Русскоязычная диаспора в Нью-Йорке овеяна легендами, мифами и даже воспета в отечественном кинематографе. Речь идёт, конечно же, о пресловутом бруклинском районе Брайтон-Бич. Но мало кто знает, что помимо Брайтона (здесь мы используем это слово как имя нарицательное), есть совсем другая русская иммиграция — манхэттенская. Она не так многочисленна, как население условного Брайтона. Её представители, как правило, люди творческих профессий, хайтек-специалисты, бизнесмены или врачи. Их отличают высокий уровень образования, успех в своём деле, трудолюбие и самодостаточность. Героиня нашего интервью Ирина Барскова — одна из них. Бывший искусствовед Метрополитен-музея, а ныне лингвист, легендарный гид и буквально ходячая энциклопедия, водившая знакомство с Бродским, Барышниковым и Александром Сумеркиным. Ирина провела нас по залам Метрополитена, рассказав о том, что происходит «по ту сторону картин», и нью-йоркской жизни в целом.
— Ирина, где именно вы жили в Советском Союзе и как попали в Америку?
— Я родилась в Калининградской области, потом моя семья некоторое время жила в Риге, а когда мне было 11, вернулась в Москву — мои мама с папой были оттуда родом. 3 апреля 1980 года, в 23-летнем возрасте, я вместе с бывшим мужем переехала в США по линии еврейской иммиграции.
— Правда ли, что все иммигранты помнят день своего приезда в США?
— Я вам не скажу за всю Одессу, но я точно помню. Всегда жила только на Манхэттене. Первые четыре года — на севере острова в районе Инвуд, совсем рядом со средневековым филиалом Метрополитен-музея под названием Клойстерс, куда я ходила почти ежедневно и называла его своим «придворным» музеем. Потом 11 лет жила в Гринвич-Вилладж, после которого перебралась в Верхний Ист-Сайд — теперь мне до музея минут 20 неспешным шагом.
Закончила Университет Нью-Йорка (NYU) по двойной специализации: искусствоведение и французская литература. Кроме того, были факультативы по философии и фотографии, когда она была ещё своего рода магией — волшебством проявки и печати под красной лампой.
Семь лет проработала искусствоведом в Метрополитен-музее, но в какой-то момент решила стать полностью независимой и пойти фрилансить, чем до сих пор и занимаюсь: что-то пишу, где-то перевожу, кого-то вожу по городу и музеям как экскурсовод.
— Как вы оказались в штате музея? Я слышал, попасть туда на работу трудно, практически невозможно.
— Попасть действительно трудно, даже волонтёром. Но если у меня получилось, значит, возможно — я ведь обычный иммигрант из семьи разночинцев, никаким знакомствами на тот момент воспользоваться не могла.
В 1983 году мой профессор, преподаватель испанской живописи, спросил меня, не хочу ли я поработать в Метрополитен-музее в отделе европейской живописи. Волонтёром — без зарплаты.
Им был нужен лучший студент без претензий, которым я, на его взгляд, являлась. Я, конечно, сразу согласилась — это ведь мечта.
Итак, начала как волонтёр, но потом они сами решили мне платить. Скажу сразу: младшему научному сотруднику, кем я тогда официально являлась, платят мало, немногим больше установленного властями штата минимума.
Довольно скоро после моего трудоустройства начались выставки-обмены между США и СССР, и, как это часто бывает, руководство музея подумало: «Зачем нам нанимать переводчика, когда в штате есть русскоговорящая сотрудница?» Так я начала работать заодно и в качестве переводчика.
— Каких успехов вы достигли на поприще искусствоведения?
— Есть одна интересная история, которую можно вспомнить. В 1984-м я уже училась в аспирантуре, как раз напротив музея, — совмещала. В аспирантуре у меня был курс испанской живописи, которой я в принципе не занималась. Ещё в те времена меня прозвали Вдова Караваджо, так как моей специализацией в аспирантуре была итальянская живопись первой половины XVII века, и кроме как о Караваджо, я ни о ком не говорила.
