Никто так и не узнал, что Степаницкий привез из Тибета. Чем бы ни было содержимое ширпотребной шкатулки, как бы ни было оно необычно и ценно, не могло оно оправдать всего того, что он в Тибете оставил. Отправлялся покорять K2 пышущий жизнью, крепкий и цветущий молодой ветеран, в компании троих друзей, а вернулся один - единственный инвалид, утративший связь с реальностью.
На похоронах Степаницкого оказались все. Однополчане, однокашники, коллеги, родственники, друзья-приятели, все мало-мальски близкие люди оказались на Ростовском кладбище. Неведомым образом брошенный всеми психически больной забулдыга вспомнился после своей кончины. Без оповещений и обзвонов неизвестным образом люди собрались проститься. И как-то сами нашлись деньги на похороны, памятник и поминки. Даже траурный оркестр кто-то организовал. Только странное молчание царило на всех церемониях. Не переговаривались, не травили никаких баек об армейской жизни. Священник на отпевании поперхнулся посреди ритуала, осознав внезапно, какая тревожная тишина стоит в зале. Не была это процессия немых, но ни одного «лишнего» слова брошено не было. «Извините-подвиньтесь, передайте, спасибо». Казалось бы, обычное скорбное молчание, тоска по ушедшему. Но рабочие, похватав свои вожжи, поспешили исчезнуть с глаз долой. Не видели они, чтобы в такой толпе никто слезинки у гроба не уронил. Неуютно им было посреди бередящего душу молчания. И возьми каждого из провожающих отдельно – задумался человек, замкнулся в себе. Похороны, все-таки, не с чужим, наверное, прощается. Но чтобы из всех нескольких десятков каждый так? Где это такое видано?
На сороковой день ничего не было. Словно и не случилось никаких похорон. Каждый постарался оставить за оградой кладбища эти несколько часов или дней, что провел в смутном, неуловимом состоянии потерянности. Будто что-то забыл, что-то упустил и никак не может понять, что именно. А потом и правда забыл. Пропало это время из памяти. И даже после настойчивых, неоднократных расспросов никто не мог вспомнить, какая погода была в те августовские дни, когда Геннадия Степаницкого предали земле. Сумрачно было для них всех. Посреди пары недель ненормальной жары. Сумрачно и прохладно. И пахло снегом.
На том же кладбище через две недели и три пролета от Степаницкого в землю навечно улегся Ян Венгир. Этот день был на самом деле пасмурным, холодным и переполненным мелким, моросящим дождем. Посреди поникших, посеревших берез под черным зонтиком стояли престарелые родители. Молчание их было скорбным, объятья – трогательными, а горе – неизбывным. Они бы так и простояли перед скромным надгробьем целую вечность, не замечая ни времени, ни мира, ни бывшей жены Венгира, заскочившей «буквально на пару минуточек» и бросившей на могилу пару облезлых гвоздик, да у старика разыгрался артрит. Вот так, хромая в ногу, они и прошли мимо могилы Степаницкого. Мать еще подумывала плюнуть туда в сердцах, но только перекрестилась. Зато, не поколебавшись ни секунды, с чистым сердце швырнула дешевую индийскую шкатулку в мусорный контейнер у кладбищенской ограды. К пустым бутылкам и подгнивающим под бесконечным дождем цветам. Надеясь, что вся эта дурнопахнущая мерзость на свалке сумеет-таки пересилить легкий запах неизвестных специй, источаемый деревянной безделицей. Никаким снегом для родителей Яна на похоронах не пахло. А вот пряный не поддающийся описанию аромат специй от шкатулки мерещился матери еще долгие годы. Не раз еще она просыпалась около часа ночи, почуяв этот необычный запах. И не могла потом уснуть до утра, охваченная странной тревогой, когда тревожиться уже, в общем-то, больше и ни о чем. Лишь стояла у окна, глядя на покрытую снегом старую вишню во дворе, стискивая в ладони нательный крестик и не думая ни о чем конкретном. Вдыхая взявшиеся из ниоткуда нотки экзотической приправы и глядя на снег. Или обнаруживала поутру на подоконнике очки мужа. Знала, что он порой так же, без сна, щурится в окно, обуреваемый смутными чувствами и не понимая, в чем же дело. А за окном маленького домика всегда была зима и ночь. И старая-старая неплодоносящая вишня, под которой любил писать свои заметки Ян Венгир.
