Эта история началась ранней весной, на масленичной неделе, когда застывшее безвременье сжигают вместе с непрожитым горем, и даже не плачут. Всё несбывшееся упаковывают в маленькие соломенные куколки, скрепляют четырьмя нитками, шепчут им в головку слова, и безжалостно бросают в костер.
В эти дни гуляния особенно раздольны и даже непристойно широки. Гуляющие едят блины, пьют чай и сбитень с облепихой, кричат во все горло, любуются голубым небом, катаются с горок в Юсуповском и Таврическом Садах, перетягивают канаты, лепят снежные крепости, мутузят друг друга, раздают шлепки, теряют шапки и от восторга надеяться на не принадлежащие им поцелуи.
Но на месте утраченного должно рождаться новое, более жаркое солнце, именно это символизирует блин: новое солнце, новую жизнь, конец зимы с её закостенелостью и конец всему, что должно умереть, ведь последний выдох приносит как боль утраты, так и радость облегчения.
В это же время по древней традиции мясо почти не едят. Блины употребляют с черничным и малиновым вареньем, сметаной, икрой, рыбой и картошкой с луком.
Пока толпа гимназистов в промокших варежках и пальто шла из Таврического Сада по Захарьевской улице мимо особняка Туманова до Литейного проспекта, в самом особняке происходило нечто неладное.
Софья Алексеевна сидела за столом, накрытым на две персоны, напротив мужа, хотя со стороны могло показаться, что обедают отец с дочерью, и что-то разрасталось быстрее, нежели его гастрономические аппетиты. Стояла такая тишина, что было слышно звяканье фамильного серебра и дрожанье чайного фарфора.
Через открытое окно до Софьи Алексеевны донеслись голоса гимназистов, отчего она одной рукой сжала кружевную скатерть, а другой – ловко поймала руку служанки, подававшей в это время на стол томленную в горшочках свинину с яблоками и клюквой.
— Кто у нас мясо нынче покупает? Нина Сергеевна?
Рука служанки дрогнула, ужас прокатился по плечам и вышел прямиком через горло:
— Когда Нина Сергеевна, когда я… Что-то не так, Софья Алексеевна?
— Мясо безобразное стало. А когда ходите?
— По четвергам на Сенной. Девятый ряд.
— Знаю-знаю. Сама схожу в четверг.
Служанка забрала поднос. Пока она шла в черном плотном платье с накрахмаленным фартуком через правое крыло, сдерживая рыдания, в левую нижнюю часть дома, на кухню, слухи о недовольстве Софьи Алексеевны уже долетели до самого дальнего конца дома, разбиваясь о стены и рты служанок и экономки, обрастая мифами быстрее, чем всходило дрожжевое тесто кухарок.
— Она так и сказала?
— Так и сказала.
Дважды сплюнув через плечо, Нина Сергеевна постучала по столу и поцеловала нательный золотой крест, после чего еще старательнее принялась растирать ступкой чертополох.
— Нина Сергеевна…, - Вера не успела закончить свой вопрос, словно он был похищен еще не рожденным.
Кухарка высыпала чертополох в мешочек, оглядела кухню, к ужину все готово. Курица с черносливом и травами отправлена в печь, блины нажарены, начинка заготовлена: капуста, яйцо с зеленью, яблоки с клюквой, мед, еловое варенье, красная рыба и мясо.
Начало марта всегда приносило голубое, пасхальное небо, и сладостно-томительное настроение ранней весны, но все то, что кухарка соткала с такой гармонией, было омрачено.
— Вера! Мясную начинку на стол не подаем. Отдай слугам.
Вера округлила глаза. Нина Сергеевна знала, чувствовала кожей, что что-то не так. И дело было вовсе не в мясе. Нина Сергеевна была самой старой кухаркой дома Тумановых.
За сорок пять лет работы в доме, она выучила, что хозяйки бывают разные: те, кто строго следят за чистотой полов и лестниц, с дотошностью выбирают ткань и цвет занавесок, продумывают меню и сервировку стола, те, кто следят за портфелями мужей, их костюмами, вечерней чашкой чая и своим гардеробом, и те, которые не следят ни за чем. Блюда они доверяют кухаркам, уборку – служанкам, мужа – экономке или другой женщине, а сами ходят в воскресенье в церковь, во вторник к подруге, в субботу –в литературный салон, а пятницу проводят за выбором платьев. Иными словами, все хозяйки делятся на три типа: те, кто любят дом, те, кто любят мужей, и те, кто любят только себя.
