* * *
Миг 7
- Хотя бы даже… (И во Вселенной появились слова).
Слов не хватило. Собственно, это было одно слово. «Хотябыдаже», - выпалила она. Ну и без слов нормально.
Образ первый. Хотя бы даже ты меня унижал… (И во Вселенной появилось новое понятие).
- Хотя бы даже… - Образ второй. Хотя бы даже ты намеренно причинял мне боль… (И во Вселенной появилось еще одно понятие).
- Хотя бы даже… - Образ третий. Хотя бы даже ты меня убил… (Без комментариев. Да-да, это тоже).
- … все равно я НЕ РАЗЛЮБЛЮ тебя. Слышишь?
Он молчал.
* * *
Он так и не сказал ни слова. Точнее… не подумал ни единой мысли. Он переместился – взмыл? взлетел? – на другой, качественно иной уровень, отчего в опустевшей Вселенной воцарилось безмолвие… черное, холодное и бездонное безмолвие с отчаянным сверканием ждущих ответа Ее глаз… Она так смотрела, что скоро все черное безмолвие засияло этими мучительно напряженными взглядами: что? что? что? Что Он думает?
Он переживал боль, потрясшую Его, как неожиданный слепящий свет. Боль, более желанную, чем самое яркое счастье.
Боль от запредельной щемящей цены Ее слов.
Я б у д у тебя унижать. Я дам тебе тело, и его нагота будет самым большим унижением для тебя. Но ты д о л ж н а будешь для Меня его открыть. Страх, который при этом сожмет твое хрупкое горло, станет более, чем сладким для Меня. Я дам тебе возможность чувствовать, что Я им наслаждаюсь. И тогда у тебя закружится голова от этой невозможной системы координат – то, что плохо, есть хорошо. Ведь ты хотела удивить Меня подарком – Я уже воплощаю в Себе все возможное добро – и ты создала зло. И сказала: терзай меня им, и я буду улыбаться Тебе в подарок. Но Я сделаю зло слаще и милее добра, раз уж ты так непременно хочешь терзаний. И Я буду терзать тебя взглядом, рассматривая так пристально, что тебе нечем будет дышать, и от этого взгляда ты сможешь укрыться лишь на моей груди, становясь еще более открытой и уязвимой для Меня.
Я б у д у намеренно причинять тебе боль. Твое тело будет реагировать на любое прикосновение – очень остро, и эта реакция порой будет доходить до муки. Но самая полная власть над ним будет у Меня. Я буду делать с тобой такое, что ты не сможешь говорить, а будешь стонать, вырываться и плакать. Но Я тебя никуда не отпущу. С каждым новым ощущением Я буду удивлять тебя новой странной болью, такой, что ты одновременно будешь и жива, и не жива, и рассеяна по Вселенной в разноцветном сиянии. Ты будешь и счастлива, и несчастна от жажды новой боли, неутолимой жажды. Когда ты будешь побеждена болью, Я, заглядывая в твои темные глаза, буду знать, что это – потрясение счастьем, и Я буду счастлив тоже, целуя золотое сияние вокруг твоего лица, осторожно, чтобы не спугнуть счастье.
Когда ты будешь несчастна, и твой жадный взгляд будет молча молить о новой боли, Я буду чувствовать бесконечную радость Дающего. Отдающего всего себя. А ты будешь Меня есть, пить, брать себе – все, что хочешь.
Я б у д у тебя убивать. Ты же у Меня вечная, куколка моя. Хочу – и убиваю. Потом, после страшного мига смерти, ты просто будешь приходить в себя, вновь рождаясь на Моих руках, вновь глядя в Мои глаза, вновь удивляясь красоте Того, кого ты любишь. Вновь осознавая, что и ты – бесконечно любима. Смерть и будет завершением этой фантастической игры. Смерть – и новое рождение. Смерть будет судорожная, желанная, покоряющая себе… Забирающая целиком, без остатка… Захлебываясь криком этой смерти, ты будешь видеть над собой мои удовлетворенные глаза, и в глазах одно: Я с тобой – в жизни и смерти, в боли и наслаждении. Я сделаю все, чтобы тебе было хорошо. Потому что люблю. Наслаждайся. А когда заново родишься и скажешь: сделай то-то и то-то, у тебя будет капризный голос, а Я буду улыбаться, потому что буду видеть, как нетерпеливо ты хочешь моей заботы. И чем капризней ты будешь, тем веселее будет Мне, так что Я начну дразнить тебя твоим нетерпением, а ты будешь дуться и драться со Мной в шутку. Недолго, конечно. Потому что Я поймаю тебя в объятья и, крепко держа, посмотрю в глаза, а у тебя вдруг пропадет желание смеяться…
И никогда ничего не будет прекраснее, моя раненая птичка. Хотя бы даже…
Если только ты что-нибудь еще не выдумаешь.