На очередном витке популярности истории о гибели группы Дятлова в памяти Венгира всплывала местная история, почему-то забытая и заброшенная, о неудавшемся восхождении местных альпинистов на K2 через Тибет. Газеты, информагенства, телевидение и местные блоггеры на перебой вопили о готовящемся смелом восхождении группы в составе пары профессиональных скалолазов, более или менее спортивного спонсора и вполне спортивного и крепкого ветерана Сирийской кампании. Вопили во время подготовки, во время отъезда и первое время после. Но охочие до скандалов приравненные к сми очень скромно сообщали о неудавшейся экспедиции и гибели почти всей группы. Фотографии вернувшегося Степаницкого беспокоили. Выводы экспертов пугали бесперспективностью. «Последствия отека мозга, вызванного горной болезнью». Даже у сумасшедшего можно взять интервью. А Степаницкий выдавал одну-другую бессвязную фразу раз в неделю. Говорить было не о чем. Первое время пищи для фантазий хватало с головой, но интерес к теме угасал, и от Степаницкого с его странноватой историей отворачивались в поисках более ярких инфоповодов. Отворачивались от новоявленного инвалида и его близкие, один за другим. Может, дело в психической травме, а может в том, что по возвращении Степаницкий с небывалым энтузиазмом принялся пропивать военную пенсию. И так мало похожий на полноценного человека, теперь еще и все время пьяный до неприличия, он отвращал. Поочередно сдавались все – журналисты, приятели, друзья, родственники. Дольше всех держались однополчане, но и они не справлялись. Не в силах человеческих было удержать на краю пропасти даже не того, кто сам к ней стремится, а слюнявого пьяного идиота, не осознающего, что он вообще двигается. За год Степаницкий превратился в грязного бродягу, сумасшедшего пророка, лепечущего мутные сентенции из-под наброшенных на голову лохмотьев. А потом он пропал с радаров. Первое время его еще замечали в магазинах, молча тыкающего карточкой в терминал, меняя пенсию на дешевое пойло. Всегда после заката и по всему городу. Но время стирало индивидуальные границы и вскоре уже никто не мог распознать, где заросший и оборванный именитый альпинист-любитель, а где бомж из соседней ночлежки. Степаницкий вычистил себя из общественной жизни.
На звонки Венгира по последнему известному номеру, понятное дело, никто не отвечал. Ютуб, подшивки газет, архив новостных сайтов – в дело пошло все. Ян складывал головоломку как старательный ребенок. Посреди головоломки зияла дыра, из которой сквозило неуютным холодом и тревогой. Дыра называлась K2 или Чогори. Экспедиция готовилась несколько месяцев, все чин по чину. Два опытнейших альпиниста – Грибович и Козлов, за плечами восхождения и на Эверест, и на K2, и на Аннапурну. Спонсор-энтузиаст с некоторым скалолазным опытом Тарасюк. И славный военный ветеран Степаницкий. Тоже с некоторым опытом хождения по горам. В анонсах и интервью каждый второй шутил, что ему бы после Сирийских пещер в спелеологи податься, а не в альпинисты. Маршрут движения к Гималаям был необычен, но легко объяснялся причудами танцующего экспедицию Тарасюка. Где-то на этом маршруте, вроде бы в Калькутте, Степаницкий и купил у уличного торговца деревянную шкатулку в качестве сувенира для родных. Тарасюк в своем блоге-отчете, путаясь в буквах и знаках препинания упоминал ее, удивляясь дурновкусию товарища. Грубой работы, явно дешевая вещица никак не тянула на сувенир. Небольшой деревянный ящичек, в который Степаницкий положил невскрытую пачку сигарет. Символическую пачку, которую он носил с собой, чтобы не курить. Товарищи Степаницкого посмеивались, что пачки-то разные. Он их регулярно терял, каждый раз покупая новую, не менее символичную. Но курить снова так и не начал. Все еще пахнущая лаком шкатулка должна была сохранить знаковый объект хотя бы на время экспедиции. Больше о шкатулке никто не вспоминал до самого трагичного конца.
