Русский поход в Швейцарию в 1799 году. Из записок фельдмаршала князя Ф. В. Остен-Сакена (Нанси, 4 (16) апреля 1800 г.)
Сражение под Цюрихом так многозначительно и само по себе и по своим последствиям, что заслуживает занять место в истории. Лучшие войска двинулись из глубины России к этому Цюриху, испытали значительную потерю и вернулись обратно.
Война продолжается более года; Швейцария находится во власти своих хищных неприятелей, и лучшая из армий лишь дает доказательство Европе, что она может быть побеждена, как и всякая другая. Французы проигрывали сражения, теряли крепости и целые армии, но ни одно из этих поражений не принесло им столько вреда, сколько принесла его союзным державам потеря 5000 Русских под Цюрихом. Философы и математики, вот и судите о деяниях людей сообразно вашим воображаемым законам!
Дело будет здесь идти лишь о том, что я мог видеть своими глазами. В рассказе своем я придерживаюсь самой строгой истины; лишь при этом условии история может быть полезной.
Корпус, который император Павел отдал внаем Англии (Император Павел, желая "ускромлить французов для общей безопасности", заключил с Англией договор 18 декабря 1798 года, в Петербурге. Он обещал, как только Пруссия присоединится к союзу, двинуть корпус в 45000 человек, с необходимым количеством артиллерии; Англия обязывалась дать на предварительные расходы 225000 фунтов стерлингов, и производить ежемесячную плату 75000 фунтов. Пруссия уклонилась от решительных действий), состоял приблизительно из 36000 человек.
В его состав входила многочисленная кавалерия; им командовал сначала князь Голицын (Сергей Федорович), затем генерал Нумсен (Фёдор Михайлович) и, наконец, генерал Корсаков (Александр Михайлович Римский-Корсаков). Он был разделён на шесть дивизий. Первой командовал я; она состояла из полка уральских казаков с полковником Бородиным (Давыд Мартемьянович), из драгун Гудовича (Иван Васильевич) и Свечина (Александр Сергеевич), стрелков Титова, моих гренадеров и мушкетёров Козлова.
Первая (моя) двинулась 4 (15) марта из Бреста-Литовского (в Бресте стали собираться войска еще с июля 1798 г. Первым тронулся корпус Розенберга (Андрей Григорьевич), назначенный помогать австрийцам) и прошла, нигде не останавливаясь, через Люблин, Краков и Тешен в Нейтишейн, где неожиданно получила приказание остановиться.
Там дивизия простояла пять дней. Затем мы продолжали наш путь через Ольмюц, Прагу, Регенсбург, Аугсбург до Шафгаузена, куда мы пришли 4 (15) августа в наилучшем состоянии. Другие пять дивизий шли на расстоянии одного дня перехода между собой; они шли по ночам и останавливались всегда на тех же квартирах, как и прошедшие раньше.
В моем полку при выходе из Бреста было лишь 40 человек больных, а в Шаффхаузене их было только 30, двое умерло и один дезертировал. Жители имперских земель при нашем проходе выражали нам много благожелательности и гостеприимства; исключение составляли лишь обитатели Праги, где пехоте пришлось спать на мостовой, так как горожане отказались пустить солдат в свои дома.
Генерал Корсаков обогнал нас в Штоккахе, чтобы повидаться в Клотене с эрцгерцогом (здесь австрийским Карлом). Вся кавалерия за исключением казаков осталась в Клентче (Кленчи?). Мы полагали, что весь корпус соединится в Шаффхаузене, что можно было сделать в девять дней; но как только пришла вторая дивизия, мы получили приказание сняться с лагеря.
Мы шли без всякого отдыха в продолжение 30 часов. Мы расположились в большом порядке возле Вюренлингенского леса. От Эттингена, где хотели навести мосты, до нас было около версты (200 туаз=1200 шагов). Австрийцы образовали аллею, чтобы нас видеть.
Я отдал приказ сомкнуть ряды и позволил солдатами отдыхать в колоннах. Около трех часов пополудни генерал Корсаков приехал к нам и объявил, что экспедиция не удалась, что не смогли навести мост, так как якоря при быстром течении реки не смогли зацепиться за каменистое дно.
Проливной дождь заставил нас разбить несколько палаток; мы провели ночь на том же месте. На следующий день до зари мы снялись с места, и пошли в Зеебах (здесь в земле Баден-Вюртемберг), где расположились лагерем. Солдаты целые сутки ничего не ели.