Благо, первые появлялись в особняке Тумановых не так часто. Но Софью Алексеевну она не могла отнести ни к одному из этих типов. Она не занималась домом, была благодарна прислуге, не просила кофе в гостиную, а варила его сама на кухне рано утром, пока все ещё спят. Никогда не отпускала замечаний по поводу плохо вымытых зеркал или окон, не хвалила и не критиковала блюда, словом, создавалось впечатление, иной раз, что Софья Алексеевна лишь призрак какой-то иной женщины.
Семь лет назад, в ноябре, в день, когда зазвонили свадебные колокола, Нина Сергеевна слышала, как кто-то из гостей шепчется:
— Да, Софья Алексеевна выходит замуж по ошибке.
— По ошибке? Помилуйте, как можно выйти замуж по ошибке? По ошибке обычно надевают слишком холодное пальто!
— Ещё как можно. Это у них в роду любимое дело.
И сейчас, на масленичной неделе, под пасхальным небом Петербурга, Нина Сергеевна осознала весь ужас сложившейся ситуации, будто бы время физически проходило сквозь тело кухарки.
В доме Софью Алексеевну никто не любил. Шёлк её платьев был слишком тонок, духи чересчур сладки: смесь пачули и дамасской розы, а тишина, которую она несла как знамя, а не как бремя, порой бывала пугающе острой, настолько, что прислуга приписывала ей практически сверхъестественные способности. Будто бы её видели одновременно в правом и левом крыльях дома, будто бы она по три дня не брала и крошки в рот, а за завтраком съедала ложку меда с водой и выпивала на ночь крепкого красного вина. Никто не понимал, отчего у Софьи Алексеевны нет подруг, почему она избегает воскресной церкви, но самый страшный слух касался её происхождения. Многие были уверены, что отец настоящей Софьи Алексеевны Хрусталевой, много лет назад привез из путешествий не родную дочь, которая умерла от тифа где-то между Бейрутом и Александрией, а купленную девочку из племени берберов.
Действительно, Софья будто бы повторяла материнскую участь. Екатерина Александровна вышла замуж за Алексея Хрусталёва, наследника огромного состояния своего бездетного дяди, человека богатого, умного, доброго, но увлеченного. Алексей Алексеевич любил только археологию. Он был из тех идиотов, что тратят миллионы на раскопки, а сокровища отдают в Национальные Музеи. Когда Софье было девять, мать умерла от пневмонии. Отец назначил дочери лучших гувернанток, нянек и воспитательниц, но девочка хирела. Няньки отправили в Иран тревожную телеграмму.
«Алексей Алексеевич, возвращайтесь, как бы не было беды – Софья без вас зачахнет и помрет как ее матушка».
Отец девочки не знал, что делать, поэтому он телеграфировал с просьбой состричь Соне волосы как можно короче и одеть ее в мальчишеский костюм.
Софья моталась с отцом по всему миру: спала в лачугах и палатках, месяцами не видела удобств, была на археологических раскопках и пиратских кораблях, видела, как охотники за сокровищами обманывают местных и грабят золотые гробницы, а местные продают золото и древности за оружие, еду и ничего не стоящие безделушки.
За одиннадцать лет отец промотал большую часть своего состояния. Они вернулись домой, в особняк, и ни одного из них невозможно было узнать.
И когда Софье Алексеевне предложили партию Михаила Георгиевича Туманова: судьи, человека богатого, уважаемого, строгого и даже властного, она согласилась. Брак покроет долги отца и спасет тверское поместье от продажи.
Софья Алексеевна была для Туманова красивой, неизведанной игрушкой, но он и представить себе не мог, что был для неё тем же самым. Первое время они часто разговаривали о других культурах и странах, и даже путешествовали в Европу и Азию. Соня расспрашивала его о жизни Петербурга, о судебной системе и преступлениях, о том, как судьи выносят решения. Но вскоре Туманов понял, что жену не интересуют её прямые обязанности. Она не хотела заниматься домом и кухней, ходить в свет и церковь, общаться с друзьями и коллегами Туманова. Она не хотела даже делать вид, что это ей интересно! Туманов начал злиться, не в силах управлять женой, стал мелочен и подозрителен, Софья погружалась в себя.
