В издательстве Corpus в переводе Анны Гайденко вышел роман Р. С. Шерриффа «Две недели в сентябре». Это произведение увидело свет в далёком 1931 году и мгновенно стало бестселлером, но вскоре было напрочь забыто. В начале двухтысячных книгу переиздали и… она снова стала бестселлером, поразив уже современных читателей. Рассказ о семействе Стивенсов, которые приезжают из пригорода Лондона на побережье чтобы провести отпуск на море, поражает не внезапными поворотами сюжета, их тут вообще нет, а завораживающим, буквально магическим ощущением реального течения жизни, который невероятным образом Шеррифф мог не только уловить, но и перенести на страницы книги. Мы решили поделиться с вами отрывком этого уникального романа.
Отрывок
Золотые мгновения жизни не имеют четких очертаний, за которые может зацепиться память; от них не остается ни сказанных слов, ни жестов, ни мыслей — только глубокая благодарность, неподвластная времени.
Его звали Пэт, Пэт Маккензи. Он был актером и на этой неделе играл в местном городском театре. Он предпочитал играть в Лондоне, но летние гастроли на море ему тоже нравились: они позволяли отдохнуть, не прекращая работать. Он только сегодня днем приехал из Гастингса, а первое представление в театре состоится завтра вечером; пьеса ужасная, сказал он с кривой усмешкой, но довольно занимательная — остросюжетная вещица под названием «Багровый кинжал».
Он сидел немного поодаль от Мэри, но смотрел на нее, слегка наклонившись к ней и положив одну руку на спинку скамейки.
Некоторое время Мэри сидела молча, почти не слушая и с легкой печалью думая лишь об одном: вот-вот она проснется.
Такое могло быть только во сне. Наяву с ней никто никогда так не говорил; его сперва насмешливый, шутливый тон сменился проникновенным и серьезным. Он не пытался глупо поддразнивать ее или льстить ей — он просто рассказывал о себе, о своей жизни, о своем искусстве, о сцене. И при этом в его псловах не было ни тщеславия, ни самолюбования; он потому рассказывал ей о своей жизни, что хотел ее сочувствия и понимания, и время от времени он делал аузу и очень тихо спрашивал: «А вы бы что сделали?» — или: «А вы бы как поступили на моем месте?»
Постепенно она начала осознавать чудо происходящего: это все‑таки не сон, это правда — восхитительная правда!
Он пытался преуменьшить свои достижения; он пытался показать, что его жизнь такая же обыкновенная, как ее собственная, — но ничто не могло лишить его жизнь романтики, ничто не могло разрушить ее очарования. Свобода, жажда странствий, невероятная преданность своему делу, бедность и богатство, мучительно тянущиеся до рассвета репетиции, горечь провала, гром аплодисментов…
И вдруг Мэри осознала, что он умолк, а она начала говорить. Он расспрашивал о ее жизни, о ней самой, — и она рассказывала ему все, а он смотрел на нее пристальным, задумчивым взглядом, время от времени понимающе кивая и улыбаясь…
Она ужаснулась, когда он вытащил часы и спросил, во сколько ей нужно быть дома.
— Я должна вернуться к десяти, — сказала она.
Он запрокинул голову и рассмеялся.
— Так уже половина!
— Десятого?
— Нет, одиннадцатого!
Она умоляла его не утруждаться и не провожать ее, но он настоял на том, чтобы довести ее до угла Сент-Мэтьюз-роуд, и все время, пока его длинные размеренные шаги примеривались к ее торопливой походке, он возбужденно говорил — говорил о завтрашнем дне. Его роль заканчивается в первом акте, и он будет свободен в десять минут десятого — не подойдет ли она к служебному входу, чтобы встретиться с ним? Она может подождать внутри.
А потом, на углу Сент-Мэтьюз-роуд, он впервые нежно взял ее за руку.
— Знаешь ли ты, — сказал он, — что сегодняшний вечер значил для меня?
Входная дверь была приоткрыта; Мэри помнила, как заглянула в гостиную и увидела там отца, который докуривал трубку, увидела вьющийся в воздухе голубой дымок и почувствовала запах табака. Она услышала голос отца, спрашивающий, как она провела время, и свой собственный голос, отвечающий: «Прекрасно, спасибо, папа. Спокойной ночи».
Она помнила газовый рожок в своей комнате, который с присвистом направлял голубую струйку в темно-коричневое кольцо на потолке, помнила, как уткнулась лицом в подушку и прошептала: «Спи! Не думай! Если начнешь думать, то никогда не уснешь, никогда!»