Продолжение. Начало здесь.
«Прижаться к обочине, пропустить колонну!»
За двойными стеклами партийного лимузина металлический голос из «матюгательника» был едва слышен. Но его слышали и испуганно внимали стайки разноцветных машин, шарахавшихся от черного акульего косяка «Звездного альянса», который в сопровождении машин ГИБДД мчался на встречу с избирателями и рядовыми партийцами. Весенние партийные «гастроли» были в самом разгаре. Был тот самый сезон, когда, как говорится, один день год кормит. Летом активная работа замрет, а сейчас пока еще самое время. Алексей Петрович особенно гордился своим новым детищем – специальным аппаратом, штампующим пластиковые партийные билеты. Прямо на месте человек мог подойти, записаться в партию, сфотографироваться на цифровой фотоаппарат и через минуту уже получить партбилет.
А сколько ему, Алексею Петровичу, пришлось в свое время ждать своего первого партийного билета! Это была красная книжка члена КПСС, заветная книжечка, которая открывала для него, молодого выпускника провинциального политеха, двери в новую жизнь. Он работал на партийных и организационных должностях, пробивая себе путь к Москве. Добравшись туда, работал в Институте культуры, затем в городском управлении.
Почуяв ветры перемен, не без сожаления, но и не без надежды на лучшее, расстался с красной книжицей и сразу «полевел». Однако не настолько, насколько тогда было модно. Потому видимо, никогда и не оставался в проигрыше. Затем был ряд других партий, в которых он умел подняться до третьих и вторых ролей. Но это уже не устраивало его, и Алексей Петрович создал партию под самого себя. И опять не ошибся в расчетах: ряды «Звездного альянса» непрестанно множились. К концу года Алексей Петрович рассчитывал не менее чем на миллион партийцев. И его чудо-машина, штампующая партбилеты, как свежие булочки, была тому одним из гарантов. Он уже заказал еще пять таких машин – для регионов. Жаль вот только, он сам не может раздвоиться. Клонировать ему себя, что ли?
Алексей Петрович уже начинал всерьез подумывать о двойниках, которые ездили бы вместо него на все эти скучные собрания и тошнотворные митинги. Но в нем была харизма, он умел вдохновляться и вдохновлять людей. Он умел убеждать людей четко сформулированными аргументами, умел личным авторитетом и магнетизмом внушать им свои идеи, своим артистизмом заразить людей, вовлечь их в свое дело. Двойник вряд ли будет на такое способен. Алексей Петрович устал от болтовни двух приближенных политтехнологов, которых взял с собою в лимузин, и жестом дал понять, что не желает их сейчас слушать. Те покорно замолчали.
Алексей Петрович глядел в окно, почти как в поезде, на пролетающий мимо провинциальный городок. Точь-в-точь такой, как тот, в который некогда распределили Ларису по окончании полиграфического техникума. Она была курсом старше, и потому окончила техникум раньше и была послана туда, где Макар телят не пас. Алексей пользовался успехом у девчонок, но с каких-то пор попал под очарование черных Ларисиных глаз и не находил себе покоя. Лариса была, наверное, самая популярная девчонка в техникуме: вокруг нее вращались самые по тем временам «крутые» девчонки и парни. Алексей тогда слишком робел, чтобы прорвать эту блокаду, чтобы заявить о себе.
А когда она выпустилась, он промучился лето и зиму, сменил несколько девчонок и решился на отчаянный шаг: поехать к Ларисе на зимние каникулы. Он так и сделал. Полтора дня на перекладных добирался до любимой. А она его вначале даже не узнала. А когда узнала, то обрадовалась, но скорее какой-то материнской радостью. Алеша остался на несколько дней в маленькой общаговской комнатке, где жила Лариса и еще одна девушка. За эти дни Алексей близко познакомился с Ларисой, и они стали, наконец, друзьями.
