Хлеб и слёзы (повесть) Часть 14 и 15. В. Фоменков

15 минут

480 прочтений

21 августа 2022

Единственной роднёй по отцовской линии у Клавдии Кузнецовой была тётка Меланья. Жила она в середине Гомзяков, и было ей около семидесяти лет. Меланью в деревне давненько считали колдуньей и не просто колдуньей, а оборотницей. Будто она по ночам оборачивается в различных животных и бегает по деревне, пугая тех, кто возвращается поздно домой. Побаивались её…
После Рождества, в начавшиеся святки, Иван Быкорюк уже за полночь возвращался домой с молодёжных посиделок. Изрядно подвыпивший шёл он один. Ночь январская была светлой с полным месяцем и яркими звёздами в чистом ночном небе. Деревня уже крепко спала. Хрустит под ногами со скрипом от мороза снег в немой безветренной степи. Быкорюк шагал по улице быстро, как вдруг за спиной он услышал свиное «хрю-хрю», и тут же как из-под земли (он даже не успел обернуться) выросла огромная, хорошо откормленная свинья. Иван струхнул и, ему в голову пришла мысль: «Это Меланья балует со мной!»
– Ах ты! – закричал громко Быкорюк, – со мной эти твои штучки, бабка Меланья, не пройдут! А ну, сгинь, сгинь! Чур тебя, чур тебя, ведьма старая!
Свинья эта не отступает, и прямо норовит под ноги ему броситься. Иван, преодолевая страх, не зная, зачем он это делает, быстро запрыгнул свинье на спину, схватил её обеими руками за уши. Свинья, испугавшись, с визгом понесла наездника по ночной улице.
– А, Меланья, – кричал с воплем Быкорюк, – ведьма старая. И в святки тебе терпежу нет!
А сам еле держится на спине, держась одной рукой за ухо, а другой доставая из кармана пальто раскладной нож. Он хватанул острым ножом под корешок правое ухо свиньи. От невыносимой боли она подняла такой страшный визг, сбросив с себя наездника. Быкорюк свалился в сугроб. Свиньи на месте уже не было, пока Иван вставал на ноги, в голове его был слышен визг. Она же неслась вдоль по улице деревни.
Случилось это как раз напротив избы Федота Ивановича. Он встревоженный вышел на улицу: светло, тишина стояла мё_ртвая. Увидев человека и, не признав его, Лис спросил:
– Что такое? – и тут признал Ивана, подходя к нему, с дерзостью спросил, – что за поросячий визг?
Быкорюк шёл навстречу Федоту Ивановичу, в одной руке держал небольшой нож, а в другой, приподнятой вверх, было окро_вавленное ухо свиньи. Хоть было и светло, но Лис не мог рассмотреть, что было в руке Ивана.
– Что это у тебя, Иван, в руке? – ещё раз спросил он уже менее дерзко, – и откуда свинья среди ночи?
Быкорюк с гордостью для себя ответил:
– Я у ведьмы Меланьи ухо отр_езал! – удивив этим Федота Ивановича.
– Да, иди ты! – сказал Лис.
Быкорюк весь в снегу, вылезший только что из сугроба, стоял перед Федотом Ивановичем и тряс ухом свиньи перед его глазами:
– Видишь? – спрашивал он, – Видишь?
– Ну!
– Что, ну!
– Вижу!
Лис видел, что Быкорюк пьяный, и не верил ему, так как хорошо знал Меланью, она была почти его ровесница.
«Какая там из неё оборотница», – подумал он и махнул рукой.
– Что машешь?
– Иди, спи, – сказал Федот Иванович, но сомнения всё же возникли. Повернувшись, он ушёл от Ивана. А тот постоял, подумал, и решил навестить бабку Меланью завтра.
Утром, чуть свет, как только рассвело, Быкорюк взял свиное ухо и пошёл к избе Меланьи. Уже у её дома он твёрдо был уверен в том, что бабка и есть оборотница, потому что кро_вавый след вёл к её избе, вернее в хлев, плетёный из хвороста, обложенный со всех сторон соломой для утепления и кореньями от подсолнечника обставленный.