Следующие дни жители Цюриха толпами приходили к нам. Состояние солдат, лагеря и порядок, в нем царствовавший, возбуждали всеобщее удивление. Все были одушевлены надеждой и мужеством. Полководец, не умеющий воспользоваться подобным воодушевлением или интриган или слабоумный.
Узнав позицию неприятеля под Цюрихом, я счел необходимым атаковать его по прямому направлению от города. С этим планом в голове я верхом поехал прямо к генералу Корсакову. Было уже 11 часов вечера. У него были граф Толстой (Петр Александрович), русский поверенный по делам при эрцгерцоге (Карле) и его секретарь Свечин.
Я им сообщил свое мнение; по-видимому, они его одобрили, но ничего не сделали. Одна из слабостей свойственных человеку состоит в том, что люди считают нужными искать благо вдали от себя, когда оно находится возле них. Составили план атаковать неприятеля совместно с генералом Готце (здесь Иоганн Конрад Фридрих фон Готце) в горах с левого австрийского крыла.
В силу этого решения, отдохнув три или четыре дни, мы выступили в ночь, и пришли, подымаясь и опускаясь по дороге близ Грайфензее. За недолгими перерывами для отдыха, мы шли в продолжение 36 часов. Другие дивизии нашего корпуса, которые тем временем также подошли к Шаффхаузену, соединились с нами за исключением кирасиров, драгун, гусар и татар.
В два дня все войско там сосредоточилось. Войска было столько, что не знали, где его расположить. Кроме того неспособность генерала Корсакова в военном деле была так велика, что он даже не дал определённого расположения для лагеря: полки и батальоны по мере их прибытия располагались между садами, по домам, как им казалось удобным, один за другим, в величайшем беспорядке.
То там, то здесь виднелась палатка. Часовых совсем не было; на третий день у нас уже не хватало хлеба, солдаты выкапывали картофель, бродили шайками по окрестными деревням и производили грабежи.
Начались разногласия между Корсаковым и Готце: один хотел атаковать отсюда, другой - с другой стороны; один считал гору недоступной, другому лес казался непроходимым. Готце желал отослать, согласно приказаниям эрцгерцога, шесть батальонов обратно в Цюрих; Корсаков, напротив, хотел, чтобы все оставались соединенными.
Наконец, Готце покинул свою выгодную позицию возле Лахена, оставил без защиты большое протяжные, перешел реку Лиммат с частью своего корпуса и стал в позицию, у нас в тылу, под Рапперсвилем и Кальтенбруном.
В сопровождении генерала Тучкова (Александр Алексеевич), под охраной тридцати уральских казаков, я поутру поехал верхом, чтобы осмотреть места, оставленные Готце. Пять казаков, посланные мной на дорогу, наткнулись на неприятельский патруль и взяли двоих в плен (это были первые и, к сожалению, думаю, наши последние пленники).
В эту же минуту я получил письмо от генерала Корсакова; он приказывал мне немедленно возвратиться, так как он желал двинуться к Цюриху со всем корпусом. Вернувшись в лагерь, я узнал, что эрцгерцог (здесь австрийцы) оставляет Швейцарию, и мы занимаем его позицию. На следующий день мы пришли в Цюрих и застали австрийскую армию уже при полном ее выступлении.
Таким образом, мы упустили то, чего ищут достигнуть боевым путем: соединения двух больших армий, силы коих вдвое превосходили неприятеля. Два раза мы сбегали с одного конца нашей позиции к другому, много болтали и поглазев на неприятельскую позицию, как сущие дураки, вернулись на старое место.
Благодаря этому мы потеряли две недели, да к тому еще наши союзники нас покинули и оставили защищать с 20000 солдат (кавалерия не имела здесь никакого значения) такую позицию, которую с 50000 вряд ли можно было отстоять.
Начали тотчас делать необходимые размещения, чтобы заменить австрийцев. Моя главная квартира была в Обер-Эндингене. Это место раньше занимал генерал Нанендорф (Вильгельм фон Нейндорф). Тем не менее, я был всё-таки счастлив, что мне удалось удержать свою позицию, не смотря на ее крайнюю растянутость; я этого достиг, производя постоянные передвижения и тревожа неприятеля по ночам.
У нас никогда не было хлеба; иногда солдаты по целым дням не имели крошки еды во рту. Им давали едва ли и половинную порцию каши, а говядину за все это время они ели только раз. Если принять во внимание чрезмерные цены, которые мы платили поставщику Виммеру (за фунт говядины, если не ошибаюсь, 5 крейцеров, за фунт сена 2 крейцера), нет ничего удивительного, что, перейдя границы Швейцарии, мы нуждались во всем, да еще были должны платить вперед.
