Особой частью праздника Института дистанционного образования в честь 30-летия ПСТГУ, состоявшегося 4 июня, стали воспоминания ректора университета протоиерея Владимира Воробьева о жизни верующей интеллигенции в советские времена. Воспоминания, которыми отец ректор поделился с гостями на празднике, хочется сохранить отдельно - и мы их сохраняем:
«Моя семья жила очень счастливо во все времена, потому что все друг друга любили, были честными, хорошими людьми, молились Богу. Но жизнь, конечно, была очень страшная. Я думаю, почти у всех священников, которые служат сейчас в Церкви, среди предков кто-то был репрессирован, может быть, даже расстрелян. У меня тоже: мой дед Владимир Николаевич Воробьев был благочинным в Москве, его три раза сажали в тюрьму, потом в тюрьме он умер. Меня назвали в его честь.
Жили мы в коммунальной квартире на пятом этаже без лифта в маленькой комнатке, вчетвером. В квартире были разные люди – и пьяницы, и бывшие чекисты, которые писали на нас доносы, потом к нам приходили из НКВД проверять родителей. Приходилось, конечно, прятать иконы – одна икона у нас висела всегда, остальные были спрятаны в шкаф, и когда мы молились, мы открывали этот шкаф как киот. Напоказ ничего делать было нельзя, даже в школу крест носить, - если увидят, будет скандал, неприятности. Еще когда мне было лет шесть, мама сказала: «Никогда никому ничего не рассказывай о вере, и вообще о том, что у нас дома, потому что иначе нас с папой посадят в тюрьму». Так что мы привыкли с детства молчать, такая конспирация была уже в генах.
Помню, все вступали в комсомол, и меня стали тоже заставлять туда вступать, буквально тянули за руку в кабинет, где сидел секретарь ЦК ВЛКСМ. Я пришел домой и спросил, как мне быть, что говорить? Меня научили: когда тебя начинают туда тащить, про себя читай 90-й псалом. И я так и стал делать, и действительно, все отстали от меня. Мне говорили, что я не поступлю в университет, раз я не комсомолец, - но я поступил, и был единственным не в комсомоле среди студентов. Учился я хорошо, но у нас был государственный экзамен по истории ЦК КПСС, я подучил эту историю, ответил на все вопросы, когда какой был съезд, что на этих съездах решали. Тогда экзаменатор стал листать мое личное дело, нашел, что я не комсомолец, и поставил мне тройку. Поэтому меня не хотели брать в аспирантуру, но потом взяли.
Так мы и жили, с Божьей помощью все было хорошо и благополучно. Но в Церкви тогда, как я уже сказал, были одни бабушки, молодежи, детей почти не было, и нас, молодежь, которая в храм приходила, наш духовный отец, протоиерей Всеволод Шпиллер благословил проходить в алтарь, чтобы не привлекать к себе внимание: ты незаметно в алтарь шмыгнул и там стой, пока все не уйдут. В алтаре с отцом Всеволодом молиться было великое счастье и школа настоящая.
Когда отец Всеволод благословил меня на священство, он сказал: я благословить-то могу тебя, а как ты можешь стать священником, я не представляю. Я был кандидатом наук, и все дороги для меня были закрыты: без духовного образования нельзя было получить рукоположение, а в семинарию нельзя было поступить со светским образованием. Я пробовал устроиться истопником, сторожем, дворником в какой-нибудь храм, потому что в семинарию можно было поступить только из какого-нибудь церковного учреждения. Но меня никуда не брали, потому что везде старосты были поставлены уполномоченным по делам религии, отчитывались в исполкоме, и знали: если возьмут на работу кандидата наук, им достанется от начальства.
Но тогда был обычай, который есть и сейчас: все московские священники должны были время от времени говорить проповедь в патриаршем Богоявленском Елоховском соборе. Священник Николо-Кузнецкого храма отец Александр Куликов однажды был приглашен в Елоховский собор, сказал проповедь и в алтаре встретил старосту. Это был Николай Семенович Капчук, в эпидемию ковида он перешел в мир иной. Он был с Западной Украины, видимо, прошел войну, у него было орденов до колен, даже невозможно было себе представить, как он мог получить столько орденов. У него была черная «Волга» с желтыми фарами, а такая «Волга» могла быть только у людей, которые работают в правительстве. Так что мы понимали, что у него были очень хорошие связи и репутация у власть имущих. И вот отец Александр спросил его: «Николай Семенович, вам алтарники нужны?» – «А что, у тебя есть? Ну давай» – «А если кандидат наук, вы возьмете?» – «Ну давай». Ему было все равно, не страшно. И я стал алтарником в Елоховском соборе.