– Теперь от меня никуда не денешься, оборотница, – сказал он вслух.
Прежде чем войти в избу Меланьи, он хорошо осмотрелся, для храбрости выпил четвертинку, что захватил с собой. В избу зашёл уверенно, сжимая в ладони свиное ухо.
Увиденное ошарашило. Бабка Меланья была обвязана тёплым платком, как раз у правого уха, то есть там, где Быкорюк ночью отр_езал у свиньи ухо. Он даже приоткрыл рот. Из-под платка старухи, на её больном ухе торчал отрезанный от валенок войлок. Она от ушной боли мучилась третьи сутки и никуда не выходила почти из избы, а тем более не ходила по улице, кроме как в хлев.
Ночами бабка Меланья не спала, а в этот вечер, когда боли стихли, прилегла и заснула так крепко, будто свалилась замер_тво, и проспала до утра. Утром она пошла в хлев и обнаружила, что её хавронья сломала свою дощатую клетку и, видно, покидала хлев. Но почему свинья оказалась с головой в кр_ови, с отре_занным ухом, бабка не могла никак понять.
– Ах! Ох! Ох! – ахала и охала она, заходя в избу, – Бог ты мой, что за чудо!
А теперь в её избу Быкорюк явился, и рот открыл. Она увидела отре_занное ухо свиньи в его руке.
– Что тебе? – спросила она.
Иван Быкорюк выпучил глаза, струхнул маленько:
– Вот, – начал он злобно, но тихо, – ухо твоё, – показывая бабке Меланье ухо.
Она смекнула, улыбнулась, боль в ухе ещё была, не ушла совсем.
– Чьё ухо?
– Твоё.
– Нет, Ваня, – сказала она, – это свиное.
– Но ты же этой ночью в свинью оборачивалась.
Бабка Меланья видит, что Быкорюк пьяный и доказывать ему что-либо бесполезно – залил зенки и несёт чёрт знает что.
– Что тебе надо от меня, от старухи?
И Быкорюк взглянул в красный угол, там стоят иконы.
– Не стыдно? – сказал он.
– Что?
– Ты, бабка Меланья, ведьма, а иконы повесила. Сними.
– Не тобой повешены, – ответила она.
– Ах, ведьма! Я их сейчас сниму. Они, как и твоё колдовство, опиум для народа.
– Для тебя что ли? – уже со смехом спросила она. – Спробуй. Я тебя вон чапельником по горбушке твоей поганой огрею!
Бабка Меланья тут же вооружилась чапельником, что лежал на загнетке в русской печи.
– Сдурел!
– Сними обвязку свою, оборотница! – требуя, кричал он, – покажи ухо!
– Ухо тебе! Если не уйдёшь, паразит, из моей избы, я на тебя милицию вызову, или весь твой род под корень изведу.
– Ну, ну, не шали, ведьма, – уходить он явно не собирался, – я тебя, старая ведьма, на чистую воду выведу. И милиция пусть с тобой разбирается, а иконы…
– Что ты к ним пристал?
– Вот оно ухо.
– И что?
– Покажи!
– Сейчас я тебе покажу, – бабка пошла на Быкорюка, размахивая чапельником.
– Ах, бабка, ты что?
– Иди отсюда, говорю тебе, – кричала разъярённая старуха. Быкорюк приоткрыл дверь в сени, – она слегка огрела его чапельником по горбу, – пошёл вон.
Он выскочил из избы в сени, бабка закрыла дверь избяную на крючок, тяжело дыша.
– Напился, – сказала она, – оборотницу нашёл, паразит, уж я тебе дам «ведьма»!
Иван выбежал из сеней на улицу, не бросив ухо, и направился к сельскому совету. Пока шёл всем, кто встретится, рассказывал об оборотнице Меланье. Каждый, увидев доказательство в руке Ивана, со страхом начинали верить в её колдовство.
– Идём, Иван, и мы с тобой в совет. Не место в Гомзяках этой ведьме.
Пришли в кабинет председателя совета Лубянкина. Он удивился такому неожиданному визиту. Быкорюк с ходу бросил свиное ухо на стол председателя.