Через Индию в Китай, китайский Тибет, а затем за каким-то чертом по горам к Чогори. То ли очередной пакистано-индийский приграничный конфликт направил экспедицию кругами, то ли очередная причуда Тарасюка, меняло это мало. Рискованная трата времени, не более. Архив блога Тарасюка не демонстрировал ничего необычного – восхождение в лагерь за лагерем, неспешное и уверенное. Припасов и кислорода в достатке, носильщики профессиональные, инструкторы – Грибович и Козлов – тем более. Обрывался блог перед самым штурмом вершины, спутниковый смартфон Тарасюк унес с собой наверх. Утром четверо покинули финальный лагерь, чтобы водрузить на вершине флаг Ростовской области и личный герб новообразованного дворянского рода Тарасюков и вернуться в тот же день.
На третий день обеспокоенные до предела носильщики увидели бредущий сквозь метель силуэт. Один. Похожий на обледеневший труп Степаницкий бессвязно что-то бормотал на неизвестном шерпам языке и сжимал в трехпалой руке окровавленный мешочек тонко выделанной кожи. Не до деталей, но при последующих опросах все как один они припомнили эту мелочь лишь потому, что на правой руке у Степаницкого рукавица была, а на левой нет. Пальцы перед уходом на левой тоже были все на месте.
Срочно доставленный в больницу, отогретый, обустроенный, Степаницкий рассказать, что случилось так и не смог. Врачи с сожалением констатировали необратимые повреждения психики вследствие отека мозга, вызванного горной болезнью. Срочность доставки в Гималаях в нелетную погоду очень условна. Время сыграло в свою игру, оставив Степаницкого психическим инвалидом. Вопросов было много, ответов не было совсем. Альпинист либо молчал, либо бормотал что-то совершенно несусветное. Даже спустя две недели от него веяло холодом и странным необычным запахом специй. В курилках шептались о необъяснимой тревоге, вызываемой пустым, но очень пристальным взглядом пациента. В палате было неуютно находится. Словно на ледяном ветру посреди степи. Мешочек с неидентифицированным порошком, с трудом вырванный из искалеченной руки, закинули в тумбочку, а тумбочку закрыли на ключ. Не наркотики, и ладно. Куда делись средний и безымянный пальцы Степаницкого тоже осталось загадкой. Обморожение обычно начинается с краю, а не с середины – но мизинец был на месте. Сошлись на том, что пальцы просто попали между камнями, тем более, что рваные, лохматые края обледеневшей раны примерно на это и походили. На что еще они походили никто старался не думать, как и вообще о беспокоящем пациенте. Степаницкий отлеживал положенное по регламенту.
Не сговариваясь и без всякой на то причины палату на ночь стали закрывать на ключ. Ночной дежурный клялся, что видел, как Степаницкий курит на парковке. В закрытой на ключ тумбочке лежал пустой мешочек тонко выделанной кожи, в закрытом на ключ шкафу в деревянную сувенирную шкатулку был высыпан неизвестный пахучий порошок, а психически больной инвалид выходил покурить тех самых символических сигарет. Врачи старались пореже заходить в запертую палату – уж слишком часто начали сниться дурные сны. Все делали вид, что ничего не происходит. Когда Степаницкого, наконец, забрали, несколько сотен человек персонала словно бы выдохнули, только в тот момент осознав, что все время находились в серьезном напряжении. Каждый чувствовал, будто бы стоял нагим и напуганным перед безбрежным льдисто-холодным океаном.
В родном Ростове искренне пытались чествовать Степаницкого как героя, человека необычного мужества и выдержки. Песенка не складывалась. Капающий слюной на микрофон, заросший психбольной несущий какую-то бесовщину не выглядел героем ну никак. Побритый и постриженный он производил еще более гнетущее впечатление. Бледная мертвенная кожа, пронизанная почти черными прожилками вен, отталкивала и тревожила. Но худшим были глаза. Совершенно пустой, неосмысленный взгляд не был взглядом идиота. Сквозь блекло-голубые глаза Степаницкого на собеседника смотрела ледяная бездна. Бесчеловечная и чуждая. Безжалостная.
Тему сгинувшей почти полностью экспедиции еще пытались раскручивать, тем более, что под K2 удалось обнаружить какие-то клочки, с большой натяжкой идентифицируемые как останки Тарасюка. Опознавательные знаки стираются со всего, что пролетело вниз два километра по отвесному ущелью. Грибович и Козлов исчезли там, за линией облаков, бесследно. Информации для сенсации не хватало никак. Бессчетные спекулятивные гипотезы, граничившие порой с абсурдом, пролетали бесконечным потоком, умирая так же быстро, как и рождались. Инфопоток слабел, Степаницкий ветшал и спивался. Провальная и трагическая экспедиция тонула в Лете без свидетелей.