Но дальше дружбы дело не пошло. Они вместе ходили в клуб, на танцы, и Алексей жутко ревновал, когда местные ребята, которые, как видно, хорошо знали Ларису, танцевали с ней медленные танцы, говорили о чем-то и смеялись. От Ларисы он узнал, что ее парень, которого звали Олег, служит в армии, и служить ему еще полтора года. После этого они намеревались расписаться, и она его верно – насколько верно, она не уточняла – ждала. Закончились короткие зимние каникулы, и Алексей уехал. С тех пор и до недавнего времени он не видел Ларису и ничего о ней не слыхал. И вот теперь…
На него вновь дохнуло юностью, только на этот раз не от увядающей Ларисы, а от ее дочери, Кати. Алексей Петрович все чаще и чаще ловил себя на мысли о том, что думает о Кате, даже разговаривает с нею в уме. Что он испытывал по отношению к Кате, он сам не знал. Но он явно не был к ней равнодушен. Любил ли он ее как дочь? Отчасти. Но она не была его дочерью, а дочерью какого-то Володьки, какого-то бухарика, скорее всего. Любил ли он ее как женщину? Наверное, отчасти. Но он не позволял своим мыслям двигаться слишком далеко в этом направлении. Не то, чтоб она была для него слишком молода. В его объятьях бывали девушки и помоложе. Но что-то удерживало его от того, чтобы начать раскручивать роман с нею.
И он, кажется, знал, чем является это «что-то», хотя ему и тяжело было признаться себе в этом. Он просто боялся Кати. Боялся ее молодости, ее красоты, ее чистоты. После стольких лет безусловных побед, уверившийся в своих силах, умеющий быть бесстрастным и сбалансированным, Алексей Петрович вдруг ощутил, что он еще не всесилен, что бесстрастность его мнимая, и что один взгляд Катиных глаз может вывести его из обожаемого им прежде состояния равновесия. Беспокойство вновь, после долгих лет, поселилось в нем. И он не знал, что ему делать с этим щемящим, совершенно излишним для политика его уровня чувством.
Что бы там ни было, Алексей Петрович, в силу давно сформированной им привычки, пытался извлечь максимум пользы изо всякой ситуации. Как опытный политик, он верил, что из всякого или почти всякого положения, каким бы драматичным или странным оно ни казалось, должен быть выход к новым вершинам. Настоящего политика от политика случайного как раз и отличает то, что он может использовать себе во благо любую ситуацию.
«Ты не можешь изменить ветер, – говорил себе часто Алексей Петрович, – но ты можешь настроить свои паруса». С того самого времени, как он по неосторожности заглянул в бездонные Катины глаза, Алексей Петрович регулярно занимался в тренажерном зале, так что даже оппозиционно настроенные газеты и журналы вынуждены были признать, что по физической форме генсек «Звездного альянса» оставил далеко позади себя лидеров других ведущих партий.
В одном из журналов даже опубликовали фоторепортаж с тренировок Алексея Петровича. Каким молодцом он там выглядел! Молодость, казалось, неудержимым потоком хлынула в вены генсека. И этого бы не произошло, не будь рядом с ним Кати. Ей он был обязан, по крайней мере, сотней тысяч новых членов и значительным ростом популярности партии.
«Что ж, – улыбнулся Алексей Петрович, – этим, пожалуй, вполне окупаются все мои переживания». Колонна иномарок выскочила из узких улиц провинциального городка и оказалась вновь на трассе. Пока это все еще была второстепенная трасса, но Алексей Петрович знал, что скоро он вырвется на настоящий автобан и тогда, «словно вдоль по Питерской», промчится над всей страной.
***
Катя медленно, но верно поправлялась после операции. Ей были пересажены стволовые клетки, взятые из костного мозга эмбриона человека. Вся операция держалась под строгим секретом, поскольку официально разрешение на эту совершенно новую медицинскую технологию еще не было получено.
