5 сентября 1918 года — день декрета о красном терроре. Удивительное дело, такая простая бумажка, отпечатанная на обычной пишущей машинке, и уже больше ста лет с того дня прошло, а до сих пор припекает — постят её и перепощивают на антикоммунистических пабликах. Вот как надо писать! :)
А это те события глазами белогвардейца, профессора Николая Устрялова, позднее лидера «сменовеховцев». Из его очерка «Чрезвычайка»:
«Лето 18 года. Москва живет слухами, первым, напряженным ожиданием. Большевики явно обречены. На Украине гетман, на востоке чехи, бунтует белогвардейский Ярославль, на западе немцы, с которыми стоит только сговориться… В каждом городе и в самой Москве — офицерские организации, снабжаемые союзническими субсидиями, действует во всю Национальный Центр… Обсуждаются конкретно вопросы о сконструировании власти после падения совдепов, намечаются люди, устанавливаются связи…
…Пусть Ярославль подавлен, но зато захвачен местной организацией Тамбов, чехи продвигаются на север, в Москве левоэсеровское восстание — своя своих, «как во Франции»… Убит граф Мирбах, немецкий посол, в своем сером особняке… Власти растеряны, кругом разруха, красная гвардия сошла на нет, попытка создания какой-то «красной армии» — «конечно, сплошной блеф», начались крестьянские волнения, и сам Ленин заявляет, что «этот мелкий хозяйчик нас поглотит…»
…Тамбов отвоевали, левых эсеров ликвидировали — пирровы победы! Закрыли все газеты, кроме своих, общественная жизнь уходит в подполье. Атмосфера насыщена до последнего предела, ожидание взрыва со дня на день, повсюду, везде взволнованное пожирание глазами линии волжского фронта. Англичанами занимается север и от имени союзников появляется многообещающая декларация об «освобождении». Растут восстания. Сибирь наглухо отрезана, на юге добровольцы неистребимы. Восстающие расправляются с комиссарами беспощадно. Прекраснодушие керенщины, слава Богу, забыто. Насильственная власть должна погибнуть насильственно. «И Брест будет отомщен…»
На минуту прервём повествование Устрялова и обратим внимание на вот эти его слова: «Восстающие расправляются с комиссарами беспощадно. Прекраснодушие керенщины, слава Богу, забыто. Насильственная власть должна погибнуть насильственно». Иначе говоря, белый террор уже идёт полным ходом, и «слава Богу» — так в тот момент мыслит типичный представитель либеральной интеллигенции. А красные — да разве они осмелятся дать отпор теми же средствами? Да никогда в жизни, это же хлипкие интеллигенты, мягкотелые слюнтяи, на что они способны! Однако красные, видя расправы над их товарищами повсюду, где побеждают белые, начинают потихоньку шевелиться, пусть и с запозданием, и пока только на словах.
Устрялов: «30 июля 1918 года ЦИК объявил «массовый террор против буржуазии». Было жутко, но трудно ещё было реально себе представить, что это значит, во что это выльется. Никто не отдавал ещё себе полного отчёта о происходящем. «Не беспокойтесь, — незадолго перед тем уверял своих коллег профессор В.М. Хвостов на основании точнейших социологических данных, — всё ограничится лишь кошельковым террором…». «Это — судорога издыхающего движения; тем скорее его конец», — утверждал другой известный профессор и политик.
Начались усиленные политические аресты. Поползли сообщения о «заложниках», пошли разгромы офицерских организаций. Московские дома и заборы оклеились истерическими прокламациями, кричащими о смертельной опасности, мести врагам и защите революции. Вокруг Москвы зачем-то рылись окопы: портя драгоценные картофельные огороды, готовились к военной обороне. Приходили вести и о казнях, сначала, правда, не особенно ещё часто. Помимо уголовных и «анархистов», казнили преимущественно попавшихся участников военных организаций. Но атмосфера накалялась мрачно и зловеще. «Так длиться долго не может».
