По лестнице, с третьего этажа, она сходила сама, держась за перила. Но когда оказывалась на крыльце, на последней ступеньке, перед шагом в чужой ей сейчас, холодный и заснеженный мир, она терялась. И протягивала вперед руки в поисках того, кто поддержит ее и поможет устоять на этом снегу. А я был рядом, и тут же подавал ей руку. И тогда она успокаивалась, и, улыбаясь, шла мелкими-мелкими шажками. Мы просто гуляли, ведь такой животик обязательно надо было выгуливать.
Потом, после, уже в апреле. Я очень хотел, чтобы она скорее вернулась в мой мир. Точнее, в наш мир. Поэтому уломал маму, и она согласилась побыть с нашей маленькой девочкой. А мы с ней рванули на охоту. Недалеко, в Черемыкино, тогда охота там еще разрешалась. Она смотрела в окно автобуса на пролетающие мимо домики и еще голые деревья, и уже возвращалась. Была еще слабенькая, и метров восемьсот по бетонке мы шли очень долго. И уже первый вальдшнеп прохоркал над нами в поисках своей любви. Потом метров двести налево, на знакомую мне поляну, окруженную низкими деревьями. Вальдшнеп всегда тянет по краю, и прямо над вершинами. Я стрелял и безбожно мазал, или мне сегодня не хотелось никого убивать. А она сидела рядом, на сухом выворотне, и дышала, и питалась весной. Ну, очень калорийное питание для женщины, которая почти ничего не видела столько месяцев.
Возвращались почти в темноте, и на обочине увидели светлое пятно. Ветреницы! Она хотела сама, и я поддерживал ее, а она сделала себе букетик.
Цветы, конечно, в автобусе завяли, ведь ветреницы живут только дома, на земле. За окном теперь летели только огоньки. Я глянул на нее: она вернулась в большой мир.