Катя лежала одна в огромной палате, оборудованной уже в двадцать первом веке. Чувствовала она себя хорошо и вполне могла бы отправиться домой и даже ходить на работу, но врачи держали ее под непрерывным мониторингом, на всякий случай, как говорил ее лечащий врач. Алексей Петрович сообщил Ларисе о болезни дочери, и та, быстро собравшись, приехала на несколько дней в Москву и, сколько позволяли доктора, просиживала у дочери.
Навещал Катю и сам Алексей Петрович. Здесь, в тишине больничного покоя, они вместе обедали, разговаривали, смеялись. Алексей Петрович расспрашивал Катю о ее семье, о детстве, о юности. Он узнал, что отец оставил их семью, когда ей исполнилось шесть лет. Он много пил, а потом начал еще и гулять на сторону. Через некоторое время мама вновь вышла замуж, но и этот брак не оказался прочным: через четыре года последовал развод, и им пришлось разменивать свою двухкомнатную квартиру на две однокомнатные.
После этого Катя с мамой ютились в однокомнатной хрущевке, и мама не пыталась больше выйти замуж. Она много работала, стала главным технологом в издательстве, но денег никогда больших не получала. Алексей Петрович узнал, что Катя росла болезненным, но вместе с тем жизнерадостным ребенком, и отметил про себя, что она им и осталась. Катя с воодушевлением рассказывала Алексею Петровичу о подружках, о своих детских забавах.
Она рассказала ему и о том, как выручала из беды местных кошек и собак и уговаривала маму позволить ей подержать их в квартире. О том, как во дворе дома из своего маленького сарайчика, прилепленного к тесному ряду других сараев и гаражей, они с мамой сделали что-то вроде приюта для животных. Она со слезами рассказывала, как однажды утром, идя в школу, не услышала привычного приветственного лая трех уличных дворняжек. Она подобрала их с месяц назад: у двоих были сломаны лапки, у третьей парализована задняя часть туловища. Каждое утро, по дороге в школу, она давала им что-нибудь поесть.
И вот в то утро в сарае было тихо. Катя подошла к нему и увидела, что замок был сорван. Она заглянула в сарай и завизжала от страха и ужаса. Двое из ее четвероногих друзей были повешены на тонкой проволоке, зацепленной за доски в потолке, а третья, парализованная, была повешена за задние лапы. Ее живот был распорот, и внутренности свисали вниз и кровавой кучкой растекались по телу. Живыми здесь были только мухи. Это событие стало таким ударом для Кати, что в течение нескольких месяцев она не могла говорить. Мама водила ее из больницы в больницу, прежде чем дар речи постепенно вернулся к ребенку. Кате тогда было тринадцать лет.
Катя рассказала Алексею Петровичу о студенческих годах в музыкальном училище. На втором курсе она впервые стала дружить с мальчиком. Но из их романа ничего не вышло: его забрали в армию, в какую-то музбриграду. Сначала он еще писал ей, а потом бросил. Жизнь у музбригады была веселая и вольготная: концерты, поездки, гулянки, девочки. Нет, Катя не любила его, она так не думает, но все же чувствовала себя преданной. Она дружила потом еще с двумя-тремя мальчиками, испытала даже что-то вроде ревности, но ничего серьезного у нее в жизни не было. После училища она где-то с год проработала учителем музыки в одной из новых, экспериментальных школ.
Но эксперимент закончился, школа закрылась, и она оказалась без работы. Мама убедила ее пойти на курсы секретарей. Катя не знает, думала ли ее мама уже тогда о том, чтобы устроить ее к Алексею Петровичу. Вообще, ей, Кате, было неудобно и даже стыдно, что ее пристроили по блату. Алексей Петрович рядом с Катей отдыхал душою. Он слушал все ее детские истории и не мог понять, что же так влечет его к этой девочке. Да нет, девушке. Вот она какая: чистая, красивая, большая, сложная, такая живая, такая настоящая.