Однако, я убежден, что генерал Корсаков, коего бескорыстие мне известно, непричастен к сему и виноват, пожалуй, лишь в том, что позволял себя обманывать. У него были плохие служащие, так как для дел продовольствия ему дали в России людей, никакого понятия об этом не имеющих.
Солдаты не любят генерала, который подвергает их голоду и бесцельным тяжелым переходам, а кто не может жить в мире даже со своими приближенными, будучи нерешителен, мелочен, невежественен, упоен и напыщен самолюбием, тот, конечно, не сумеет внушить доверие и привязанность в армии.
Таковы были наши чувства, когда мы получили новые распоряжения князя Италийского (здесь князя Суворова). Следуя этим приказаниям, Корсаков принял решение дать мне 5000 человек, чтобы я присоединился к генералу Готце, а мой пост вручить генералу Дурасову (Михаил Зиновьевич).
Я приехал в Цюрих 13 (24) сентября и счел долгом взять в свое командование также и ту часть моей дивизии (она состояла из пехотных полков Козлова, Прибышевскаго и Измайлова), которая составляла резервы под Цюрихом. С наступлением ночи я отправил эти полки в Утциах (?). При Рапперсвиле к ним должен был присоединиться полк Разумовского (графа Льва Кирилловича).
Сам я остался в Цюрихе, чтобы получить дальнейшие приказания, надеясь нагнать мой отряд на рассвете. Только что я встал в среду 14 (25)-го, как ко мне пришли сказать, что слышны выстрелы пушек в направлении Бадена.
Я полетел к Корсакову, но он еще не имел никаких известий; отправил разузнать о расположении войск; я тотчас послал приказание моему отряду остановиться и отправился к Бадену. Не проехал я и мили, как встретил двух казаков, которые мне сообщили, что неприятель переправился через Лиммат. Проехав еще четверть мили, я увидел, что генерал Шепелев (Дмитрий Дмитриевич) со своими полком быстро отступает.
При личной встрече он мне сообщил, что неприятель навел мост в окрестностях Клостер-Фара, что наши войска желали помешать переходу, но были рассеяны, что генерал Марков (Евгений Иванович), раненый, выдвинул два эскадрона драгун, но они ничего не могли сделать, так как неприятель уже перешел реку с большими силами.
Здесь я должен указать на то, что в своих приказах Пущину, Астахову, Мизинову и Маркову я точнехонько указал на место, где перешел реку неприятель, как на самое удобное для наведения моста. Именно для этого я поставил там батальон гренадер Трейблюта и казацкий полк Мизинова.
Майор Баумгартен (Карл Иванович?) с двумя ротами был в Ноттвиле, генерал Марков с восемью другими ротами своего полка в Вюренлосе, а батальон гренадер Шкапского в (....) Не было и четырех верст от этих мест до перехода через реку; я прибавил к сети выдвинутых постов всюду, где требовала местность, часовых, наблюдательные конные и пешие пикеты; мной были с точностью обозначены места, куда весь отряд должен был стянуться, когда неприятель попытается перейти через реку.
Я обозначил три пункта, через которые неприятель мог совершить этот переход: Клостер-Фар, Фогельзанг и Штилле. За несколько дней до переправы неприятеля я предписывал Трейблюту (Густав Иванович?) быть в высшей степени настороже.
Я твердо убежден, что если бы исполнили хоть отчасти мои приказаны, неприятель ни за что не перешел бы Лиммат, так как быстрота его течения помешала бы этим попыткам. Меня не было на месте, и я до сих пор не могу себе выяснить, как совершилась переправа и что сталось с полками, которые должны были защищать эту линию.
Тотчас же я отправил к Корсакову рапорт о том, что мне сообщили, и послал к своему отряду ординарца, с приказанием идти обратно. В ожидании, я выдвинул два бравых спешившихся эскадрона. Верхом им нечего было делать, а ботфорты им мешали, когда они спешились.
Неприятель, почти не встречая сопротивления с силой надвигался. Ответ от главноначальствующего не приходил; поэтому я отправил к нему другого ординарца, с настоятельной просьбой, чтобы он, как можно скорее, прислал мне пехоты; в городе находился один батальон моего полка.
