Песнь четвертая
На уклоне лет привиделся мне невзрачный, но крепкий паренёк – толи я заправдашний, толи воображённый, и синеокая светлая дева, а уж была она или приблазнилась в хмельном сне, Бог уж весть… Отчалили ни свет, ни заря, когда блекло и призрачно осветился лишь край неба вдоль окутанного ночным мраком, таёжного хребта, когда по озеру ещё плыл белый, холодный туман. Затаённое село, некрутым коромыслом лежащее на покатых плечах озера, допивало предзоревые, сладкие одонья сна, но уже перемыкивались коровы, выгоняемые хозяйками в поскотину, пестро и разноголосо славили зарю прибрежные петухи и лениво побрёхивали разбуженные ими, дворовые псы.
Узкодонная, вертлявая кедровая лодчонка ходко катила по всклоченной туманом воде, мягко и нешумно пластала её игриво задранным носом, и за осаженной кормой при всяком загрёбе вёсел сыто бурчал обтекающий лодку поток. Парень грёб от души, далеко отмахивая весла, а потом, упираясь босыми ступнями в дугу, вытягивался вдоль лодки и по-кошачьи жмурился, посматривая на девушку, укутанную в линялый, с потухшими медными пуговками, морской китель, дремлющую в корме; и когда девушка вроде засыпала, убаюканная сладко воркующей течью, вздымал над ней мокрые весла, и в голые колени впивались острые, стылые капли; девушка зябко передёргивала плечами и, ойкнув, подбирала ноги под себя, кутала их полами кителя, а потом, пригревшись, млело глядя сквозь напущенные на глаза, белёсые ресницы, с ленивой хитрецой улыбалась и, погрозив остреньким кулачком, снова качалась в озёрной дрёме; но всем чутко молодым телом ощущала рывки и скольжение лодки, похожие на тихое падение и затяжной взлёт – словно парила, кружилась в сизом поднебесье; и, похоже, любовью теснилось ее сердце, хотелось отпахнуть руки-крылья и лететь над синеватой, утренней землёй.
Ещё с деревенского берега, когда спихивали лодку на воду, остроокий парень высмотрел на краю озера под Черемошником бело-пёстрый чаячий клубок …а чайка зря не слетится ватагой… и сразу же, пробираемый суетливой рыбацкой тряской, лихо погнал резвую узкодонку прямо на чаек. А чаячий ворох, чем ближе к нему подплывали, рос и рос, пока не заслонил собой небо, отчего казалось, что небесная синева расплёскивается бело пенистыми волнами-бурунами. Плакали немазаные железные уключины и похоже драли глотки оголодавшие за ночь, ошалевшие чайки, спутанные в мельтешащий ворох. Бесшумно подняв весла …длинные капли замирающе опадали в воду… вкатили в чаячий базар; так же тихо, боясь спугнуть рыбу, опустили бархак – камень, заменяющий якорь, и тряскими пальцами размотали жилку на удочках… Томная рябь, исподволь суля фарт, с перещёлком чмокала в борта… Девушка ещё не успела верно настроить глубь, как тут же выдернула первого заполошного окуня, потом другого, третьего… и скоро в лодочных отсеках, яро расплёскивая воду хвостами, обрызгивая рыбаков, запохаживала рыба.
…Они и не приметили, что взошло солнце и растаяло в маревном небе, что рассеялась сытая чайка и давно уж проснулось село: с залитых белым зноем, по-степному широких улиц прилетал на озеро гуд машин, отчаянный стрекот мотоциклов и заливистый пустолай дворовых псов; крикливая бабонька грозила своему чаду: мол, не лезь в озеро, а ежли утонешь, то лучше домой не приходи – выпорю; и, перекрывая гуд, рокот, лязг, ор, что есть моченьки надсаживался репродуктор над деревенским клубом: «…сладку ягоду ели вместе, горьку ягоду я одна…»; но, долетая до лодки, на край озера, крики, звяки и бряки, жухли, увядали и, глухо слившись, касались слуха лишь как эхо суетливого света; здесь же вокруг лодки миражил райский покой.