В палате она ходила одетой в одну пижаму и на первых порах стеснялась присутствия Алексея Петровича. Но потом привыкла. Вообще, между ними постепенно стали вырабатываться доверительные отношения. Как-то раз, рассказывая ему что-то веселое, она залилась громким смехом и оперлась на его руку. Через секунду она ойкнула и извинилась. Но он сам, в знак близости и доверительности, взял ее ладонь в свои руки и крепко сжал. Катя слегка покраснела и даже забыла, о чем она рассказывала, так что Алексей Петрович напомнил ей.
– Алексей Петрович, – серьезно спросила Катя во время его очередного посещения, – а вам не скучно со мной? Вы такой деловой, занятой человек, может быть, самый занятой в этой стране, – она сказала эти слова совершенно искренне, без всякой лести, – и вы тратите столько времени на какую-то больную девчонку.
– И вовсе не на какую-то, но на самую добрую и красивую из всех, кого я когда-либо встречал. Ты даже лучше и красивее своей мамы. Ты, наверное, знаешь, мы одно, правда, очень краткое время с ней дружили. Между нами ничего не было. Но мне было нелегко с нею. А ты… такая… я не знаю. В общем, мне легко с тобою. Я не хочу, чтобы ты об этом кому-нибудь рассказывала, но тебе признаюсь, что рядом с тобою… как бы нахожу самого себя.
Катя взглянула на него недоуменно.
– Видишь ли, Катя, я и сам не понимаю, что и как. Знаю только, что за многие годы своей партийной работы я стал кем-то еще. Я – как функционер, как хороший функционер, может, даже совершенный, работаю, произвожу на гора, добиваюсь. И за всем этим во мне утрачивается что-то человеческое. А ты помогаешь мне вернуться к земле, что ли.
– Значит я вас, как это говорится, «опускаю»? – улыбнулась Катя.
– Наоборот. Поднимаешь. Только… Ты не обижаешься на меня за это?
– Да нет. Правда, я не думала, что могу кого-то, как вы говорите, поднимать. А вот вы меня точно поднимаете. И не только из болезни, – улыбнулась она. – Знаете, с вами я почувствовала себя человеком. Я тоже не знаю, как это объяснить… – Катя помедлила. – Не знаю, пока.
– Ну и не надо… пока объяснять. А вот насчет больной девочки, – Алексей Петрович, как будто в поисках чего-то оглянулся, пробежался взглядом по палате и пожал плечами, – я что-то тут таких не вижу. Я только что разговаривал с твоим доктором, и он сказал, что хотя отпустить тебя домой они еще не могут, но вот гулять тебе уже можно и нужно.
– Правда?! – закричала Катя. – Ура! Вы знаете, Алексей Петрович, – она посмотрела на него сияющими глазами и отвела взгляд в сторону, – я бы сейчас, наверное, готова была к вам на шею броситься и расцеловать вас. Ой, что я говорю, простите, простите. Алексей Петрович ничего не говорил, а только улыбаясь смотрел на это красивое и ставшее ему таким родным создание.
– А когда можно будет пойти? – с нетерпением спросила Катя.
– Да хоть сейчас, – ответил Алексей Петрович и, наблюдая счастливую реакцию Кати, тут же добавил, – только вот есть небольшая проблемка…
– Какая? – насторожилась Катя.
– Одну тебя не пустят, а из сотрудников у них сейчас никого нет, кто мог бы пойти с тобою.
– Какая жалость,– разочарованно сказала Катя.
– А когда будет?
– Не знаю, – ответил Алексей Петрович, – но у меня есть идея.
– Идея?
– Да. Хочешь, я буду твоим сопровождающим?
– Вы? – Катя обомлела. – Н-н-нет, точнее, да, да, я хотела бы, но как это возможно?