– Что это такое? – спросил Лубянкин у Ивана. – Зачем мне на столе свиное ухо?
– Это ухо её.
– Чьё?
– Бабки Меланьи. У неё на месте уха – обвязка, сам видел.
– А вы что? – спросил Лубянкин всех кто пришёл с Иваном.
– С ним.
Председатель ухмыльнулся:
– Это как же?
– А вот так, как хочешь, так и понимай. На самом деле так: уха у неё нет.
-А её ли? Свиное вижу. И где ты его взял?
Быкорюк вновь стал рассказывать уже председателю:
– Иду я этой ночью с посиделок один, было уже за полночь. И вдруг, как из-под земли свинья и прямо мне под ноги, чуть не сбила меня. Я и смекнул, Меланья это, её проделки. Не будь дураком прыгнул ей на спину, выхватил нож из кармана, и прямо на ходу я ей правое ухо под корешок и отхватил. Она меня в сугроб сбросила как раз у избы Федота Ивановича, он выходил, а свинья убежала.
– И что? – спросил удивлённо председатель.
– А утром к ней, а у неё это… – он сделал паузу, – уха-то нет.
– Правда? – Лубянкин привстал.
– А ухо хотя и свиное, но её, – продолжал Быкорюк. – Милицию бы надо вызвать на неё из Глазка. Ведьма, оборотница. А ещё…
– Что?
В кабинете председателя стоял шум.
– Ведьма, и иконы в избе держит, это же против указания партии, опиум для народа, – рассказывал Быкорюк. – Ух, ведьма, чапельником меня огрела!
– Прекратить галдёж, – потребовал Лубянкин, – разберёмся с Меланьей.
Быкорюк не уступал.
– Кустарёва на неё, и в кутузку за колдовство. Пусть знает, карга старая, – кричал он, брызгая пеной, что набилась у него на губах.
А тем временем бабка Меланья, пока к ней собирались из сельсовета, пришла в медпункт с перевязанным тёплым платком ухом. Ей, со страхом, глядя на неё, уступили очередь.
– Оборотница, колдунья, – перешёптывались между собой все, кто ждал очереди к фельдшеру. Бабка, услышав это, перед входом в кабинет, сказала:
– Да не бойтесь вы, чертяки! Ухо у меня на месте, просто болит. Один дурачок…
И она зашла.
– Садитесь, – предложил фельдшер, – ну, показывайте своё ухо.
Бабка Меланья сняла повязку с уха.
– Стреляет, сынок, – сказала она, – мочи нету, прямо в мозги бьёт.
И Меланья сморщилась вновь от наступившей боли.
Фельдшер, видимо, слышал о случае с ухом свиным, будто оно бабкино.
– А ухо-то, – спросил он, улыбаясь, – откуда взялось?
Бабка Меланья рассказала, что ухо её свиньи, которая ночью сбежала из хлева, а Быкорюк спьяну решил, что свинья и есть оборотница Меланья. Фельдшер расхохотался, ухватившись за живот, а стоявшие за дверью, удивлялись, что это за смех.
Придя домой, бабка Меланья вовсе не ожидала увидеть гостей у своей избёнки. Они промёрзли в ожидании хозяйки, а до этого Быкорюк рассказывал о проделках бабки Меланьи с озорством, услышанное от кого-то, или через кого-то.
– А я то, – говорил он, – если честно, струхнул, но смекнул, товарищи, быстро – Меланья это, её проделки, оборотницы! Васька видел, как она из облезлой собаки обратно в свой образ превратилась.
Лубянкин не верил тому, что рассказывал Быкорюк. Мороз уже достал собравшихся у двери избы до пят, пощипывал щёки.
– Вот идёт! – сказал кто-то тихо, увидев бабку Меланью, – робость берёт.
Увидев собравшийся народ у своих сеней и начальство с Быкорюком, она нахмурилась, и со злобой в голосе принялась стыдить Быкорюка:
– Ах, Иван, Иван. Оборотницу во мне нашёл. Совести у тебя нет! Зачем народ собрал, и начальство пожаловало?
Она подошла к Быкорюку, который, как и в первый раз, явился вновь со свиным ухом.