Николай Семенович был, по-видимому, из одной деревни с епископом Владимиром (Сабоданом), ректором Московских духовных школ, и тот иногда приезжал к старосте поговорить, отдохнуть. И староста спросил его, нельзя ли алтарника взять в семинарию? Между службами я в алтаре что-то подметаю и чищу, и вдруг входит владыка Владимир: «Вы хотели поступить в семинарию, кажется?» – «Да» – «Но это невозможно сделать, вас не примут». Я молчу. «Но есть один способ: мы принимаем документы до первого августа, то есть до пяти часов вечера тридцать первого июля. В конце дня к нам приезжает чиновник из Совета по делам религии, и все документы, которые мы приняли, увозит на проверку. Если ваши документы попадут на проверку, их выкинут и вас точно не пропустят. Но эти чиновники – люди советские, работают до пяти часов, поэтому в пять часов они уже хотят быть на Московском вокзале и от нас уезжают в четыре, а мы еще целый час принимаем документы. Вот если в этот час вы подадите документы, они уже не попадут в Совет по делам религии. Но только после этого вы сразу уезжайте из дома и не показывайтесь домой до тех пор, пока мы вас не зачислим.
Я так и сделал, меня зачислили, я приезжаю домой, а почтовый ящик полон бумаг из военкомата – срочно, немедленно на сборы, именно в те дни, когда у меня экзамены в семинарии, хотя раньше меня никогда никто не вызывал на военные сборы. Вот так я поступил в семинарию.
И так же меня потом рукополагали. Хотя ты и отучился в семинарии, тебя с высшим светским образованием и степенью все равно не рукоположат, потому что все документы проверяет уполномоченный. И пришлось уполномоченного обмануть, в этом мне помогли ректор и инспектор семинарии и Академии. Но зато, когда меня уже рукоположили, уполномоченный не позволял меня назначить в храм, и долгое время я был без назначения. Наконец отец Матфей Стаднюк, секретарь Патриарха, вызывает меня и дает указ патриарха, что меня назначают в штат такого-то храма. «Но это, наверное, временно, вы зайдите к уполномоченному». Я иду к уполномоченному, меня проводят в огромный темный зал, на высоком президиуме стол, покрытый зеленым сукном, откуда-то сбоку появляется уполномоченный по Москве. Ему приносят дела в нескольких папках – все про меня, видимо. Он начинает их листать. «Что это, у вас отец преподает в университете?» – «Да» – «И мать преподает в школе? И вы университет кончали?». До того, что я кандидат наук, он не дошел. Я напрягаюсь изо всех сил, чтобы не рассмеяться на это все, надо качать головой, что все ужасно, плохо… «Ну вот что, вы понимаете, каким доверием вас облекают партия и правительство? В нашей стране директор завода, директор института, даже в правительстве никто не может выйти и говорить, что он хочет, – он должен заранее представить текст на проверку. Только священники выходят на амвон и говорят что хотят!»
«Ну вот идите в храм, служите, а через месяц приходите ко мне сюда и расскажете мне все про всех, как будто я сам там побывал. Если придете, я вам дам регистрацию». То есть, иначе говоря, становитесь осведомителем.
Я попрощался, ушел и больше не пришел. Через пять месяцев меня выгнали из храма на улицу, ведь я регистрацию не получил, хотя указ был о постоянном служении.