– Еще как возможно. Притом…, притом – повторил он, понижая голос, – мы не будем с тобой болтаться по городу на машине, от пробки к пробке. Мы пойдем, если ты не возражаешь, пешком.
– Да я только пешком и хочу. Но разве вам можно?
– Можно. И нужно. Я сам никогда почти не гуляю. Вот и сослужим друг другу службу.
– «Друг – другу», – повторила Катя, – как это странно звучит.
– И правда, – задумался Алексей Петрович. – Ладно, Катя, ты давай, одевайся. Тут все - в сумке. Я буду ждать тебя в конце коридора, налево.
– Хорошо, – пробубнила Катя и добавила.
– Но ведь выход направо?
Но его уже не было в палате. Катя переоделась и взглянула на себя в зеркало. Перед ней была ни дать ни взять фотомодель. В отражении она увидела, что на ее кровати лежит еще один сверток – очевидно Алексей Петрович оставил это для нее. Она развернула его, ахнула и улыбнулась: в свертке лежали черного цвета парик и темные очки. «Ай да Алексей Петрович», – подумала Катя и после небольшого сомнения подошла к зеркалу и примерила парик.
Теперь она с трудом сама себя узнавала. Из зеркала на нее уверенно смотрела темноволосая девушка, одна из тех, кому палец в рот не клади – откусит. Катя надела темные очки, вышла в длинный, стелющийся бинтом, белоснежный больничный коридор. В правом конце его никого не было. В левом стоял к ней спиною молодой человек крепкого телосложения, тоже в джинсовом костюме. Катя нерешительно зашагала налево. Молодой человек повернулся к ней лицом, и Катя ахнула от удивления.
– Алексей Петрович? – неуверенно спросила она.
– Он самый, – ответил знакомый голос, – или не похож?
– Не слишком, – снимая темные очки и подходя ближе, заметила Катя.
Теперь она могла разглядеть его вблизи. На нем тоже был парик, русого цвета и модного молодежного фасона. Джинсовый костюм облегал атлетическую фигуру, которую невозможно было разглядеть под обычным костюмом. Белая футболка открывала шею и окаймлялась бронзовым загаром еще молодой кожи. Темные очки скрывали мелкие морщинки и следы усталости. Алексею Петровичу на вид теперь было лет тридцать семь, не больше.
– Невероятно, – вымолвила Катя.
– Ну, может, не первой свежести, но для прогулки – сойдет.
– Это вы о чем? О костюме? Или кроссовках? – улыбнулась Катя.
– Спасибо, Катенька, – искренне сказал Алексей Петрович, – а теперь пойдем, через другую дверь, разумеется. Никто не должен знать, что я так вот… без охраны, пешком хожу по городу. А то придется за нами еще полк бойцов и пару бронетранспортеров таскать.
– Так вы как, совсем без охраны? – удивилась Катя.
– Ну почему же, охрана здесь, у другого входа в здание подождет. Я же не должен им в каждом своем шаге отчитываться.
Она вышли в тихий московский дворик, отгороженный от посторонних глаз высоким больничным забором. Уличный воздух и что-то еще, непонятное, нахлынули волною на Катю, так что она даже пошатнулась.
– Тебе плохо? – обеспокоенно спросил Алексей Петрович, поддерживая ее за локоть.
– Нет, мне наоборот, хорошо.
Никто не обратил на них никакого внимания, когда они проходили через оборудованные шлагбаумом ворота больницы. Теперь они оказались на одной из московских улиц.
– Ты знаешь, где метро? – спросил Катю Алексей Петрович.
– Да, тут недалеко. Пойдемте налево, – ответила она.
Они не спеша шагали по весеннему городу. Небо было затянуто дымкой, но воздух все равно по-весеннему волновал и щекотал. Как и все, они обходили стороной лужи, иногда перепрыгивали через них. Алексей Петрович чувствовал себя как узник, вырвавшийся на волю. Каждой клеточкой тела ощущал он теперь радость бытия. Голова кружилась от молодости и круговорота людей, машин, палаток, луж, воробьев.
