Сегодня исполняется 140 лет со дня рождения Тамары Платоновны Карсавиной. Сергей Лифарь назвал ее одной из трех "Граций XX века".
Но Тамара Карсавина была не только балериной и педагогом. Она была женой, матерью.
Это сторона ее жизни осталась за пределами ее жизни балетной. Сегодня я хочу опубликовать выдержки из книги ее мужа Генри Брюса "Тридцать дюжин лун", где он рассказывает об их совместной жизни и о том, какой Тамара Карсавина была вне сцены.
После отъезда из России в 1918 году, Карсавина с мужем и сыном Никитой на время обосновалась в Лондоне. Зетем они перебрались в Тенжер, куда ее мужа назначили секретарем Английского посольства.
В середине 1919 года в посольство пришла длинная зашифрованная телеграмма. Она начиналась словами - "От Дягилева для Карсавиной".
*****************************************
"Предметом последовавших длительных переговоров был вопрос о том, должна ли Тамара присоединиться к Дягилеву на его первый послевоенный лондонский сезон. Их тенденцией было, со стороны Дягилева, сначала предположение о принятии, затем настойчивость, наконец, патетическая мольба; со стороны Тамары - первоначальный категорический отказ, постепенно переходящий в неохотное принятие.
На самом деле, эти переговоры были истинным отражением существенной разницы в их взглядах на жизнь. Для Дягилева домашняя жизнь просто ничего не значила. У него не было дома, и он не хотел его иметь. Балет был его всем, балет и искусство, которое ему служило. Был только один Дягилев. Тамар было две: Карсавина в театре, Тамара дома. В постоянной борьбе, которая велась вокруг этих двух аспектов ее жизни, импресарио тянули в одну сторону, Тамара - в другую. Не то чтобы она не любила свое искусство, но, подписав контракт, она вкладывала в его исполнение всю свою душу. Она давала лучшее представление, на которое были способны мысль и вкус, артистизм и упорный труд. Импресарио могут знать, но публика никогда, ни за что не должна догадаться, с каким тяжелым сердцем был подписан контракт. Потому что она знала, что, особенно для артистов, театральная жизнь и семейная жизнь, которую она так нежно любила, - две несовместимые вещи. Как только начинается танцевальный сезон, прощай возможность слоняться по закоулкам, заглядывая в окна первого этажа, чтобы придумать для себя истории о жизни и личностях жильцов; прощай ее любимое развлечение - протискиваться через захламленные лавки старьевщика и возвращаться домой с потрепанным абсурдом стоимостью в пять шиллингов ("это так декоративно и прекрасно поместится в шкафу в моей спальне"). Максимум, что можно было сохранить от домашней жизни, - это по возможности избегать больших торжественных ужинов и приходить домой к тому, что она называла "холодной закуской ". Или, еще лучше, если не слишком сильно выбивалась из сил, чтобы попробовать свои силы в каком-нибудь амбициозном блюде (любимым был омар "Нойберг"), которое она назвала "жареным блюдом".
Две Тамары были разными во многих отношениях.
Домашняя жила в основном в облаках, в мире, где время ничего не значило, где большая его часть проводилась в почти ежечасных поисках предметов, которые она гениально умела класть не туда.
<...>
Очевидным было то, что Тамара не умела ни вышивать, ни вязать. Поэтому моя мама, специалист и в том, и в другом, решила научить Тамару вязать и вылечить ее "ленивые пальчики". Я подумал, что это довольно амбициозно - первым предметом одежды для меня должен был стать пуловер. Под взрывы смеха ученицы и наставницы, при постоянном вмешательстве моей мамы, которая подбирала выпавшие петельки, одежда медленно, очень медленно обретала форму. Но что за форма! В своем первом воплощении это странное снаряжение имело форму гигантского пояса,который, возможно, служил Фальстафу поясом-кушаком. Распущенный и повторно связанный наоборот, его второе воплощение имело вид вязаного воротника для жирафа. Оно так и не приспособилось к нормальному человеческому облику.