Наконец, пришли три роты этого полка, с подполковником Грановским. Я укрепил ими вершину горы Хёнг; драгуны правым крылом упирались в эту гору, а левым, рассеявшись по виноградникам, перешли Баденскую дорогу и достигали Лиммата. С обеих сторон обменивались выстрелами.
Вдруг я слышу учащенные выстрелы с левой стороны Цюриха. Несколько неприятельских батальонов сделали там ложную атаку. Генерал Корсаков и князь Горчаков (он командовал этой дистанцией), в восторге, что завязалось дело со слабым неприятелем, попали в эту ловушку и преследовали с 12 пехотными батальонами отступающего противника до горы Альбис.
Как только я услышал выстрелы, я отправил офицера, а немного повременив и английского волонтера, предложившего мне свои услуги, чтобы предостеречь генералов от сего ложного шага. Они должны были предупредить главноначальствующего, что неприятель не думает серьезно атаковать их с того места, что он сосредоточил значительные силы против меня, как я это им объяснял раньше, что трех рот совсем недостаточно, чтобы их удержать.
В это время неприятель, продолжая свое движение, завладел горою Хёнг и оттеснил драгунов. Я разослал всех офицеров, и у меня никого не было. По счастью здесь оказались английский поверенный по делам Кроуфорд с двумя волонтерами. Я им объяснил свое положение и просил послужить общему делу - возможно скорее отправиться к Корсакову, убедить его, чтобы он оставил свою несчастную атаку и выслал мне достаточное подкрепление.
Я прибавлял, что город с левой стороны может быть взят лишь осадой, чтобы Корсаков, уводя войска, оставил на укреплениях несколько полков, а меня поддержал бы всеми остальными, так как положение неприятеля выгодно. Цюрих с этой стороны окружен горами, которые над ним вполне господствуют; Хёнг, от подошвы которого возвышается цюрихская гора, тянется вдоль Лиммата (реки) и города, а город имеет защитой только неглубокий сухой ров закрытый садами и домами да плохую насыпь.
Только мои англичане уехали, тут же является ко мне какой-то важный баварский офицер с заявлением, что вспомогательные войска пришли и что он ищет главноначальствующаго, дабы получить от него приказания. В восторге от такого известия я отвечал: Трудно явиться в более благоприятное время; не знаю, где вам найти главноначальствующего; на поиски его вы потратите слишком много времени; вот вам гора, увенчайте ее вашими храбрыми баварцами. Никто не мог принести лучшего известия.
Но все мои слова были бесполезны. Он отправился на розыски генерала Корсакова, и я больше не видел ни его, ни его войска. Австрийский генерал Кинмайер (Михаэль фон), командовавший корпусом более чем в 6000 человек на правой стороне Вальдсхута, при самом начале тревоги на моих передовых постах прислал ко мне узнать, не надо ли мне помочь, и даже обещал меня поддержать; а между тем, с высоты Рейна созерцая в продолжение двух дней упорное сражение русских и их разбитие, он не оказал нам никакой помощи и сыграл роль безучастного зрителя.
Хотя неприятель неизменно надвигался, я защищал каждую пядь земли. Наконец пришли с полковником Гариным семь других рот моего полка, которых я уже давно вызывал. Разместив их, я атаковал неприятеля, опрокинул его и преследовал, нанося ему некоторые потери, около версты, так, что отнял у него мою прежнюю позицию. Она не мог оценить моих сил, закрытых от него садами и виноградниками, и конечно не воображала, что я наступаю на него с горстью солдат.
Бой продолжался с переменным успехом до 4-х часов пополудни, пока не пришел полк Козлова (часть моего отряда); он уже был за Штеффельном. За ним следовал и генерал Корсаков. Он не обратил никакого внимания на мои представления и не сделал ни одной удачной диспозиции, чтобы получить какой-нибудь успех. К сожалению, он и совсем их не делал.
Князь Горчаков (Алексей Иванович), столь же гордый, как и глупый, но зато племянник князя Италийского, полагал, что крепкие стены Вальдсхута, высокая насыпь и глубокий ров не могут его защитить; боясь этого, он держал при себе без всякой пользы 12 батальонов. Эти батальоны даже не имели достаточного места, чтобы построиться: большинство солдат прохаживалось по городу.
Прекрасный полк Лыкошина, гусары и казаки Бородина были поставлены на подходящее для кавалерии место, но они бездействовали и спокойно стояли против убийственного огня неприятельской конной артиллерии. Командир гусарского полка был ранен. Палатки были раскинуты, экипажи не были отосланы.