Нет, этот момент он не променял бы ни на что. Как, как мог он жить все эти годы… так как он жил? Да и жил ли? А теперь прямо по Пушкину «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы и…» неужели любовь? Неужели это все любовь? Да, это она проклятая, благословенная, после долгой зимней спячки пробуждалась в душе Алексея Петровича. Теперь у него уже не было сомнений. Он летел в бездну любви, и ни его высокий пост, ни капиталы, ни таланты – ничто не могло удержать его. Слегка озябнув, они добежали до метро.
– А какие сейчас жетоны? – шепотом спросил Катю Алексей Петрович. Катя с удивлением посмотрела на него.
– Видишь ли, Катенька, я в метро уже много лет не ездил.
– Значит, сейчас увидите, – улыбнулась она и тут же спохватилась.
– А у вас… у нас деньги есть?
– А-а, деньги, – протянул Алексей Петрович, будто вспоминая также и что такое деньги. – Есть немного. Вот, держи, – протянул он ей толстую пачку.
– Я и деньгами-то пользоваться не умею. Точнее умею, но не такими. Послужишь партии, Катенька? Купишь нам билетики?
– Да тут за всю Москву на месяц вперед заплатить можно, – засмеялась Катя.
Ей тоже начинала нравиться эта опасная, волнующая игра. Тем более, что никогда она еще не чувствовала себя в такой безопасности. Что-то такое было в Алексее Петровиче, в чем она давно, с детства, остро нуждалась и нигде не могла найти. Рядом с ним она чувствовала себя спокойно и надежно. Катя купила карточки, и они прошли через недремлющее электронное око пропускника.
– Знаешь, – сказал Алексей Петрович, – я всегда побаивался этих… штук. Вдруг они выскочат да и стукнут тебя? Наверное, больно.
Кате было весело и странно оттого, что рядом с нею находился один из самых влиятельных и известных людей страны. А никто вокруг даже и не подозревал об этом.
«А вдруг его кто-то узнает?» – промелькнула у нее мысль. Но, взглянув на своего моложавого спутника, она только улыбнулась: да кто же его таким узнает? Кому придет в голову, что генсек «Звездного альянса» разгуливает по Москве в кроссовках и джинсах, да еще в компании жгучей брюнетки? Катя почти рассмеялась, когда подумала об этом. А правда, какова тут ее роль? Чем бы сейчас был занят этот человек, не попадись ему на пути она? Заседал бы в парламенте? Встречался с министрами? Может, с Президентом? А он теперь катается с нею в метро. Весело и страшно. Чем все это закончится? Куда они катятся?
– Куда покатимся, – спросила она, ойкнула и засмеялась, – то есть поедем?
– Даже не знаю. Куда глаза глядят. У тебя куда глаза глядят?
– В парк Горького. – Значит, в парк Горького.
Они спускались вниз по эскалатору, и Алексей Петрович с жадностью вдыхал в себя воздух московской подземки. Таким вот он помнил его двадцать с лишним лет назад, когда молодым, но честолюбивым парнишкой он приехал в Москву, чтобы покорить ее. Сегодня он почти добился своей цели. Не на этих, так на следующих выборах он может стать президентом с большой буквы. А тем временем он, как в молодости, когда за душой не было ни копья, катается в метро с хорошенькой девушкой. По правде сказать, и в молодые годы он едва ли мог похвастать такой очаровательной спутницей. Да и никто, никогда не был ему так дорог, как эта девочка.
И сам он начинал понимать, что только теперь, когда седина почти полностью покрыла ему голову, он учился любить по-настоящему. Не той жадной, ненасытной, нетерпеливой любовью, которая наваливалась на него в молодости. Нет, на этот раз все было иначе. Именно потому он и не понял в самом начале, что это любовь. Он и сейчас еще не мог до конца в это поверить. Ведь он не раз влюблялся, был влюблен в ту же Катину маму, в своих покойных жен. Он знал, что любил этих женщин. Но любовь его еще не была настояна на годах, на сладком и горьком опыте, на страдании и терпении, на борении и преодолении.