В четверг утром Софья Алексеевна надела темно-синее атласное платье, шляпку и пальто и отправилась на Сенной рынок. Там, проходя через ряды с овощами, зеленью и пряностями, она вдруг почувствовала себя снова живой, вспомнив шумный дамасский рынок Хамидию.
Лавка мясника располагалась в дальнем ряду, в самом углу рынка. Возле прилавка стояло две женщины: одна выбирала баранину, другая получала в бумажном свертке свиные ребрышки. С утра было немноголюдно.
— Что-нибудь выбрали, барышня? Доброго утра вам. — крикнул ей мясник из-за прилавка, отрубая неизвестную часть свиной туши с салютом из костей и хрящиков.
Софья почувствовала, как раздробленная часть косточки упала в складку её пальто.
— А вы не боитесь случайно отрубить себе палец этим топором?
— Вы, верно не знаете, мадам, что у нас, мясников, пальцы отрастают заново, — он гортанно захохотал и его смех разрезал пространство грубым рокотом.
Их взгляды соприкоснулись как две птицы, встретившиеся крыльями на лету. Один глаз мясника был зеленый, другой темно-карий, будто бы чёрный, даже фиолетовый. В мяснике что-то показалось ей очень близким, почти родным. Ощущение тепла и света, похожее на то, которое она испытала ещё подростком, в солончаке Салар де Уюни, огромном земном зеркале, прибежище розовых фламинго. Это был восторг, летящая пустота и ощущение парения над землей. Бесконечное счастье и свет.
Но мир мясника был совершенно далек от той жизни, которой она жила теперь. Что-то дикое, первобытное и даже пугающее было во всем виде мясника: жилистых мощных руках, грубом лице, огромном росте, грязном, окровавленном фартуке.
— Вы что это, продаёте моей кухарке дрянное мясо? Есть невозможно!
— Обижаешь, госпожа, у нас всё мясо хорошее, право слово. Даже баранина или свиные ножки. Выбирай сама. Отрежу лучший кусок.
Софья Алексеевна выбрала два кило телятины и хорошую баранью ногу, а за ужином, впервые за несколько лет, спросила супруга:
— Михаил Георгиевич, поститься будете-с?
Судья надвинул очки и отложил газету в сторону.
— Я, Софья Алексеевна, не пощусь с молодости. По состоянию здоровья.
Софья и мясник виделись дважды в неделю. Первый раз рано утром в четверг, когда она приходила на рынок за мясом, а мясник удивлялся, что госпожа просыпается раньше прислуги, второй — в субботу вечером. Тогда Софья приходила под самое закрытие, надевала грязный фартук и проходила на кухню, после чего ловко помогала мяснику рубить мясо на утро, и отправлять его в холодильные камеры.
На кухне всегда было два мясника, один ворочал туши и разбирал мясо, другой – был на разрубке. Несколько раз она видела крупного седого мужчину, одетого в белый забрызганный кровью халат. Он никогда не касался мяса, но вечно что-то считал, возился с бумагами и папками, прятал деньги в сейф, опрашивал мясников и подолгу наблюдал за покупателями. Мясник называл его «Хозяин».
Туманов очень скоро заметил перемены в жене. Она стала не то, чтобы более заботлива, но скорее участна в его жизни. Спрашивала о работе и о том, чтобы он хотел на ужин. Тогда Туманов попросил своего помощника: «Посмотри, чем занимается Софья Алексеевна, куда ходит, к кому и с кем». Через неделю помощник вернулся с отчётом.
— Ходит на рынок.
— На рынок? – переспросил Туманов
— На Сенной рынок, в мясную лавку, берёт мясо, курицу, иногда ба…
Туманов прервал его:
— Она там с кем-то видится? Разговаривает? Заходит куда-то по дороге?
—Да нн-ет, - помощник начал заикаться, - правда, единожды видел, как она рубила мясо.
— Рубила мясо? Вместе с мясником?
— Получается, что так-с, рубила мясо на кухне.