А целью семинара по испанской живописи было написать статью о какой-нибудь испанской картине для каталога. И мне досталась «Исцеление слепого» Эль Греко. Таких картин всего три, так как художник часто делал тему с вариациями. Та, что в Дрезденском музее, считается самой ранней из написанных (над ней Эль Греко работал ещё в Венеции), это никто не оспаривал. Та, что висит в Парме (написанная в Риме), признавалась второй. А третья, самая большая и лучшая из всех, висит у нас в Метрополитене, и вроде как она была написана в Испании спустя много лет.
Я смотрела-смотрела на эту картину, и что-то у меня не сходилось — в итоге я пришла к выводу, что это не третья, а вторая, и написана она была ещё в Венеции, а не в Испании. А та, что в Парме, написана в Риме, и между ними буквально пара лет, а не 20, как считалось. Журнал Метрополитен-музея (Metropolitan Museum Journal), очень солидное издание, выходящее раз в год, опубликовал мою статью об этом важном открытии.
И я поспешила заявить, что моя искусствоведческая карьера объявляется успешной, поскольку я обеспечила себе ссылку (по-английски это звучит лучше — footnote, «наследила»), и те, кто пишет об этой картине серьёзно, теперь вынуждены будут всегда на меня ссылаться, ибо я предложила альтернативную точку зрения.
В мире искусствоведения это успех, пусть в моём случае он и был неожиданным.
— Чем занимается искусствовед в музее? И чем он отличается от шикающих бабушек в форме?
— Музейный искусствовед много пишет — статьи, книги, каталоги, много путешествует и готовит выставки. Главная цель и задача этой профессии — понять творческий процесс большого художника. Для этого мы изучаем не только главных, но и второстепенных авторов, вчитываемся в их биографии, анализируем цайтгайст.
Не забывайте, что этот музей изначально всё-таки образовательное учреждение — коллекция бесценного материала для студентов и исследователей.
Здесь очень мало закрытого хранения — выставляется всё, что поступает в фонды, даже если информация, подлинность и атрибутика предметов ещё не установлены или они требуют реставрации. Особенно это заметно в египетском крыле, где представлены сотни мелочей разных династий и царств, с которыми ещё предстоит много работы.
Египетское искусство очень косное, не менялись тысячелетиями. Прямая борода — значит, статую делали при жизни, изогнутая — после смерти. И вдруг 17 лет правления Эхнатона, которые можно назвать декадансом, можно — натурализмом, я предпочитаю авангардом. «Нефиг меня идеализировать! Если у меня подбородок слишком длинный или бедра бабьи — так и изображайте». И потом опять всё растворилось в каноне.
Служители в униформе, кстати, это для острастки неуравновешенных посетителей.
Присутствие человека в мундире остужает пыл, и уже не хочется лить кислоту на картину или бросаться на полотно с ножом.
На самом деле здесь масса охраны в штатском — мы их не видим, но они есть, и возможно, прямо сейчас где-то рядом с нами. Музейные секьюрити в правах приравнены к полиции — могут составить полицейский протокол.
Каждый зал пишется на видео со всех ракурсов, и если что-то происходит — отсек сразу блокируется падающими решётками или чем-то вроде того. Всё как в фильмах — думаю, что кража предметов искусства в Метрополитен-музее невозможна. Я так хорошо это знаю, потому что однажды переводила сотрудникам Эрмитажа и Пушкинского музея, которых интересовали именно вопросы безопасности.
— Когда начались музейные обмены между США и СССР?
— В 1975 году в Пушкинском музее была выставка «100 картин из музея Метрополитен». Помню, как, отстояв большую очередь, мы все бегали от импрессионистов к Эль Греко, потому что «Вид Толедо» был самым большим хитом выставки. А в середине 80-х, с началом перестройки, пошли делегации из СССР. Приёмы один за другим — дресс-код Black Tie, пришлось купить очень элегантное классическое вечернее платье, ставшее своего рода униформой.