Словно в ответ на декрет о «массовом терроре» участились случаи индивидуальных убийств комиссаров. Слухи уверяли, что эсеры приступили к организованному подпольному террору, для чего будто бы из Самары приехали агенты и средства. Кровь за кровь, и кровавый туман окутывал всю страну…
Страшный, роковой день 30 августа… Покушение на Ленина. «Русская Шарлотта Кордэ»… Тяжелая рана, и первые дни казалось, что смерть неминуема. Все чувствовали, что жизнь или смерть Ленина есть жизнь или смерть революции. «Правда» выходит с аншлагом: «Товарищ Ленин будет жить — такова воля пролетариата». И вот бюллетени становятся оптимистичнее. Кризис, наконец, миновал, и революция торжествует: голова её удержалась на плечах…
Но кровь вождя вопиет об отмщении, разрешает от всяких моральных сдержек в борьбе. «Все для спасения революции».
Демонстрация в сентябре 1918 года в поддержку красного террора
Тут-то и начинается настоящий террор, настоящий ужас, небывалый, неслыханный. Большевизм ощетинивается и переходит к «прямому действию». Циркуляр комиссара внутренних дел Петровского местным советам дышит кровью с первой буквы до последней. Разносит за сентиментальничество и разгильдяйство, требует немедленного и самого действительного осуществления массового террора против враждебного класса как такового, — против буржуазии и интеллигенции. Раз центр даёт такие директивы, — легко представить, как на них реагируют «места»…
Григорий Петровский, бывший депутат Государственной Думы, был назначен на пост наркома ВД, так как большевики считали, что он, один из немногих среди них, имеет хоть какой-то опыт государственной деятельности. Тот самый Петровский, чьи памятники валили после майдана на Украине, и чьё имя стирали с карты
И вот разгорается вакханалия. Спускаются с цепи звериные инстинкты. Истребляются несчастные «заложники» сотнями, если не тысячами, гибнут офицеры, расстреливаются не успевшие бежать или скрыться политические деятели антибольшевистского лагеря. В газетах ежедневно торжественно публикуются длинные именные списки казненных. Трупы грудами развозятся на грузовиках.
С этих дней, собственно, и начинается страшная слава Чрезвычайки, затмившая навсегда ореол французской «Луизетт» (гильотина)…
Карикатура Бориса Ефимова «Пролетарское око». 1922. «(Из будущей летописи). ... В тёмном подполье копошилась нечисть, стараясь подкупом, обманом и убийствами свалить трудовую республику. Но яркий фонарь в рабочих руках осветил эту нечисть, сжёг её своим пламенем. И обратилась нечисть в пыль, проклиная три буквы, начертанные на фонаре».
Страницы печати тех дней
Даже и сейчас уже, припоминая настроения тех дней, ощущаешь в душе какое-то особое, сложное, трудно формулируемое состояние. Воистину, только тот, кто пережил те дни в России, знает, что такое — революция, и Мережковский глубоко прав, когда говорит, что между знающим и незнающим — «стена стеклянная».
Смерть победно гуляла по стране, сам воздух дышал ею. Каждый день в роковом списке — знакомые имена. Сразу — какая-то придавленность, угнетённость повсюду. Полное преображение привычной среды, а потому и весь город кажется другим… Вот в синих очках, нелепом картузе и без бороды профессор М… Редко кто из литераторов или политических людей ночует дома. Это нудное, тоскливое чувство — оказаться без своего пристанища. Слоняешься без смысла, с пустой душой. Вдобавок голодно… В университете — «академический съезд», где царят Луначарский, Покровский и Гойхбарг. Вечером на митинге Луначарский посмеивается над «головастиками» (профессорами), с которыми ему приходится скучать по утрам… Проф. Ильин, выдающийся молодой философ, только что получивший степень доктора за диссертацию о Гегеле — арестован. Хлопочут об освобождении… Ю.Н. Потехин, — нынешний «сменовеховец», — спешно ликвидирует уютную обстановку, собирается в Киев и по ночам ходит спать, кажется, куда-то на чердак…
Со всех сторон слышишь вопросы:
— Вы куда?
— К гетману — куда же ещё?
Или, гораздо реже:
— К чехам… [т. е. в Поволжье — район белогвардейского восстания чехословаков. — Прим. автора]. Авось как-нибудь проберусь… (пробираться к чехам трудно и небезопасно).
И почему-то уже тают надежды, что «вот через неделю»… Смельчаки перестают храбриться. Офицеры спасаются кто куда. О восстаниях что-то уж меньше слышно. «Ну, батенька, это дело затяжное»… Эсеровские убийства как рукой сняло. На Волге хуже, и это самое непонятное: — отвоевана Казань. Чехи отступают… Перед кем? «Неужели этот сброд?»