Венгир кроил и сшивал историю так и эдак, но без рассказа единственного очевидца выходило вкривь да вкось. На добытый не иначе как чудом адрес на мятой салфетке Ян смотрел целый вечер. В душе шевелилось что-то безымянное, елозило и царапало по стенкам, беспокоя и нервируя. Все знакомые Степаницкого, как один, отводили глаза и мямлили, что, мол, скатился человек. Пара разоткровенничавшихся за бутылкой стонали, что и бросить не могли старого товарища, но и рядом находиться не могли. Уж слишком больно было наблюдать эту пьяную развалину вместо когда-то жизнерадостного друга. И почти все вскользь и неохотно упоминали какую-то неясную тревогу, которую вызывал порой у них Степаницкий. Одного его присутствия хватало. Что-то не так – все, что они могли сказать. Что-то было не так.
Пил Геннадий Степаницкий за троих. На глазах знакомых сводил себя в могилу, наводя на мысли, что за стенкой мрачного молчания еще таится человеческий разум, которому существование в текущем виде попросту невыносимо. Ничем другим разум себя не выдавал.
То, что было квартирой, встретило Венгира предсказуемо – вонь, грязь и кучи хлама за незапертой дверью. Неожиданностью стало лишь кострище посреди комнаты, да закопченные стены. Секунды помрачения переместили Яна Венгира в пещеру, во мраке которой таились от чудовищ люди с надеждой глядя на пляшущий огонь. Звучал даже сбивчивый и неровный перебор струн, сделанных из жил. В него вплетался хруст битого стекла. Под тряпками, за тряпками и коробками не было никого. Степаницкий отсутствовал, а сожителей у него, судя по всему, не водилось. Мерещились Венгиру промороженные стены и тонкий аромат неизвестных специй.
На выходе соседская старуха каркнула: «На набережной он». В угасающем свете на набережной вырисовывался одинокий неясный силуэт. Сплетались контуры лохмотьев, размывая границы фигуры и фона, и видел Венгир смутную фигуру на фоне морозной бездны под чужеродным, неземным солнцем. И курился легкий дымок над фигурой, нарушая физические законы, сплетались струйки в танце, рисуя узоры вне геометрии и правил. А вокруг царил сухой шелест то ли снега, царапающего камни, то ли красного песка, несущегося бесконечным потоком над пустыней. К полуночи на набережной стоял Ян Венгир, осознавая, что простоял так молча неизвестно сколько возле пьяного курящего бомжа. Кошмары сопровождали журналиста до утра. Ледяная вода из крана смывала образы, оставляя легкое чувство неустроенности и беспокойства.
Утром, посреди дня, вечером Степаницкого невозможно было найти. Он словно исчезал из реальности. К вечеру в подъезде возле изгвазданной двери оседала тишина. Выкрашенные зеленой краской стены словно чуть подрагивали и плыли. Венгир бродил по замусоренным полам, не зная, что и зачем он ищет. В саже, покрывавшей стены проступали узоры. Ладонь Яна стирала слой за слоем, и на каждом проступали странные параллельные лини, одна чуть толще, другая чуть тоньше, словно проведенные одновременно двумя стеками в одной плоскости. От узоров слезились глаза и кружилась голова. От гула в ушах голова начинала болеть. Венгир очухивался на скамейке у подъезда, не понимая, в какой по счету раз он сюда приходил. Кошмары длились и переплетались. Холодная вода из крана становилась их частью.
Документ «показания Степаницкого» на ноутбуке сиял белоснежной пустотой. Стертые из реальности две недели посещений жилища бывшего альпиниста и набережной пугали Венгира. Ломота в темени от постоянного недосыпа зудела, дробя буквы в набор черточек. Водка смягчала тревогу и дарила вялое отупение. Сквозь алкогольный дурман просачивалось змеей беспокойство и зуд в суставах. Ни единого слова еще не было сказано Степаницким Венгиру. Но хоть одно должно было быть услышано.