Как я уже рассказывала, меня быстро привлекли в качестве переводчика, и вот, помню, приехала одна из первых делегаций, а я очень волновалась. «Расслабься, подумай, кого там присылают сопровождающими, — одни студенты», — успокаивало меня начальство. Но вышло иначе, сопровождающими оказались завотделом западноевропейского искусства Эрмитажа Ирина Новосельская и глава реставрационного отдела Пушкинского Глеб Карлсен. Причём они настаивали, чтобы суточные им платили не 75 долларов в день, а 25 — из-за какой-то путаницы с передачей части денег в Министерство культуры и отчёта на таможне.
Американцы долго недоумевали, не могли понять, почему «меньше это лучше», но потом, так ничего и не поняв, согласились платить меньше, однако дали мне деньги, чтобы я везде кормила и поила их за наш счёт.
Первая выставка обмена в Штатах (импрессионисты и ранние модернисты) состоялась, кажется, в 1986-м — на приёме были легендарный Арманд Хаммер и Шеварднадзе, который в то время занимал пост министра иностранных дел СССР. Кстати, и президент музея Уильям Люерс, и директор Филипп де Монтебелло говорили по-русски. Горбачёв должен был приехать в 1988 году, но в последний момент из-за Спитакского землетрясения отменил визит.
Но я всё же прошла «маршрутом Горбачёва», и там по пути от одних главных шедевров к другим было выставлено всё русское, что есть в Метрополитене: немного Репина и Куинджи, балалайки из коллекции музыкальных инструментов…
— А зачем Горбачёву показывать балалайки?
— Видимо, это должно было вселить в него мысль, что русское искусство широко представлено в музее и американцам очень интересна русская культура. Кстати, когда приезжал Сахаров, мы водили его в основном по громадной выставке Дега.
— Интересно, что вы говорите о Горбачёве и Сахарове в одном контексте, — ведь они остались в истории противниками. Кто из них вам ближе?
— Сахаров для советских людей моего поколения, наверное, самая значимая фигура, с которой я была лично знакома. Помню, он крепко пожал мою руку с большим кольцом на пальце, и я, видимо, невольно скривилась от боли, так что он стал сразу извиняться. А я ему сказала, что извиняться должны все мы перед ним...
— Ваш рассказ про «маршрут Горбачёва» намекает, на то, что в Метрополитене на самом деле не так много русского искусства.
— Позвольте задать вам вопрос: сколько норвежских художников вы знаете?
— Одного — Мунка.
— Именно! Но когда вы приходите в Национальную галерею Осло, там оказывается чертова прорва норвежских художников, а в мировую хрестоматию попал только Мунк. По аналогии — из российского искусства в мировых музеях будут только иконы (по этой теме Россию относят к византийскому искусству) и авангард. Но, с другой стороны, в Нью-Йорке есть музей Рериха, поскольку он какое-то время тут жил, и сюда съезжаются его последователи со всего мира.
Между прочим, американцы очень большие шовинисты в этом смысле — они пишут: «Ротко, американский художник, родился в Латвии». А про Сарджента пишут: «Американский художник, активен в Англии». Впрочем, эта тенденция крепка и в России.
— Вы уже почти 43 года здесь — ностальгия не накатывает?
— Раз в год мы с моим другом ездим на Брайтон — пройтись вдоль моря, русские книги посмотреть, поесть в русском ресторане, закупиться гречкой и пельменями, а главное, запастись долей «антиностальгина» на год вперёд.
Я всегда держу пари, что нет такого словосочетания на Брайтоне, в котором я не нашла бы ошибку. Но иногда и одного слова хватает — из последнего, например, «рестоврация». Однако любимой вывеской остаётся «Саленные животики от салмона» (оригинальная орфография в обоих случаях сохранена. — В. К.).
— Катастрофа! Давайте лучше вернёмся к разговору о музее — билеты дорогие...