Словом, самые значительные наши силы бездействовали и лишь увеличивали стыд, беспорядок, потерю. Лучше бы они оставались в Эглизау, как генерал Дурасов в Бадене; во всяком случае, несомненно, что два полка, сражавшееся со мною, и два других, поставленные на защиту города, принесли лишь вред.
Но не было времени для попреков. Я ни слова не сказал Корсакову; но как только пришел мой полк, я разместил его в садах на моем правом фланге, теснимом неприятелем, и повел его в атаку. Ударили наступление, всякими способами старались одушевить солдат; но они медленно подвигались.
Наконец я потерял терпение, выхватил из рук знаменосца знамя и стал во главе своих солдат. Храбрый лейтенант-полковник Шошин, майор Сальников, мой адъютант Суковкин и много других офицеров, что были около меня, последовали за мной.
Шошин пал сраженный ядром, лошадь подо мною убита, мой сюртук прострелен; но все это не принесло того успеха, которого я ожидал. Правда, мое правое крыло было спасено, и неприятель на время отступил, но он тотчас же вернулся с новыми силами.
(Корсаков в своих рапортах к Государю ни слова не сказал о моих попытках отбить неприятеля, хотя подобные попытки вовсе не часты; думаю, что читатель не простит ему этого умолчания. Человек подвержен несчастьям, неведение его величайший недостаток, но плутовство - это самый ненавистный порок).
Одна рота из полка Фока (Борис Борисович?), другая из полка генерала Эссена (Пётр Кириллович), офицер с некоторыми гренадерами из отряда Тучкова явились ко мне на подмогу. По-видимому, они пришли и ушли по собственному почину.
Когда я действовал с некоторым успехом на одной дороге (две дороги были поручены моей защите, эглизауская и баденская), солдаты, находившиеся на другой, бегали в город, ворота коего были не охраняемы. Благодушные горожане встречали их у дверей своих домов с хлебом и вином: бедные солдаты эти ничего не ели с утра.
Около меня находились драгунский офицер полка Шепелева (жалею, что забыл имя этого храбреца) и около 50 человек солдат. За исключением 10 уральских казаков я отослал всю мою кавалерию, так как она меня стесняла. Самое большее, что у меня было во время сражения, это 2500 человек.
Неприятель уже овладел горою Хёнг и, переходя эглизаускую дорогу, опирался левым крылом на цюрихскую гору. Я не понимаю, почему не воспользовались полками Измайлова и Прибышевского, когда неприятель вернулся, чтобы занять эту гору, столь важную в стратегическом отношении. Я выбрал единственный способ удержать мою позицию - занял в пригороде сады и дома, которые были выгодно расположены. Таким образом, я образовал линию защиты.
У всех окон были расставлены солдаты, так что, когда сражавшиеся на улицах были оттесняемы, они своими выстрелами прикрывали их отступление, останавливали неприятеля, и бой возобновлялся. При обыске этих домов нашли под крышею одного дома, стоящего на перекрестке эглизауской и баденской дорог, 7 бочонков пороху и 4 ядра.
Они лежали под грудой тряпок и хвороста. Осмотрев внимательно этот дом, мы нашли на кровати между подушками французского солдата, который забрался в дом с вечера. Этот случай дает понять, какие преимущества перед нами имел неприятель.
Я не мог не отдать этого дома на разграбление солдатам, что причинило вред и другим домам, которых я не был в состоянии защитить.
Я был счастлив и тем, что держался на этой позиции перед городом до наступления ночи. В продолжение дня пять раз отбивали неприятеля. Все пленники, попадавшие к нам, были пьяны; (французы перед атакой давали солдатам по большому стакану водки, для чего они всегда возили с собой по нескольку бочек водки).
Мы преследовали неприятеля несколько раз со значительным уроном; солдаты наши стали драться с большей храбростью, когда я велел рассыпаться по домам; огонь, производимый ими из окон был очень удачен, тогда как, находясь на открытом месте, они по большей части стреляли в воздух.
Уже стемнело. Неприятель прекратил свои атаки. Я собрал солдат, роздал им хлеба и вина; они были веселы и бодры. Расставив аванпосты, я поехал в город к Корсакову. Я его видел лишь одну минуту, как уже говорил выше, так как он уехал, лишь только началась атака.
Не видев смятения, царившего в города, нельзя составить себе понятие об этом беспорядке. У ворот не было стражи. Нигде не видно было ни часовых, ни патруля. Улицы загромождены повозками, пушками, солдатами, лошадьми; все это вперемежку; одни спали, другие прохаживались; многие из солдата пьяны; словом, с невероятными усилиями я пробрался через этот хаос ночью и достиг квартиры Корсакова.