Солнце забралось выше, скопило и дохнуло из себя белёсый зной; рыба тут же, махнув хвостом на мудрёные наживки, отошла к берегу, грелась на солнышке, лениво поигрывая в зеленоватом мелководье, лакомясь мошкой, заносимой случайным ветерком, опадающей, словно манна небесная. Парень втянул в лодку якорь и погрёб под Черемошник – близкий от них берег, выше желтеющей песчаной осыпи взъерошенный густым боярышником; заплыли за околобережную траву, лежащую на воде блескуче бурыми, долгими листьями, среди которых белели кувшинки – купавы, купавушки, по-здешнему; и за травой, выгнутой вдоль берега заплатной дорожкой, решили искупаться.
Девушка, отмахнув руки, колышисто взошла на горделиво вздёрнутый нос лодки, сложила ладошки, словно для молитвы, прижала к лицу и замерла; сразу не набравшись духа, огляделась да и, залюбовавшись сонным покоем белого озера, опустила руки. Парень дивился, какая у неё ладная стать, словно из тёплого, буроватого древа вырезана тонко и нежно; любоваться бы и упаси Бог позариться. Спиной почуяв щекотящее тепло удивлённого взгляда, девушка обернулась, из-под нависших крылом волос смущено и благодарно улыбнулась… нос лодки присел, потом взметнулся к небу, и охнула в зелёной истоме вода… Мимолётный, странно волнующий, пристальный погляд, девье лицо в паутине волос, в блуждающих отсветах озера, навсегда остыв в памяти, весь оставшийся век будут являться и бередить уставшую, дремлющую душу.
Потом он смотрел как девушка плывёт среди подводной муравы, и – не по-девчоночьи, отчаянно дрыгая ногами; меж высоких стеблей вьётся гнучее тело и темной волной выстилаются волосы; и чудилось, что девушка не нырнула с лодки, а, словно водяная дева, вечно блуждая средь придонных трав, плыла мимо и угодила на глаза. Он смотрел обмершим взглядом …плавно выгибалась спина, ручьями текли по ней пряди волос… смотрел, хотя и сам спарился на жаре и не грех бы искупнуться; и увиденное почудилось ему заманивающим в себя душным и грешным сном…
Девушка, по-ребячьи угловато вскидывая над головой острые и быстрые локти и буруня воду ногами, угребла до самого берега; выйдя на песок, побрела, нагибаясь, подбирая ракушки с намытым в них илом и песком, а потом, всплёскивая руками и высоко взмётывая колени, бежала тёплым плёсом, и голосистый смех летал над водой, и руки, волосы загнанно метались над головой, из-под ног густо били брызги, и в них вспыхивали цветастыми зрачками азартные радужки…
Парень, искупавшись, устало лежал в лодке и смотрел, как девушка, тая в знойном мираже, вроде не бежала, а летела по-над самой водой … От того, что смотрел он слишком пристально, не мигая, в глазах поплыла водянистая рябь, и все в бегущей странно изменилось: вытянулись ноги, а голова, крохотная, запрокинутая, стала чуть видна… но вдруг все в ней выправилось и тут же обмерло: застыли вспорхнувшие над головой руки и крылья волос, окаменел смех на счерневших губах, повисла над водой нога, замерли на фоне песчаной осыпи белые брызги, обнявшие собой негаснущую радугу; и послышался нудный, как зубная боль, нарастающий вой самолёта, и в зловещем покое перед взрывом – упреждающий глас с раскатистым эхом; потом все на глазах обуглилось, обратилось в тень… Видение, осев лишь в потрясённой памяти, тут же пропало с глас; снова шалый смех колыхал ее губы, снова руки и волосы сплетались и вились в озёрной пляске, а из-под ног били брызги, осиянные заполошной радужкой… Истомлено и счастливо дыша, девушка забралась в лодку, склонилась над ним, лежащим, укрыв льющимися волосами, словно тайным покровом…
В село греблись уже впотьмах, когда поперёк озера стелилась рябая, бледно жёлтая тропа, и с вкрадчивым всплеском опадали в озеро незримые весла, журчала, обмирая, вода в корме, и девушка, кутаясь в морской китель, отчаянно пела:
Сронила колечко со правой руки,
Забилось сердечко о милом дружке…
Они плыли к селу, уплывая из миражной озёрной юности: паренёк, посулив девушке скоро вернуться, укатил в город, который цепко ухватил его в каменные объятья и не отпустил, а девушка осталась в памяти, как оборванный светлый сон.