьеры утопают в бездарной роскоши.
Картины, бронзу – все хотелось съесть.
Все как бы в рот просилось, как в пекарне.
И вдруг в мозгу мелькнуло: «И съедят.
Не только дом, но раньше или позже
И эту ночь, и тех, что тут сидят.
Какая чушь!» – подумалось Сереже.
Какое жуткое пророчество: съедят. И кто? Ведь сами эти носители лозунгов начнут истреблять друг друга. Пропасть между героем и миром все шире. Среди людей идей и трафаретов Спекторский выделяет лишь одну фигуру – Марию Ильину, такую же «насмешницу, как он» (одним из прототипов героини Пастернак называл Марину Цветаеву. – Прим. авт.). Еще один роман, еще одно сближенье душ – и видится спасение. Но их разводят обстоятельства. Герой теряет женщин, теряет друзей. А если кто-то возвращается, то в жутком обличье. В 1919 году прекрасная возлюбленная юности вновь предстает перед героем в образе строгой комиссарши: «Она шутя обдернула револьвер, и в этом жесте выразилась вся». Пропасть становится непреодолимой. На этом хроника обреченности героя обрывается – впереди только одиночество...
Вторая половина 1920-х и первая половина 1930-х – время, когда поэт находился на вершине славы. Он активно печатался, в прессе выходили благожелательные рецензии. Критики только немного упрекали Пастернака в расплывчатости и трудности форм, не понимая, что на самом деле скрыто за «туманностью».
В 1930 году Пастернак также оканчивает «Охранную грамоту», в которой «туманность» приобретает совсем уж мрачные оттенки. На фоне воспоминаний о юности, о Марбурге и Венеции, о революционных Москве и Петербурге прорываются подчас очень страшные наблюдения. «Кругом – львиные морды, всюду мерещащиеся, сующиеся во все интимности, все обнюхивающие, – львиные пасти, тайно сглатывающие у себя в берлоге за жизнью жизнь. <…> Для того чтобы ощутить только это, не требуется гениальности: это видят и терпят все. Но раз это терпят сообща, значит, в этом зверинце должно быть и нечто такое, чего не чувствует и не видит никто», – пишет он.
ВЗВИНЧЕННЫЕ ТРИДЦАТЫЕ
На рубеже очередного десятилетия в жизни поэта вновь происходят перемены. 1930-е – самый противоречивый этап его биографии: тут и яркие вспышки счастья, и депрессия на грани помешательства. Сначала в жизнь поэта входит новая любовь – Зинаида Нейгауз. Трудный, но прекрасный роман. Оба не свободны. А Зинаида Николаевна еще и жена друга, музыканта Генриха Нейгауза. У обоих дети, общие друзья, отговаривавшие от необдуманных поступков. Однако поэт уезжает с Нейгауз в Грузию, где и решилось их будущее. Влюбленные поженились в 1932 году.
На волне коллективизации в среде писателей зарождается движение погружения в деревню, в колхозы. Пастернаку, подпитанному личным счастьем, тоже хочется принять в этом участие. Он вновь едет на Урал, но теперь уже под Свердловск, чтобы собрать материал о социалистических преобразованиях. Но его ждал настоящий удар. «Я хотел быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с мыслью написать книгу. То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год я не мог спать», – рассказывал позже Пастернак скульптору Зое Масленниковой.
Кризис усиливается в 1934–1935 годах. Это время уже совершенно невероятных качелей. Арест Мандельштама и не получившийся разговор со Сталиным «о жизни и смерти», в котором Пастернак не смог защитить собрата по перу. В то же время признание Пастернака лучшим поэтом Советского Союза. И убийство Кирова, после которого тень террора проступила еще более явственно. Пастернак взвинчен, его бросает из стороны в сторону. В декабре 1934 года он жалуется другу, поэту Тициану Табидзе, на «серую, обессилевшую пустоту» и тут же пишет отцу в Берлин, что «хоть и поздно, взялся за ум», что «стал частицей своего времени и государства». К лету 1935 года поэт был на грани душевного расстройства. Потом был выезд за границу для участия в Международном конгрессе писателей в защиту культуры, встреча в Париже с Цветаевой. Но, увы, даже ей Пастернак не смог объяснить своего разлада со временем. А время меж тем катилось вперед бульдозером, сминая людей, культуру, искусство.
Успел, впрочем, Пастернак спасти мужа и сына Анны Ахматовой. Известно письмо поэта Иосифу Сталину, написанное осенью 1935 года: «Дорогой Иосиф Виссарионович, 23-го октября в Ленинграде задержали мужа Анны Андреевны, Николая Николаевича Пунина, и ее сына, Льва Николаевича Гумилева. Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища. Помимо той ценности, которую имеет жизнь Ахматовой для нас всех и нашей культуры, она мне дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю». После этого обращения Пунина и Гумилева освободили. Увы, это не уберегло обоих от новых арестов в будущем. Но тогда, в 1935 году, почти мгновенное освобождение родных Ахматовой так впечатлило Пастернака, что в знак благодарности он подарил Сталину сборник с переводами грузинских поэтов «Грузинские лирики». Подарок он сопроводил письмом с восхвалением отца народов и почти полным самоуничижением. «Я давно мечтал поднести вам какой-нибудь скромный плод моих трудов, но все это так бездарно, что мечте, видно, никогда не осуществиться. <…> «Грузинские лирики» – работа слабая и несамостоятельная, честь и заслуга всецело принадлежит самим авторам…» – писал Пастернак в новом письме Сталину.