Что же это значит?
— Неужели террор спасет Революцию?»
Конечно, праволибералу Устрялову, который тогда восторженно приветствовал любые антибольшевистские шаги (например, он одобрил анафему большевикам, провозглашённую патриархом Тихоном — многим либералам поддержка церковной анафемы показалась чем-то уж слишком средневековым), красный террор представлялся «настоящим ужасом». Именно на таких ярых врагов революции, как он или его соратник Потехин, тогда и велась охота. Но при этом — продолжали выходить оппозиционные меньшевистские газеты «Утро Москвы» и «Вечер Москвы», выпускали свою прессу анархисты и другие левые течения и партии...
Меньшевики в своей печати «взвешенно» осуждали и большевиков, и стрелявших в них эсеров-террористов, попутно расхваливая последних: «Как бы ни были идейны и чисты граждане, свершившие это покушение [на Ленина], как бы ни были благородны их побуждения... к этим террористическим актам может быть только одно отношение: возмущение и негодование. Убийство — не доказательство. Спор между сторонниками демократии и сторонниками советской власти не может быть решён ни террористическими актами, ни расстрелами по суду и без суда».
А анархисты в выражениях не стеснялись: «Полнейшее убожество духа и мысли правящей партии, — писал московский «Вольный голос труда» 16 сентября, — чрезвычайно ярко и выпукло выразилось... в так называемом красном терроре... Опасность террора, этого обоюдоострого оружия, заключается в том, что применение его очень часто дает результаты, совершенно противоположные ожидаемым... Выхватывание наугад из буржуазных рядов заложников, кандидатов на расстрел, — это позор, который мог не смущать Тамерлана, но который недопустим в наше время... Принуждение буржуазии производить самые грязные работы, вроде очистки казарменных клозетов, носит характер издевательства и вредит делу социализма. Социализм имеет целью облагородить всякий полезный труд, как бы неприятен он не был. Злорадство же коммунистов при виде чистящего клозет буржуа, — развращает тёмные массы, укрепляя в них отвращение к чёрной работе». Журналист той же газеты Григорий Лапоть негодовал: «Сотнями расстреливают заложников буржуазии: в Питере 500, в Нижнем 41. Расстрел заложников, что это такое?! Где мы живём?! В Африке? Или мы вернулись к временам Цезаря?.. Опомнитесь, господа большевики, не губите революцию!» И делал вывод: «Большевизм физически разлагается, а морально умер».
Действительно, потрясающее впечатление произвёл расстрел «в порядке красного террора» в Петрограде группы из 512 контрреволюционеров. Менее известно, что такая впечатляющая гекатомба вызвала осуждение самих руководителей Чека. Председатель ВЧК Петерс говорил в интервью оппозиционной меньшевистской газете «Утро Москвы» 4 ноября 1918 года: «Что же касается расстрелов, то я должен сказать, что вопреки распространённому мнению, я вовсе не так кровожаден, как думают. Напротив, если хотите знать, я первый поднял вопль против красного террора в том виде, как он проявлялся в Петербурге. К этому — я сказал бы истерическому — террору прикосновенны больше всего как раз те самые мягкотелые революционеры, которые были выведены из равновесия и стали чересчур усердствовать. До убийства Урицкого в Петрограде не было расстрелов, а после него слишком много и часто без разбора, тогда как Москва в ответ на покушение на Ленина ответила лишь расстрелом нескольких царских министров».
Петерс подразумевал, очевидно, Григория Зиновьева и его окружение, которые до последнего момента цеплялись за союз с либеральной и леволиберальной интеллигенцией (в Октябре 1917-го года тоже), и лишь после убийства Урицкого и выстрелов в Ленина они вдруг с ужасом поняли, что эта самая интеллигенция начала их попросту методично отстреливать. Как писал Устрялов: «Насильственная власть должна погибнуть насильственно». И тогда шарахнулись в другую крайность — устроили гекатомбы из 500 расстрелянных за один приём.
А были — сейчас об этом мало кто помнит — и такие оппозиционные советские партии, которые, не соглашаясь с большевиками, тем не менее посчитали красный террор жестокой необходимостью. Так, журнал эсеров-максималистов «Максималист» 7 октября 1918 года провозглашал: «Красный террор всем врагам народа, буржуазии и всем её прихвостням!». Газета другой народнической партии — партии революционного коммунизма — «Воля труда» писала 15 сентября: «Нам надо пройти через жестокости красного террора. Как неизбежное зло мы его принимаем». А шапка газеты гласила: «Перед призраком красного террора трусливо и злобно воет буржуазия всего мира!».