Все было бы потеряно без остатку, если бы неприятель в этот же день сломил мою позицию. Можно ли представить себе большее бездействие, более глубокое ослепление и столь полное отсутствие здравого смысла? К чему же служит тактика, первое правило которой требует размещать войска так, чтобы можно было ими пользоваться?!
При входе к Корсакову я увидел, что почти все генералы собрались у него.
Зрелище cie, в соединении со всем тем, что я рассказал, наполнило меня таким негодованием, что я с трудом его скрыл. Считаю, что время было не до разговоров; во всяком случае, к сожалению, никто не имел своего определённого назначения, а каждый генерал командовал своим полком. Корсаков не говорил ни слова, не выразил ни одной сколько-нибудь здравой мысли. Его неспособность и отсутствие ума при всяком случае проявлялись с блеском. Скорее следовало сожалеть его, чем негодовать на его слабоумие.
Я ему представил свое мнение, что я вовсе не считаю наше положение столь шатким, как его хотят представить, что наши силы понесли урон лишь в 700 человек, которых я потерял вчера в двух полках и присоединенных к ним ротах, включая сюда и сто человек, убитых во время ложной атаки, гусары же и казаки понесли самый незначительный урон; что, поэтому, мы вполне можем держаться в городе и его окрестностях еще несколько дней, ожидая соединения с князем Италийским, и что всю беду еще можно поправить. Надо сказать, что мы не имели никаких известий об отряде Дурасова .
На мое мнение последовал совершенно неожиданный ответ Корсакова: "Чтобы исполнить ваш план, надо иметь хлеб и патроны". Он принял отличные меры, чтобы при первой атаке, которая могла произойти со дня на день, мы были принуждены отступить в полном беспорядке.
Много говорили попусту, решительно ничего не решили, и я, удручаемый усталостью, ушел к себе. Я хотел хоть немного отдохнуть, но это было невозможно, и я вернулся назад. Во время моего отсутствия эти господа столковались овладеть на рассвете цюрихской горой, стянуть туда весь корпус и совершить отступление к Эглизау.
Конечно, "при отсутствии хлеба и патронов", это было лучшее. Было около 4-х часов, и решительная минута приближалась. Я ушел от генерала, сказав, что иду на свой пост и ожидаю исполнений сих предначертаний. Действительно, мне нечего было терять времени, так как нельзя было бы их исполнить, если бы мне не удалось удержать наступление неприятеля на город.
Вернувшись на свою позицию, я увидел, что мои солдаты спят в полном спокойствии. Я тотчас поднял их, роздал патроны поровну и обратился к ним с речью. Они были одушевлены самыми лучшими желаниями и в минуту были готовы. Надлежало сделать последнее усилие, дабы замаскировать отступление, которое предположили совершить чрез ворота ведущие к Рапперсвилю: эта дорога была еще совершенно свободна.
Показалась заря. Не теряя времени, я построил мой отряд в колонны по двум дорогам и пошел с волонтерами на неприятеля. Атака была произведена с большим успехом; я опрокинул неприятеля, не встретив никакого сопротивления с версту гнал я его, нанося значительные потери, захватил знамя и несколько пленных.
В восторге от успеха, я тотчас же отправил своего адъютанта к главноначальствующему с донесением о деле и предлагал соединить его левое крыло, перейдя цюрихскую гору, с моим правым крылом, расположенным по дороге в Эглизау, ибо, таким образом, может быть, исход сражения был бы для нас благополучен.
Мы находились далеко друг от друга, надо было посланному проехать чрез весь город. Через два часа адъютант вернулся с неожиданным известием, что город сдался на капитуляцию, и все, войска отступают (генералы Фок и князь Долгоруков, считая себя отрезанными, вступили в переговоры с Массоном; тот дал им четверть часа на очищение города). Я ничего не понимал. Между тем неприятель опять наступил на меня; но я, пользуясь линией домов, занятых солдатами, удерживал прежнюю позицию.
Нимало не медля, я опять послал своего адъютанта с требованием, чтобы, согласно дислокации, оберегали цюрихскую гору и прислали мне еще несколько батальонов, дабы я мог держаться на своей позиции, пока это будет необходимо.