А ты, конечно, сделаешь это.
Я знаю, что ты будешь удивлять Меня бесконечно…
* * *
Чернота побелела до сахара. Холодно и хрустко стало в Ее замершей душе. Молчание отдавалось н е б ы т и е м. Не было ответа. Никакого. Дыхание… тихо превращалось в узорчатые жгучие точки… Белые.. нежные… холодные жгучие точки.
Их было много… Они падали вниз…
- Дай мне возможность это доказать. Дай, прошу. Я не хвастунья! Я страшной смертью умру улыбаясь. Я бесконечные унижения вынесу молча, даже бровью не поведу. Д а й. М н е. В о з м о ж н о с т ь . Ответить за свои слова. Пожалуйста. Ты меня любишь?
Он ничего не сказал.
Мир Он создавал молча. Но Ей почему-то казалось, что все время идет дождь… Собираясь в океаны, в п у ч и н ы нечеловеческой грусти… Ей казалось, что дождь был соленый…
* * *
Я замер в невообразимом, неописуемом пространстве, каком-то ином, чем был прежний мир вокруг меня. Истина пронзила мозг, как свет молнии, и осознание того, что из нее следует, потрясло, как раскат грома.
Я в и д е л, как созданный мир отразил, словно зеркало, красоту этой странной песни – Песни Двоих, чьи воли не знали запретов, чьи характеры не терпели границ. Я видел ликование родившегося мира – первенца величайшей любви… и жадность, с которой этот мир впитывал нестерпимо дерзкую красоту этой Любви… Я с л ы ш а л, как хрупнуло блестящее стекло, и по поверхности зеркала заструились бесчисленные трещины… Как мир не смог вместить этой Песни и раскололся на миллиарды кусочков… И в каждом кусочке с безмерной тоской вновь и вновь отражалась Песня песней с ее неповторимой Красотой и Уродством. Ибо дети этого мира не успели понять всю Красоту Песни, и непонятое – назвали уродством, тут же бросаясь служить ему с каким-то исступлением.
Я безмолвствовал, погружаясь все глубже во внутренний лабиринт своей души. Безмерное «я», скрытое до времени, больше не пугало меня.
Так это тогда слабость сделалась красотой и красотой безмерной! Так вот они – корни нашей уязвимости: держать на руках беспомощное и открытое чужое «я», и наслаждаться его отзывчивой нежностью… Вот оно – обаяние невинности души: трогательное доверие, ласка, говорящая: «Ты же не обидишь меня, верно?»
Эх, бабоньки, какой тяжелый крест… И дела нет вам, если посчитают дурой… Другая миссия, другая. Не ум показывать, а светом быть во тьме. Для тех, кто топчет, и для тех, кто ранит…
Ил, много их, таких, как ты? Я представил себе ее печальное прозрачное лицо, и услышал обычное дуновение мысли: мы все рождаемся такими… И в глубине сердца всю жизнь бережем этот свет, как умеем…
Я затих. В мозг толкались странные мысли. Когда марсиане получают власть, или у н и ж а ю т, или м у ч а ю т, или у б и в а ю т других марсиан, их это заводит. Иногда буквально. Иногда просто кружит голову какой-то немыслимый кайф. И им плевать, насколько они преступны. Многие рискуют жизнью, чтобы просто это пережить.
Выродки? Моральные уроды? А если, так, по-честному, в себе порыться? А если еще поглубже (это уже прикладное) – заводит, когда унижают?
Неверно понятая красота… Понятая как уродство… Безмерно тонкая, пронзительно сладкая… Самая страшная из всех видов красоты на Марсе… Самая завораживающая… Как сон, увиденный в детстве, который помнишь всю жизнь…
И еще – мы слишком слабы, чтобы понять это до конца…