Но если Тамара из "дома" была чем-то вроде обитательницы облаков, насколько отличалось ее второе "я"! В театре она, фигурально выражаясь, твердо стояла обеими ногами на земле. Там время имело значение, и очень точное. За два часа до того, как должен был подняться занавес, она должна была находиться в своей гримерке, чтобы подготовить все, включая свой разум, к выступлению. Все, что ей было нужно, вплоть до последней английской булавки, находилось в точном месте, где с завязанными глазами она могла дотронуться до него руками. Здесь ни пальцы, ни разум не бездействовали. В то время как она с удивительной точностью штопала носки своих танцевальных туфель, я полагаю, чтобы сделать их мягче, или делала таинственные нашивки на своих балетных юбках, ее разум был занят своей ролью. Горе тому, кто в эти два часа вторгся бы в ее мысли своей болтовней. Даже Селин, ее говорливая горничная-француженка, а в остальное время - лицензированный клоун и сплетница, не осмеливалась нарушить эти часы медитации с её театральными мелочами. Тишина была в порядке вещей - полная тишина и отсутствие каких-либо помех. Ни в коем случае нельзя было вручать или читать ей письма или телеграммы перед выступлением. В одном из писем могло содержаться что-то огорчающее или, если это письмо с просьбой, что-то, что могло бы ее огорчить. Ибо для Тамары рассказы попрошаек всегда были обычной монетой, звучащей без исключения правдиво. Она никогда не умела противостоять призывам, и в те дни было трудно установить предел ее милостыни."
****************************************
Позже, в своих воспоминаниях Тамара Карсавина писала о днях пребывания в Танжере: "Оглядываясь назад на это время, я понимаю, что это был один из редких периодов в нашей жизни, когда мы делили вместе обязанности и досуг. И мир не стучался в наши двери в неожиданные моменты. Театральная лихорадка, разлука с долгими гастролями, все это на время затихло..."
Из неопубликованных мемуаров
*****************************************
"Каждый год около половины времени она проводила на гастролях, в основном в Германии; один раз в Америке и Канаде. <...> По правде говоря, для нее это были времена острейшего страдания; полного одиночества и в то же время страстного желания, чтобы ее оставили в покое; острой тоски по дому; усталости, даже не столько телесной, сколько душевной, которую было трудно вынести. Она знала, что настанет день, когда она воссоединится со мной и Ником, возобновит пикники и ту жизнь, которую любила. Тем временем впереди были томительные месяцы, о которых можно было вздыхать, а иногда и плакать – о месяцах постоянных переездов, и это, как правило, ночью; о репетициях на следующее утро; бесконечных заботах о деньгах и обмене; о трудностях с агентами и утомительными партнерами по танцам; о всех ста и одной вещи, которые превращают жизнь гастролирующего танцора в чистилище.
1924 год был особенно тяжелым. Тамара покинула Софию в марте. Она должна была начать свое турне с двухнедельного пребывания в Вене, чтобы собрать там из разных частей Европы все необходимое для его продолжения. Волльхайм, который был с ней, написал своей жене: "Мадам Карсавина чувствует себя вполне хорошо. Ее костюмы в Берлине, ее музыка в Лондоне, ее партнер в Монте-Карло, а ее сердце в Софии".
В таком изложении это звучит довольно забавно. Но Тамара не видела этой стороны дела.
Мое духовное соприкосновение с жизнью [пишет она] - это то, что исходит от тебя и дома. Я изо всех сил стараюсь не плакать, но все мое существо болит, и я так устала. Мне кажется, что я не проживаю эти дни, а сжигаю их, а вместе с ними и свое бедное сердце".
******************************************
"Наверное, мне не должно было быть одиноко в Будапеште, когда меня окружали такие добрые люди, но я так скучал по дому. Тамара пыталась писать мне жизнерадостные письма, но часто между строк читалось совсем другое настроение, чем жизнерадостность. Через несколько дней после моего отъезда в Будапешт она пишет :
...Только что встала с постели после одного из худших приступов гриппа, которые у меня когда-либо были. Пока я бродила по дому, переходя из комнаты в комнату, я почувствовала пустоту, которую ты оставил, еще острее, чем при твоем уходе. Когда человек болен, важные вещи теряют свою остроту и даже исчезают из поля зрения. Чтобы найти удобное положение в постели, погрузиться в дремоту, на самом деле инстинкт самоисцеления становится первостепенным.