— ...да, но ньюйоркцы никогда не платят их полную цену. Есть опция «плати сколько хочешь» — пусть даже один цент. Раньше это распространялось на всех, включая туристов, но с недавнего времени действительно только для резидентов города — на кассе проверяют вашу карточку-удостоверение (в которой указан адрес проживания. — В. К.). Когда я только приехала, сразу пошла сюда, мне что-то объясняли про эту схему — я ничего не поняла и заплатила полную стоимость. Наверное, это была самая важная инвестиция в моей жизни. Говорят, в Нью-Йорк можно приезжать только для того, чтобы ходить в Метрополитен. Видимо, именно это я и сделала.
— Но если люди платят 1 цент за вход, откуда у музея деньги?
— Во-первых, даже продав все билеты по максимальной цене, вы и близко не получите сумму, требуемую музейному бюджету. Во-вторых, частные лица регулярно и с большой охотой делают крупные пожертвования. Что хорошо в Америке — благотворительность списывается с налогов, поэтому многие богатые люди предпочитают давать деньги музею, а не Налоговой службе США. Какая-то государственная поддержка тоже есть, конечно, но примерно 90% всех денег — это частные дотации.
Помимо денег, жертвуют и сами предметы искусства. Это широко распространённая практика, но есть одно принципиальное отличие от других музеев, которые собирают с миру по нитке. В Метрополитен короли пушнины, железных дорог и стали (Джон Морган, Генри Хавемейер, Джек Лински и прочие) жертвовали целыми собраниями. Помимо темы с налогами, есть ещё один ключевой момент.
Большинство меценатов были протестантами, а для протестанта благотворительность — не то, за что тебе воздастся, как у католиков, а часть ежедневной жизни. Ты должен это делать, потому что так надо.
И последняя, но очень важная деталь — престиж. Вот, пожалуйста, — египетское крыло с храмом внутри называется The Sackler Wing, в честь Мортимера Саклера. Высечено «золотом» и в веках, словно филантропы сами фараоны. И мне это очень нравится, это нечто антигеростратовское — Герострат сжигал, чтобы войти в историю, а эти, наоборот, собирают. Один пример — Джеймс Смитсон, незаконнорождённый сын первого герцога Нортумберлендского. Он так и не получил титул герцога, но фамилию отца получил и всё своё состояние завещал правительству США на создание культурного центра имени себя. Сегодня научно-исследовательскому и образовательному Смитсоновскому институту (англ. Smithsonian Institution) принадлежит комплекс музеев, в основном в Вашингтоне, но есть один и в Нью-Йорке — Купер Хьюитт. Не поскупился человек, чтобы имя Смитсон помнили в веках, а титул герцога Нортумберлендского забыли.
Тщеславие, месть, возмездие, и как в «Женитьбе Фигаро»:
«В жизни есть закон могучий:
Кто пастух — кто господин!
Но рожденье — это случай,
Всё решает ум один.
Повелитель сверхмогучий
Обращается во прах,
А Вольтер живёт в веках».
Пьер Бомарше (перевод Николая Михайловича Любимова)
— В Метрополитене есть ощущение микса огромного количества всего. Это из-за того, что разные меценаты жертвовали разные коллекции — скульптуры, оружие, музыкальные инструменты, древний Египет, современное искусство?
— Да. Метрополитен — это музей мирового искусства. Но в отличие от Лувра и Эрмитажа, которые располагаются во дворцах, здание Метрополитена строилось постепенно, пристраивались целые павильоны под конкретные коллекции. И строился он именно как музей, впрочем, как и Пушкинский.
В Нью-Йорке есть Музей современного искусства (МоМА), есть Музей индейцев, есть художественные коллекции (например Музей Гуггенхайма), есть Музей естественной истории (там тоже всё сразу, но больше «в мире животных и аборигенов»). И есть Метрополитен — один из трёх величайших музеев мира, и я не думаю, что в сложившемся порядке нужно что-то менять.
Продолжение следует.
Владимир Комаров
Читайте больше статей на сайте iskry.life.