Туманов всё понял, он представил, как Софья толкается в этой маленькой грязной холодной каморке, трётся о какого-то мужика, как они запираются в подсобке или даже не запираются, а прижимаются друг к другу на глазах у прокуренных торговок и таких же грязных мясников с золотыми зубами на заднем дворе рынка.
В день чистого четверга Софья пошла на рынок с какой-то особой тоской, почти с тревогой. У мясных прилавков никого не было. Выжженная земля. Мясник крутил в зубах папироску. Увидев Софью, он повесил табличку «Закрыто на 15 минут» и взял серебристый портсигар.
— Хозяина нет. Пойдем, выйдем, папироску скурю.
Он взял её за руку и повёл через кухню по коридору, а оттуда – на улицу, рыночную изнанку, туда, где переводили дыхание грузные тётки, мужики с огромными усами, цыгане и другие торговцы овощами и снадобьями.
— Ну что ты ходишь сюда? — мясник тряхнул её за плечи со всей силой, — Что тебе не живется в твоём роскошном доме? Со всеми этими слугами, платьями, няньками, леденцами!
Софья потупила глаза сквозь пелену слёз.
— Мальчик…
А потом призналась, что был у них с Тумановым сын. Слабый, как и многие мальчики в роду Хрусталёвых, говорил плохо, но любил гулять, бегать, был весёлым, неглупым ребёнком. А потом мальчик чем-то заболел, было ему три годика, и петербургские доктора помочь не смогли, но дали контакт немца. А Туманов строго-настрого запретил за немцем посылать. Спрятал все деньги. Сказал Софье, что как Бог велел, так тому и быть. «За что ты его так не любишь? Он ведь твой сын!» — кричала Софья.
Дело становилось всё хуже. Соня собрала денег у родственников, чтобы тайно вывезти сына. Но когда у мальчика случился очередной припадок, Туманов запер все двери, оставив ребёнка с нянькой. Тот и помер. Тогда Соня поняла, что живет даже не с животным, не со зверем, а с чудовищем.
— Он тебя бьёт? — спросил мясник, видевший глубокие, чёрные синяки на тонких запястьях Сони.
— Ты не думай, я сама заслужила. Кидаюсь на него. То раз в неделю, то терплю, а нет-нет, и опять кинусь. Он потерпит, да у кого же нервов хватит, столько терпеть.
Стояла поздняя весна, но холод всё ещё прихватывал улицы, особенно ранним утром и поздним вечером. Воздух был прозрачным и серым, и беспокойные грачи орали свои птичьи ворчанья, отображаясь в небе чёрными тенями.
Хозяин прищурил глаза, достал из золотого портсигара с гравировкой «F. » сигарету и закурил, сидя на низком деревянном ящике.
— Хозяин, а Федька-то, третью смену не приходит.
— А он и не придёт, — Хозяин выпустил кольцо дыма.
— Как это?
— А вот так. Сегодня в полдень хватятся судьи Туманова, а его и нет. Будут искать-искать ,а он на дне Фонтанки. В чемодане. Не найдут, да скажут, что это Гришка Свирской его прибил, за то, что судья оправдал убийцу его сестры.
Мясник снял шапочку и покрестился.
— Это Федька что ли наш наделал?
— Федька. Не выдержал Сониных страданий. Отмстил за мальчика.
Мясник промолчал, но про себя подумал, что это справедливо.
— А справедливо, что Гришку теперь за Федора в тюрьму кинут?
— Нет, хозяин, это несправедливо. А что, нельзя ль освободить невиновного?
— Дурак ты, не может быть невиновных, когда судья пропадает.
— Что ж теперь будет?
— Что и всегда. Федька поездит-поездит по миру, так покоя не отыщет, а потом опять сюда, на мясо, попадёт, — хозяин расхохотался, — И всё сначала начнётся. Я ему сколько раз говорил: оставь ты этих баб в покое, дай им своё горе прожить, жизнь сама всё по местам расставит. А он хороший парень, только вспыльчивый и не в меру гордый, так третий век и каемся.
— А Софья Алексеевна, что с ней будет?
— По мальчику всё плачет. Особняк Туманова под больницу отдала. Надела мужской костюм, рассчитала слуг и уехали они с Федькой на Салар-де-Уюни.
Ксения Фрида