Самый приятный инцидент произошел, сразу как ты ушел из дома. Как только я легла в постель и начал засыпать, я услышал деловитое "тик-так-тик-так" на лестнице, и "пуф" под моей дверью. Я чувствовал себя слишком больной и усталой, чтобы вставать, но Джоуи (собака Карсавиной), доверяя своему уму, пошел кружным путём и появился через мою гардеробную. С величайшей серьезностью он запрыгнул ко мне на кровать, сунул мясистую жирную кость мне под подбородок и исчез, слегка помахав своим банановым хвостом. "Не стоит благодарности" - вот что он имел в виду. Я не сомневаюсь, что он оценил ситуацию и принес мне утешение ценой самоотречения.
<...>
Весной 1932 года она пишет, как мне кажется, более радостное письмо о многих вещах, о которых я вам рассказывал и которые так близки ее сердцу :
Машина сломалась, поэтому я не поехала в Итон повидаться с Ником. Солнце позвало меня выйти из дома сразу после завтрака. Джоуи, конечно, тоже. Утро было таким прекрасным, каким только может быть хороший весенний день в раннее лондонское воскресенье. Никто не шевелился, кроме нас двоих. Джоуи играл в свою любимую игру "потерянный ребенок". Ты знаешь, как он влетает в каждую садовую калитку, остается там надолго, не отвечает на мои призывы, но в выбранный им самим момент мчится галопом, чтобы присоединиться ко мне. И я представляю, что именно в этом и заключается кайф - быть потерянным и найти родителя. Родитель должен выглядеть встревоженным и вне себя от радости, что нашел его. Круговые скачки добавляют завершающий штрих к воссоединению. Зверь неутомим, и я тоже, и мы бродим покрывая большие расстояния.
Понимаешь ли ты, что, спрятанные за мрачными магистралями Камдена и Кентиш-Тауна, все еще есть несколько забытых уголков красоты, по крайней мере, для нас с тобой. Маленькие скверики так хитро спрятаны, что их трудно найти снова. Возможно, это просто миражи. Один из них мне особенно нравится - один из крошечных оштукатуренных домиков с большим передним крыльцом и обширным садом позади. А жемчужиной - или, будем честны, назовем это украшением пинчбека - улицы является псевдоготика с одним фронтоном, одним окном и мансардой. Можно простить сомнительный привкус викторианского романтизма за то качество, которым он обладал, чтобы "приукрасить" жизнь, творчески подойти к осуществлению собственной заветной мечты.
Пришла домой в бесшабашном настроении - попросила кофе в качестве второго завтрака, который принесли в будуар. Мотив, побудивший меня проявить снисходительность, заключается в том, что гиацинты, которые я выращивала в стеклянных банках, взошли на удивление хорошо. Все они стоят - голубые, розовые и румяные, в стаканах топазового цвета - на подоконниках по всему фасаду - ряд часовых. В такое утро, как это, они, кажется, околдовывают это место. Дорога пуста. Толпы посетителей в зоопарке еще не начали собираться. От пустынного канала и пьянящего запаха гиацинтов неуловимо исходит ощущение остановленного времени."
********************************************
Последние строки книги были написаны в 1949 году.
"Работа у Тамары разнообразная. Преобладают кухня и очереди, но время от времени ей приходится писать статьи, читать лекцию, председательствовать где-нибудь, вести трансляцию. Не так давно она выступала с оркестром театра Би-би-Си в программе о первом большом парижском сезоне Дягилева, когда Карсавина и Нижинский впервые ворвались в зачарованный мир. Мы слышали из нашей кухни запись передачи. Это я испытывал ностальгию по величию ее прошлого. Но, возможно, я мыслил слишком поверхностно. Возможно, ее величайший час настал сейчас".
Генри Брюс "Тридцать дюжин лун"