Когда меня, в конце концов, назначили на Преображенку служить… Вы знаете, где в Москве Преображенка находится? Наверное, нет. Это маленький храмик около Преображенского кладбища, и ворота его выходят в узкий переулочек, который тупиком кончается на кладбище. Вход в переулочек с одной стороны, и вот на Пасху этот переулочек перекрывает милиция и пропускает только бабушек. А ко мне уже молодежь ходила, и мне передают через какую-то бабушку: «Отец Владимир, там не пропускают Машу Ильяшенко, матушку отца Александра». Я выхожу, говорю: «Это наши прихожане, пропустите, пожалуйста» – «Нам не приказано» – «Они к нам ходят постоянно, сегодня Пасха, пропустите» – «Но я говорю вам, нам сказано не пропускать» – «Где ваш начальник, офицер?». Подхожу, говорю: «Я священник, служу в храме, это наши прихожане, пропустите» – «Нет, нельзя» – «Ну хорошо, тогда скажите мне вашу фамилию». «Зачем?» – «Это дочка благочинного в Финляндии, я сообщу завтра в Финляндию, что вы не пропускаете». Пустил тогда. После этого меня допрашивали кэгэбэшники, сказали, что я «Маленький Дудко»: раньше в этом храме служил отец Дмитрий Дудко, который прославился своими вопросами и ответами, его посадили в тюрьму, и теперь, значит, я был на очереди. Потом меня вызвали в исполком и выкинули из храма, но не на улицу, а в другой храм.
Такая была жизнь, так было во всем. Когда собирался какой-то семейный праздник, приходили немногочисленные гости – все друзья, которые назывались между собой «недобитая интеллигенция», верующие церковные люди, которые жили, как говорят теперь, во внутренней эмиграции, полуподпольной жизнью. Все работали, наукой занимались, преподавали, но в партию не вступали. Их уважали, любили, но не давали ходу.
Надо сказать, мы как-то привыкли с детства к этому и особенно не страдали. Мой отец заканчивал историко-филологический факультет еще по дореволюционной программе, учился лично у Ильина, Франка, великих наших религиозных философов, но работать по специальности не мог, многие годы преподавал английский язык. А после войны, когда мы полмира считали своим, Сталин понял, что без религии, без философии нельзя дальше жить. После революции философский факультет был уничтожен – философия была не нужна. А оказалась нужна: все-таки везде она есть, а у нас ничего нет, не только факультета, но и людей, которые ее знают. Тогда стали разыскивать выпускников, нашли моего отца и пригласили на факультет. Но преподавать марксизм он органически не мог и преподавал логику и говорил, шутя «У нас на факультете есть только два порядочных человека – Асмус и я» (профессор Валентин Асмус, отец протоиерея Валентина Асмуса, тоже был беспартийным).
Мы очень дружили, помогали друг другу всегда. Наши прихожане частенько дают понять, что зарплата маленькая, машины нет, квартира маловата. Мне всегда это чудно услышать, потому что я в молодости спал на раскладушке в нашей маленькой комнатушке, и надо было вовремя утром вскочить, все убрать, чтобы люди могли ходить по комнате. Но как-то мы жили и считали, что мы живем очень хорошо на советскую зарплату, о машине я даже не мечтал, такое было невозможно, но мы не чувствовали себя ни бедными, ни обездоленными.
Очень было тяжело видеть некоторые вещи. Я однажды попробовал на Пасху к заутрене пойти в храм святителя Николая в Хамовниках: подходим около одиннадцати часов к храму, он окружен кольцом милиции и комсомольцев, когда мы подходим к воротам, нам ничего не говорят, просто дают пинка и отбрасывают – не пускали в храм. Это было, конечно, неприятно очень.
Плохо было то, что нигде нельзя было купить Евангелие, только достать по знакомству. Слушали, напряженно ловили «Голос Америки», BBC, и нужно было исхитриться, чтобы через помехи что-нибудь услышать из европейского мира: там выступали и отец Антоний (Блум), и отец Александр Шмеман, и владыка Василий (Родзянко), очень интересные были беседы, но услышать почти ничего было невозможно, в Москве передачи глушили. Это, конечно, было грустно – чувствовалось, что свободы нет.
Мы перепечатывали книжки на машинке, закладывали в машинку пять слоев папиросной бумаги и перепечатывали. Однажды мне принесли толстую книжку отца Михаила Польского «Новые мученики Российские», зарубежное издание (если поймают с ней, то могут и посадить). Мне на одну ночь ее дали почитать. Я соорудил штатив с фотоаппаратом и всю ночь ее переснимал – прочитать ведь не успеешь, а потом можно прочитать и еще кому-то дать. Она где-то даже до сих пор хранится, эта книжка.
Вот такая была жизнь. В общем, интересная».