– Чего тебе надо? – глядя прямо ему в глаза, спросила она.
– Ах же, и хитрая ты ведьма!
– Идёмте, – сказала она, – в мой хлев.
Председатель Лубянкин удивлённо спросил:
– Зачем?
– Увидите.
И она пошла первой к хлеву, за ней последовали все остальные. Когда все вошли, она сказала:
– Вот видите, – указала на свою хавронью, что была в клетке, сбитой из досок, и без уха, – видите у неё уха нет, а у меня оно есть, – и она показала то ухо, которое было больным. – Видишь, паразит, чтоб тебе… А ты всю деревню на уши поставил.
Лубянкин и собравшиеся расхохотались. А бабка, всё ещё стыдя Быкорюка, вышла из хлева со всеми вместе. Её остановил Лубянкин:
– Это хорошо, бабка Меланья, что вы не…
– Ведьма? – спросила она
– А вот иконы?
– Понятно. Это ты, паразит? – спросила она у Быкорюка. – Фёдор Иванович, я снимать не буду, хоть вы и власть, – обратилась она к Лубянкину, – для вас Бога нет, а для меня, старухи, он есть, так как мне скоро к нему идти.
– Ладно, ладно.
Когда они ушли, бабка Меланья, расстроенная до глубины души, зашла в избу, не раздеваясь, взглянула в красный угол и перекрестилась на святые образа:
– О, Господи, Мать Святая Богородица, Николай Угодник, простите меня грешную, и их, заблудших направь на правильный путь.
…Вечером, узнав о случившемся, к тётке Меланье пришла Клавдия с дочерью, обе очень расстроенные. Клавдия была огорчена нападками односельчан на тётку, а теперь она была так зла на Быкорюка, что готова дать ему пощёчину прилюдно. Они ввалились совсем неожиданно для бабки Меланьи в её низенькую избёнку. Бабка топила русскую печь, поддавая жару, чтобы потом забраться и погреть бока на горячих кирпичах. От порога в тепло пахнул холодный воздух, стелясь туманцем по полу.
– Здравствуй, – сказала Клавдия, – тётка, что этот паразит Быкорюк учудил?
Бабка Меланья махнула рукой:
– Как бы он один такой был, а то… Ладно, а ты, Клавдия, остынь, нечего тебе отношение с начальством портить. Тебе вон о дочери надо думать, а не обо мне, старой.
Немая стояла у порога, Меланья предложила гостям сесть, а потом спросила:
– Что-то я, Клавдия, сколько к вам с лета прихожу, и всё время замок на двери, раньше не было такого.
– Не было.
– Да.
– А, тётка, времена изменились, годы теперь не военные, а наша избёнка с Верой крайняя. Вот мы и держим теперь наше богатство незатейливое под замком.
– И где же ты, Клава, такой огромный, амбарный замок купила? Не в нашем ли гамазине, у нас тут таких вроде бы и не было?
Немой стало смешно, как бабка Меланья называет магазин, и Вера рассмеялась:
– В Глазке, – сказала Клавдия.
Бабка поняла, что Вера смеётся над ней:
– А что я смешного сказала? – спросила она, – ну вас, молодых. Смешно ей, видите ли, – укорила она Веру.

15

Время зимнее идёт очень медленно, сказочной дремотой утопают в больших сугробах Гомзяки. Для Шумилова зимние дни и ночи шли, как годы. Изба, одиночество… Нравились ему только вечера, когда все были дома, но в субботу вечером собирались лотошники, и ему приходилось до полуночи сидеть в холодном подвале. Выходить на улицу в ночное время приходится редко, да и опасно: вокруг всё голо и холодно. Шумилов стоял под звёздным небом и думал об этом. От этих дум на душе становилось муторно. Вспоминал жену, ребёнка, мать, отца, оставшихся на малой родине. Но между прошлым и настоящим стояла немая дочь Клавдии, с которой тайно, в отсутствии Клавдии, Шумилов жил, как муж с женой. Куда эта любовь может завести их, не знал и, не раз думал об этом Шумилов.
Он смотрел на звёзды, на немое небо. Одна звезда покатилась с неба и упала в заснеженные поля.