Пастернак стремился хоть как-то сдержать волну репрессий в отношении деятелей искусства. Но в 1936 году после речи поэта на пленуме правления Союза советских писателей о том, что «искусство без риска и душевного самопожертвования немыслимо», волна эта обрушилась на него самого. Его «лирическая туманность» превратилась в «двурушничество», а попытки заступничества за коллег – в «антигражданские поступки». Пастернак поселяется на даче в Переделкине и занимается в основном переводами. «Личное творчество кончилось», – напишет он позже об этом периоде. Поэт переводит Шекспира, Гёте, Шиллера.
Здесь, в Переделкине, в 1938 году родился второй сын Пастернака – Леонид. Но радость от рождения сына была омрачена смертью матери поэта. С 1936 года Пастернак хлопотал о возвращении родителей в СССР. В нацистской Германии им оставаться было нельзя, но дело осложнялось тем, что Розалии Исидоровне необходимо было лечение. В 1937-м родители перебрались в Оксфорд, к уехавшей туда с мужем дочери Лидии. Годом позже к ним присоединилась и дочь Жозефина. Из Англии родители должны были перебраться на родину. Но мать умерла, а война в Европе сделала невозможным возвращение отца.
«ДОКТОР ЖИВАГО»
Всю жизнь Пастернак мечтал написать большой роман о времени и судьбах поколения. Он приступал к нему в 1920-е. Он начинал его заново в 1930-е. Он пытался работать над ним во время террора. В 1937 году писал отцу: «Ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе медленно накопляющейся рукописи, которая опять, после многолетнего перерыва ставит меня в обладание чем-то объемным, закономерно распространяющимся, живо прирастающим, точно та вегетативная нервная система, расстройством которой я болел два года тому назад, во всем здоровьи смотрит на меня с ее страниц и ко мне отсюда возвращается». Однако работа над главным произведением жизни поэта оборвалась и тогда.
Силы дала война. Но она же лишала сосредоточенности. Было много событий: эвакуация, помощь вернувшейся из-за границы Цветаевой, мобилизация сына Евгения, поездка на фронт самого поэта в качестве военного корреспондента. Было много разных дел и художественных замыслов, был душевный подъем, было ощущение, что после войны, после победы настанут наконец перемены. Пастернак писал военные пьесы, заметки с фронта, собирал материалы о Зое Космодемьянской. Исторический вихрь закружил поэта, но для работы над большим романом нужно было что-то еще. Нужна была какая-то новая точка отсчета. Ею стал 1945 год – год Великой Победы. Победы не только в войне, но и победы над всем страшным, что было до нее. 1945 год не мог не осознаваться и не чувствоваться началом новой эпохи. Эта точка во времени закончила всю череду жутких событий, казалось, бесконечно вытекавших одно из другого. «Война – особое звено в цепи революционных десятилетий. Кончилось действие причин», – говорится в конце главного романа Бориса Пастернака, «Доктор Живаго». Историческая пружина разжалась, маятник остановился, буря, израсходовав запал, стихла – и теперь это уже можно было осмыслить.
А еще силы дала новая любовь. В 1946 году Пастернак познакомился с редактором журнала «Новый мир» Ольгой Ивинской. Последняя любовь поэта была трагичной. Он мучился, потому что не мог оставить семью, а она заплатила за свою любовь потерей ребенка и лагерями. В 1949-м музу поэта арестовали по подозрению в организации побега с Пастернаком за границу. Освободили ее в 1953 году. Все это время Пастернак заботился о ее двух детях и писал роман, в котором Ивинская стала прототипом Лары Гишар.
Свой роман о человеке, подхваченном исторической стихией и пытающемся снова обрести почву, Борис Пастернак закончил в 1955 году. И написал, как и задумывал, вещь, в которой все можно было договорить до конца и «оценить жизнь в духе былой безусловности, на ее широчайших основаниях», историю поэта в урагане жизни. Это, конечно, как справедливо заметил Дмитрий Лихачев, была автобиография, но автобиография духовная, «в которой удивительным образом нет внешних фактов, совпадающих с реальной жизнью автора».
Чаяниям Пастернака на «оттепель» суждено было сбыться много позже. В середине 1950-х, когда был окончен роман, режим, да и во многом общество, были к нему еще не готовы. Это ведь даже не критика – тут не политическое совсем, – это взгляд человека, художника изнутри на этот пронесшийся вихрь, это роман о жизни и смерти, о творчестве и смысле бытия, о радости и о любви, в том числе в их христианском понимании. Это было непонятно после стольких лет безбожия и расчеловечивания. Да и ведь про то, как расчеловечивали, Пастернак тоже написал. «В начале революции <…> народ всеми силами старались распропагандировать, революционизировать, переполошить, взбаламутить и разъярить. <...> Люди, лютой озверелой ненавистью ненавидевшие интеллигентов, бар и офицерство, казались редкими находками восторженным левым интеллигентам и были в страшной цене. Их бесчеловечность представлялась чудом классовой сознательности, их варварство – образцом пролетарской твердости и революционного инстинкта». Хотя, разумеется, роман не только об этом и даже в меньшей степени об этом. Он все-таки о любви. К людям, к творчеству, к жизни.
Дальнейшая история, связанная с выходом романа за границей известна всем очень хорошо. И как присудили Нобелевскую премию. И как поэта за нее травили (не за нее, конечно, за роман), как исключали из Союза писателей, как грозили лишить гражданства, как вынудили отказаться от международной награды. Известна и реакция автора. Усталость, досада, недоумение.
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора –
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Это стихотворение Пастернак написал в 1959 году, незадолго до своей смерти. Умер поэт 30 мая 1960 года. Похоронили его на Переделкинском кладбище.