Полк Козлова был почти весь расстроен, оставалось у меня разве две-три сотни солдат. Его командир Шошов готов был бежать при первой опасности. Отряды, которые пришли ко мне вчера, с наступлением ночи разошлись по своим полкам. Мой полк один выдерживал сражение. Потери его в эти два дня были значительны.
Храбрый полковник Гарин, подполковник Грановский, капитаны Христофович, Турнин и Суковкин, штабс-капитаны Яров, Ширяев и Пребштейн, поручик Сосновский, подпоручики Флоринский, Федорович, Карнович и Соболев были ранены; штабс-капитан Есипович и подпоручик Пашкевич убиты.
Неприятель надвигал свою атаку с возрастающей силой. С нетерпением ожидал я возвращения моего адъютанта; наконец, он приехал. Наша армия перешла через Цюрихскую гору и бежала в величайшем беспорядке; генерала Корсакова он не нашел.
Между прочим, он сообщил, что экипажи попали в руки неприятеля, что генералы Фок и князь Долгорукий занимали с горстью солдат город и сдали его на капитуляцию. Лучше бы они защищали Цюрих! Я ломал себе голову, чтобы понять совершающееся.
Как можно было помыслить о капитуляции, когда войска не переставали сражаться? Как можно было подумать дать неприятелю войти в город, когда я его еще защищал и ничего не знал о происходившем?!
Какой несчастный случай мог заставить решиться на такое стремительное отступление? Неприятельские драгуны завладели нашими экипажами, но наша кавалерия была многочисленнее и лучше неприятельской, и что могла сделать конница в этих ущельях? Наконец, куда девались наши два полка стрелков?
Мое положение становилось критическим. Окруженный неприятелем, оставленный всеми, я составил план сомкнуть своих солдат, войти в город, захватить там всех оставшихся и отступить как удастся.
Молодцы гренадеры! Два дня они покрывали себя честью и славою. Они служили щитом для всего корпуса. Их храбрость заслуживает почётного места среди летописей наших военных деяний. Они и не помышлял об опасности, в которой находились, и мне было очень трудно отдалить их с поля битвы. Я их увел из-под смертельного огня.
Был полдень, я был во главе их и восхвалял их выдающуюся храбрость, как вдруг получили удар в голову и свалился с лошади. Меня отвели в город. Сначала солдаты было несколько смешались, но затем оправились и защищались с решимостью и хладнокровием.
Солдаты из полка Козлова, находившиеся возле меня, решили превзойти храбростью гренадер: они загородили ворота города и долго их отстаивали.
Хирург-оператор Бальбер, швейцарец и обитатель Цюриха, пришел к этим воротам, чтобы делать перевязки раненым, что он и производил с большим рвением. Он мне сделал предварительную перевязку, чтобы остановить потерю крови, и затем отвел меня к себе в дом, который находился на окраине.
В этот промежуток времени солдаты стояли около меня и решительно не хотели меня оставить; но меня увели, и их удалось убедить отступить по дороге, как я указали подполковнику Слепнину. Я решительно не могу сказать, как они отступали и что происходило далее.
Пока Бальбер занимался исследованием моей раны, неприятель входили в город. Было около часа пополудни. Должен признаться, что эти минуты были самыми тягостными в моей жизни. Колонны проходили мимо моих окон с ружейными выстрелами и криками радости. Я не моги удержаться от слез.
Моя прислуга, видя, что неприятель захватил наш обоз, и, зная, что я еще оставался назади, вернулась в город. Когда спокойствие было установлено, я послал моего адъютанта к главноначальствующему сказать, что я нахожусь в Цюрихе. Вскоре он вернулся в сопровождение какого-то генерала, который с большой вежливостью приветствовал меня и приказал сделать надпись на двери дома, где я находился.
Он дали мне часового, а когда мой слуга сказал, что мой экипаж приехал, приставил другого к моей квартире и уверял, что ничто у меня не будет похищено. Бальбер, получив ради меня такую милость, предложил генералу стакан вина; но тот отказался, хотя взял с собою бутылку, а его адъютант унес и другую.
Вдруг вечером, когда все было спокойно, мои слуги прибежали сказать, что пришли ко мне офицеры грабить мои вещи. Мой адъютант и Бальбер пошли к ними, но не могли помешать их грабежу.
Я не нахожу удивительным, что солдаты и чернь начинают грабить, когда их не удерживают от этого, но, полагаю, всем покажется странными, что адъютант генерала Рейнвальда, помощники начальника генерального штаба, батальонный командир Бажан и офицеры из свиты Массены могли совершить подобную низость.