В те годы, двадцать, двадцать пять лет назад, – он теперь мог признаться себе в этом честно, – он не умел любить. Да и сейчас – умеет ли? И куда приведет, куда доведет его любовь на этот раз? Всего лишь несколько месяцев назад, увидев Ларису, он торжествовал, радовался, что одержал победу, что свое уже отлюбил, отстрадал и теперь может спокойно предоставить это хлопотное дело другим. Рано радовался. Будто сглазил.
Они прожили ясный, ничем не омраченный день. Прошлись по парку, покатались на аттракционах, поели в «Макдоналдсе». Они рассказывали друг другу разные истории, шутили, смеялись. Алексей Петрович и Катя вернулись в больницу такими же незамеченными, какими и покинули ее. Катя быстро переоделась в пижаму и прилегла на кровать. Через минуту зашел Алексей Петрович, уже в деловом костюме и при галстуке. Катя улыбнулась, увидев его в привычной роли.
– Устала? – спросил он.
– Немного.
– Кажется, мы с километражем перебрали, – сказал Алексей Петрович, усаживаясь на кресло напротив кровати.
– Вы устали?
– Что ты… Я о тебе беспокоюсь. Я бы и еще … погулял.
Оба засмеялись. Алексей Петрович посмотрел на часы.
– Скоро семь, и тебе будут процедуры делать. Мне пора идти, – он поднялся с кресла.
– Алексей Петрович, – начала Катя.
– Да, Катенька.
– Спасибо вам за сегодняшний день, правда.
– И тебе спасибо, Катенька. Даст Бог, еще погуляем. Ты как, «за»?
– Я – «за», – охотно согласилась Катя.
– Вот и славно. Увидимся завтра. Только, наверное, гулять не пойдем. Тебе еще рано такие нагрузки принимать. Отдыхай, девочка.
Но они пошли гулять и завтра. Катя чувствовала себя лучше, и Алексей Петрович поехал с нею на ВДНХ, где он любил бывать в молодые годы. Они бродили по аллеям и площадям, ели пирожки, говорили о пустяках. Алексей Петрович узнавал все больше и больше о Катиной жизни. И через нее ему будто открывались глаза на многое из того, чего он прежде не замечал. Да, у него за плечами был огромный жизненный опыт, он многое повидал, немало испытал. Он прекрасно знал людей… или думал, что знал.
Теперь, общаясь с Катей, он начинал сомневаться в своем знании. Катя не укладывалась ни в один из созданных им стереотипов. Она не была наивна, но она была чиста. У нее была тяжелая жизнь, но она вряд ли даже отдавала себе отчет в этом. Из громкоговорителя доносилась песня ДДТ: «Наполняются пеплом в подъездах стаканы; в непролазной грязи здесь живет чистота». «Это про нее, – думал Алексей Петрович, – это – про Катю».
Катя любила рассказывать Алексею Петровичу о своих друзьях и подругах, о знакомых, о родственниках. Алексей Петрович за всеми этими рассказами заметил одну особенность: Катя ни о ком никогда не говорила плохо. «Послушать ее, – думал Алексей Петрович, – все это – чудесные люди». Но ведь он-то знал, что так не бывает.
Несколько раз он перебивал Катины рассказы о ее друзьях и либо делал выпады в их сторону, либо позволял себе усомниться в Катиной оценке. Но она всякий раз становилась на их защиту, так что Алексей Петрович испытывал даже что-то вроде ревности по отношению к ее друзьям и знакомым. Он привык жить в мире, в котором каждый возвышает себя, унижая других. И теперь с удивлением и даже восхищением наблюдал, как эта девочка вставала на защиту людей, которые, Алексей Петрович знал это по жизненному опыту, скорее всего, не стоят и половины ее добрых слов.