Солнечным утром самого начала августа Ян Венгир нашел дешевую индийскую шкатулку. Среди тряпья, раскрытая настежь, зияющая пустотой, она видна была от порога. Венгир не видел улиц, пройденных им за день. Не слышал двигателей и шагов. Чувствовал только теплой дерева от прижатой к груди шкатулки и чуял запах какой-то специи. Закат встретил знакомым светом на набережной. Знакомый и каждый раз другой силуэт в лохмотьях отбрасывал четкую тень в неверном свете, разорванном и перекрученном облаками. В глаза Венгира появился второй Степаницкий, вторая набережная, второй закат и второй ледяной океан за краем. Затем третьи, затем четвертые. Ян словно смотрел в четыре телевизора разом. Потом в восемь. На каждом фигура на краю морозной бездны виделась под чуть другим углом, словно смотрел Венгир с другой стороны, стоял где-то сбоку. Или сверху, или снизу. И силуэт на каждом был чуть разным. Дым снова сплетался узорами. А Ян Венгир слышал шуршание то ли снега, то ли песка. Делая шаг к Степаницкому, он не понимал, в том ли направлении движется. Каждый из «экранов» смещался чуть по-своему. Фигура меняла свои очертания. Края лохмотьев будто шевелились в унисон с дымом, танцуя причудливый танец. Капля пота как привет от жаркого августовского вечера стекала по виску. Она, да боль в онемевших руках, сжимающих шкатулку, были реальны. Сквозь каплю пота и жару кожу царапал холодный красный песок, кружащийся хороводом.
Угол зрения на экранах смещался, фигура то расплывалась, меняя очертания, то вдруг прорисовывалась четкой тенью с острыми углами. Венгир шагал в неизвестность, изображение дергалось и смещалось, пока вдруг не стало совершенно четким. Ян смотрел в заросшее клочковатой бородой чумазое лицо. В льдисто-голубые блеклые глаза, а в глазах этих плескалась морозная бездна и он, Венгир, висящей над волнами словно в путах. А под ним на краю набережной стоял размытой тенью Степаницкий. А вокруг выл и бесновался ветер, секущий пространство то ли снегом, то ли красным песком. И Венгир выныривал из чудовищной, чужеродной глубины этих глаз, поднимая взгляд к стремительно темнеющим небесам, а с небес на него тоже кто-то смотрел чужими глазами. Прямо из глубины распухающего тьмой неба. Оттуда, из-за линии облаков. Сфокусироваться удалось лишь на клочьях волос с проседью, символизировавших бороду на бледном как бумага лице. А Степаницкий вдруг улыбнулся чистой, живой и удивительно белозубой улыбкой. И во внезапной оглушительной тишине исчезнувшего невесть куда воющего ветра то ли прошелестел, то ли проскрежетал метелью по камню или песком по дюне: «Ты еще услышишь». А изо рта его струился странный красноватый дымок. И небо, и воздух вокруг и ледяная бездна за краем и в глазах вдруг оглушительно взорвались сводящим с ума потоком звука, образов и того, чему в языке человеческом нет названия, а Венгир провалился сквозь холодный воздух и понесся к бьющейся равнодушными холодными волнами бездонной мгле.
Неделю спустя Степаницкого нашли мертвым на набережной, и лежал он обычной кучей утратившей жизнь плоти, и выглядел обычным умершим с перепоя бродягой без роду и племени. И если бы можно было, то в графе причина смерти так и написали бы: «Перепой». И все лишь пожали плечами, потому что пил Степаницкий на всю военную пенсию, не особенно заботясь о качестве, питаясь неизвестно чем. И удивились только, что протянул еще так долго.
Неделю спустя Венгир шагнул к своей ледяной бездне с края, окончив этот путь на асфальте под автострадой. Прижимая к груди ширпотребную деревянную шкатулку из Калькутты. Врачи долго вздыхали, глядя в бледные лица двух стариков, вываливающих весь ужас, пережитый из-за поведения Венгира, но все же вписали психические расстройства и случайность, а не самоубийство в причины смерти ужасающе бледнокожего мертвеца. Под зарядившим на недели и недели мелким дождем патолог украдкой крестился, провожая тело, от одного вида которого под черепом начинало елозить что-то чужое. И священник очень старался на отпевании, вспоминая недельной давности ошибку и кляня себя за нее. Пытался не отвлекаться на то, как холодно вдруг стало на скромной церемонии, не зная, то ли осень это подступает, то ли старость. И искренне, от всей души перекрестил спины двух уходящих печальных стариков, провожающих покойного.
Дешевая шкатулка, пахнущая необычными специями, пропутешествовала мимо могилы Степаницкого дважды, туда и обратно, в руках матери Венгира, а окончила свой путь на городской свалке, где ни одна собака не рискнула рыться в возвышавшейся под ней куче мусора.