Их хищничество дошло до того, что не только они взяли лошадей, карету, сбрую, седла, серебро, вещи и платье, но даже не оставили мне ни одной рубашки, хотя хорошо знали, в каком состоянии я находился.
К тому же они заставили моих слуг, со слезами на глазах, смотревших на их грабеж, отнести все вещи на квартиру Массены, где эти господа в его присутствии и произвели делёж. Унеся у меня все дочиста, они имели жестокость увести моих слуг как военнопленных, в том числе и моего камердинера. Таким образом, я был лишен всего; у меня было только платье, в котором я был ранен: оно было забрызгано кровью.
Хотя я громко с величайшим негодованием говорил против такого необычного для цивилизованных народов поведения, мои протесты не имели успеха, так как хищничество французского войска не признаёт никаких законов.
Хозяйка дома, госпожа Цюндель и г. Бальбер наперерыв старались снабдить меня бельём и всем тем, что было мне нужно, и я во веки буду благодарен им за нежные попечения, которыми они меня окружали. Несколько дней провел я у них; затем некий купец Нюшлер предложил мне свой дом, говоря, что у него я найду более удобства.
Не желая быть в тягость моим благодетелям, я принял это любезное предложение с достодолжной благодарностью. На следующий день он сам явился ко мне с носилками.
Мое пребывание в Цюрихе в высшей степени не нравилось французам; они не могли мне простить того зла, которое мне причинили, и во что бы то ни стало желали меня отправить во внутренние земли Франции; но состояние моего здоровья решительно не позволяло предпринять такое путешествие.
Тем не менее, они употребляли всевозможные средства, чтобы заставить меня уехать. Они посылали то хирурга, пламенного патриота, то звероподобного жандарма справиться о моем здоровье и о дне моего отъезда. Наконец, утомленный таким дурным обращением, я решил уехать из Цюриха 1 (12) декабря.
Между тем я кое-как поправил свой гардероб, так что мог показаться в благопристойном виде. В этом мне много помог г. Нюшлер; этот достойный человек, кроме того, дал мне денег па дорогу. Вообще и он, и его семья оказывали мне большую дружбу и облегчали, как могли, мое несчастье.
Пришли сказать, что все готово к отъезду; однако не позволили, чтобы карета приехала за мной, и я принужден был идти пешком к тому дому, где собрались отправляемые пленники. Когда я пришел туда, явился офицер с приглашением на обед к Массена. Я отказался.
После всего того, что я испытал и испытывал еще от них, такое приглашение не было привлекательным. Кроме того мне рассказывали, что офицеры, приглашенные к столу Массена, принуждены были выслушивать оскорбительный вещи, как будто бы и приглашаемы они были для того, чтобы их подвергнуть подобной обиде.
Я получил от города до первой станции карету; дальше кроме Аары и Базеля ехал в повозке, толчки коей очень меня мучили, так что я принужден был иные переезды от 4 до 5 миль идти пешком под дождем и в грязи.
Когда мы проезжали через города, чернь, привлечённая видом нашей нищеты, встречала нас криками и свистками. Мы были покойны лишь вне селений. Когда я очень уставал, я нанимал за большую плату карету. Однако мы встречали и добрых людей, участливо к нам относившихся, осыпавших нас проявлениями вежливости.
Наш поезд состоял из майора Сергеева с женой, моего адъютанта, десяти других штаб и обер-офицеров, одного унтер-офицера, нескольких гренадеров и казаков, которые принесли меня с поля сражения и были при мне оставлены.
Во главе поезда ехал жандарм, другой замыкал его. В Ольтене и Базеле трактирщики имели бесстыдство взять с нас за дурной обед в Ольтене по 5, в Базеле по 8 франков. Во Франции с нас брали цены много умереннее.
Среди офицеров нашего поезда были двое из корпуса Кондэ. Мы за них очень боялись, как бы их не признали; потом мы нашли, что наши опасения напрасны: всюду делали вид, что не узнают их. Наконец, мы прибыли сюда (Нанси) 15 (26) ноября.
Первые две недели я не выходил из комнаты. Мне рекомендовали одного врача. Рана моя закрылась во время дороги; но у меня до сих пор на лбу остаются опухоли, не смотря на старания господина Сальмера.
Несколько дней после моего приезда явился ко мне комиссар с предложением денег, которые республика платит пленным сообразно их чину. Это для меня составляет около 6 франков каждодневно (почти 2 рубля); однако я отказался и до сих пор не получаю: брать эти деньги противно моим убеждениям.