И от этого она отнюдь не падала в его глазах, но, напротив, возносилась все выше и выше. «Как странно, – думал он, – я знаю ее совсем недавно, и она так непохожа на меня, но я доверяю ей больше, чем кому-либо, больше, чем всем моим советникам вместе взятым». Алексею Петровичу трудно было признаться в одном: во многих вопросах он доверял Кате больше, чем самому себе.
– Алексей Петрович, – спросила Катя как-то не в тему разговора, – а кто-то вообще знает, что мы с вами… что вы сейчас здесь?
– Что конкретно здесь – нет. Но начальник охраны знает, что мы с тобой в городе.
– А вы не боитесь? Ведь у вас, наверняка, много врагов.
– Да нет. В принципе, никто не может знать, где я. Конечно, если ты не скажешь.
– Я не скажу, – серьезно пообещала Катя. Они шли по широкой аллее к выходу, к огромным воротам ВДНХ. – Алексей Петрович, – спросила она, – можно вам задать один некорректный вопрос?
– Обязательно.
– Почему Вы это делаете? Почему Вы тратите на меня свое время, свои деньги?
– Какие деньги? – засмеялся Алексей Петрович. – На метро и на пирожки?
– Ну, хорошо. Ваше время?
– Время, – задумчиво произнес Алексей Петрович, – да, время. Наверное, потому, что мне с тобой хорошо. Да ты меня уже, кажется, спрашивала. А что я ответил, не помнишь?
– Помню. Что я вас «опускаю».
– Не понял… А-а, ну да, вспомнил. Ты знаешь, Катя, это правда. И я так рад опуститься на землю, ходить по улицам, ездить в метро, смотреть на людей. Я чувствую себя, – он улыбнулся, – как солдат в самоволке.
Так оно и было на самом деле. Алексей Петрович чувствовал, как жизнь, от которой он годами бежал, карабкаясь вверх, постепенно возвращается к нему. Он замечал, как наливаются силою его ноги, которым так приятно было теперь ступать по мокрым от весеннего дождя дорожкам. Он чувствовал, как распрямляются его плечи, как расширяется с каждым вздохом грудная клетка. Как в армии, скинув с себя постылую солдатскую шинель и облекшись в гражданку, он наслаждался каждым мигом жизни, так и теперь он вдыхал в себя пьянящий воздух свободы. Только на этот раз воздух свободы был настоян на тонких Катиных духах.
– Вы только не забывайте, – заметила Катя, – что вы и есть солдат, солдат своей партии.
– Нет, Катя, я не солдат. Я – генерал, я – маршал, генералиссимус.
– Какая разница? – пожала плечами Катя. – Все равно солдат.
«А ведь она права, как она права», – думал Алексей Петрович. Нет, может быть, в обществе, в партии он больше чем солдат – он игрок, но во всем остальном, в самом главном… В самом главном, вспомнил он слова старой песенки Окуджавы, он уже вступал в ту армию «где все рядовые; ведь маршалов нет у любви».
«И когда-то, – думал Алексей Петрович, – я должен буду признаться в этом Кате. Да я уже почти признался. Интересно, что она думает обо всем этом?»
– Катя, – спросил Алексей Петрович, – а что ты думаешь? Ну, почему я это делаю?
– Что я думаю? – вновь пожала плечами Катя, – Я думаю, что вы это точно насчет солдата в самоволке заметили.
«Знала бы ты еще про одного солдата, про солдата из песенки», – подумал Алексей Петрович. А может, она и знала. Да, она не могла не чувствовать этого своей женской интуицией. Если только… Если только другие его чувства к этой девочке не загораживали от нее его любви. Он любил ее по-отцовски нежно. Но через эту отцовскую любовь в нем пробивалась и любовь иная...
(Окончание следует)