Нельзя сказать, что и сами большевики с восторгом принимали перспективу красного террора. Им была известна цитата Энгельса о революционном терроре: «Мы понимаем под последним господство людей, внушавших ужас, в действительности же, наоборот, это господство людей, которые сами напуганы. Террор — это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые для собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убеждён, что вина за господство террора в 1793 году падает почти исключительно на перепуганных, выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре». Заметим всё же, что, по Энгельсу, террор представляет собой ненужные жестокости хоть и «большей частью», но не на 100%. Однако природа человека, включая и революционера, понятна: хочется быть добрым и великодушным, даже к самым отъявленным врагам. Поэтому в мае 1918 года досрочно, по амнистии, отпустили черносотенца Пуришкевича, который до этого собирался без церемоний вешать большевиков... Ещё раньше отпускали многих будущих главарей белогвардейцев, таких, как генерал Краснов, освободили арестованных после Февраля сановников и министров царского режима, отменили смертную казнь... Владимир Ульянов с досадой говорил летом 1918 года (ещё до покушения на него и до убийства Урицкого): «Если повести дело круто (что абсолютно необходимо), — собственная партия помешает: будут хныкать, звонить по всем телефонам, уцепятся за факты, помешают. Конечно, революция закаливает, но времени слишком мало... Добер русский человек, на решительные меры революционного террора его не хватает».
Настроение переломилось только в начале сентября. Большевики, представлявшиеся правым оторванной от жизни интеллигентской сектой, которую «один раз хорошо толкни — и упадёт», вдруг «ощетинились» и показали неожиданную твёрдость. Как писал Троцкий: «В эти трагические дни революция переживала внутренний перелом. Её «доброта» отходила от неё...» «Ленин… на каждом шагу учил своих сотрудников тому, что революция может спастись, лишь перестроив самый характер свой на иной, более суровый лад и вооружившись мечом красного террора…»
Ну, а итоги этой политики неплохо подытожил процитированный выше белогвардеец Устрялов: «тают надежды... смельчаки перестают храбриться... офицеры спасаются кто куда... о восстаниях что-то уж меньше слышно... эсеровские убийства как рукой сняло... отвоёвана Казань... чехи отступают... неужели террор спасет Революцию?».
Владимир Ульянов замечал: «Мы говорим: нам террор был навязан... Если бы мы попробовали... действовать словами, убеждением, воздействовать как-нибудь иначе, не террором, мы бы не продержались и двух месяцев, мы бы были глупцами». Однажды он сказал Горькому: «Нашему поколению удалось выполнить работу, изумительную по своей исторической значительности. Вынужденная условиями, жестокость нашей жизни будет понята и оправдана. Всё будет понятно, всё!»
А Вячеслав Молотов вспоминал такой эпизод: «Как-то вечером после работы он [Ленин] говорит мне: «Зайдём ко мне, товарищ Молотов». Пили чай с черносмородиновым вареньем. «У нас такой характер народный, — говорил Ленин, — что для того, чтобы что-то провести в жизнь, надо сперва сильно перегнуть в одну сторону, а потом постепенно выправлять. А чтобы сразу всё правильно было, мы ещё долго так не научимся. Но, если бы мы партию большевиков заменили, скажем, партией Льва Николаевича Толстого, то мы бы на целый век могли запоздать».
P.S. На верхней фотографии плакат с черепом носит, как сказали бы теперь, «креативный» характер, и написан явно интеллигенцией. А это другой лозунг тех дней по тому же поводу, и сделан уже чисто пролетарскими руками:
Демонстрация на Миусской площади в Москве после покушения на Ленина и убийства Урицкого
Да! Им не избежаТ тяжОлой руки пролетарского правосудия. Как ни извиваются убИцы. Именно так. Комментарий к данной фотографии с либерального паблика: «О том, кто захватил власть в 1917 году, можно судить по их вопиющей безграмотности». Да, пролетариат захватил. Что, не нравится?!.. :)
А «вина» за малограмотность и ошибки в правописании — не на нём, а на тех высокограмотных и образованных, кто в предыдущие десятилетия строчил циркуляры о «кухаркиных детях».