– Пока живу вот на белом этом свете, – сказал он вслух, – и не знаю зачем. Я живу вроде бы, но меня как бы и нет. Я – тень в избе и подвале Клавдии и Веры.
И тут он вспомнил себя в подростковом возрасте, о своей проделке, когда его, Петьку Шумилова, стали называть окаянным. И называли бы по сей день, если бы он жил в Сафоново, что на Смоленщине. А назвала его этим словом впервые родная мать, когда Шумилову было восемь лет. Залез Петька в сад к соседу, не заметили его, всё сошло с рук. Но его снова потянуло на чужое, в соседний курятник, за яйцами. На этот раз не удалось уйти незамеченным, захватил его сосед на и привёл домой. Как взял его сразу за ухо, так и вёл всю дорогу. А в фуражке у Петьки были собранные им яйца.
– Вот, – сказал сосед, увидев Петькиных родителей, – поймал пострелёнка у себя в курятнике, не говорю уж о яблоках. А вот это, – он указал на яйца, что держал Петька в своей фуражке, – извините уж, соседи, нехорошо.
– У нас своих полно, – сказала мать. Подошла и дала сыну подзатыльник, – окаянный!
Отец молчал.
– А у меня куры яйца несут золотые, – сказал сосед.
– Ах, окаянный, окаянный, – не унималась мать, схватив Петьку за чуб, – а ну отдай, что украл, и попроси прощения!
У Петьки от боли слёзы навернулись.
«Ну ладно, – решил тут Петька, глядя на соседа, – я тебе устрою!»
И устроил, но не сразу, через несколько дней, чтоб на него не подумали.
Утром рано проснулся Иван Сергеевич, вышел на крыльцо и ахнул. В двух местах де_рьмо человеческое лежит, одна кучка, что побольше размером, под половицами крыльца. На сенокос надо идти, а тут ещё пришлось это де_рьмо убирать, а потом спешить, чтобы не опоздать на выезд, на луг. На следующее утро то же самое повторилось. Тут уж соседу хочешь не хочешь, а пришлось идти к Шумиловым. Явился он с криком и шумом.
– Где ваш поганец? – кричал он.
– Кто? – спросил отец.
– Окаянный!
– Петька что ли?
– Опять что-то украл? – спросила мать.
– На этот раз нет.
– А что такое? – сердился отец. Теперь он уже не молчал, – натворил чего?
Петька уже проснулся и всё слышал от начала до конца. Когда позвал отец, он вышел не сразу, понимая, что дело – табак, в руке отец уже держал ремень.
– Это так? За что ты гадишь соседу? – спросил очень строго отец.
Петька молчал, отвечать ему было нечего, и он опустил голову.
– Окаянная твоя морда, – кричала, ругаясь, мать. И получил он тогда по заслугам.
…Шумилов стоял и смотрел на верх заснеженной крыши и произнёс вслух:
– Да, жизнь разделилась на две части, и слепить её в одно целое при моих возможностях непросто, да и вряд это в моих силах. Одна часть там, далеко на родине, а другая пока здесь, а что будет потом… Куда и как она потечёт дальше, какой ждёт меня конец?
И душила Шумилова захватывающая боль прямо от сердца, подходя комом к горлу, а он глотал эту боль обратно. Так и зашёл с ней в избу и лёг спать. Ему казалось, что все уже спали, но это было не так. Клавдия не спала.
– Что, Петя, не спится? – спросила она.
– Не спится, – ответил Шумилов.
– Что за мысли?
– Какие уж там мысли, Клавдия, пустота. Сам много раз вам говорил, не живу и вам не даю жить. И конца этому не видно.
– Ты про это забудь.
– А кто я вам, не брат, не сын. Уйду я, Клавдия.
– Куда? – спросила она. – Опять ты за своё, Петя, и не думай, не отпустим мы тебя. А со временем и жизнь сменится, партия – она разберётся.
– Вряд ли. А если меня найдут у вас, то я и вас за собой потяну.
Клавдия помолчала и ответила совсем не то, что он думал услышать:
– Давай спать.
– Давай.