Библиотека иностранной литературы в рамках Недели итальянской культуры в «Иностранке» провела встречу с переводчиком с итальянского и русского языков, политологом Марком Бернардини, который расскажет истории итальянцев в России.
Марк Бернардини родился в Праге. Занимается письменным, последовательным и синхронным переводом. Часто переводит для Банка «Интеза», Итало-Российской Торговой Палаты, Ассоциации Итальянских Предпринимателей в России, Ассоциации «Познаем Евразию» (организатора ежегодного Евразийского Экономического Форума в Вероне), Росконгресса. Работал диктором в итальянской редакции радио «Голос России». Ведет ежедневную передачу на итальянском радио, участвует в ряде политических передач на ведущих российских телеканалах (Первый, НТВ, Звезда, ТВЦ). Владеет русским, итальянским, французским, испанским, английским языками.
Отец Марка, Дино Бернардини, после окончания МГУ был синхронным переводчиком, работал в ЦК ИКП, много лет был директором культурного журнала «Советское Обозрение» общества дружбы Италия-СССР, а после распада Советского Союза начал издавать аналитический журнал «Славия», существующий по сей день.
Отец был итальянцем, мама была русской. По материнской линии, бабушка была из Подмосковья, из села Обираловка (ныне Железнодорожная), дед из еврейской семьи в Очакове, Херсонской губернии. Сын полка в Красной Армии во время Гражданки.
По отцовской линии, дед был одним из основателей итальянской компартии на своем селе возле Рима (Дженцано), на рубеже Двадцатых и Тридцатых пять лет был ссыльным на разных островах: Устика, Понца, Фавиньяна. В 1943 году его пытали немцы полгода. Об этом, а также о входе американцев в Рим 4 июня 1944 года в свое время мой отец опубликовал ряд своих воспоминаний, хочу вкратце предложить их Вашему вниманию в моем переводе. Может, это не совсем вписывается в нашу сегодняшнюю тему, но дает понять, что происходило в фашистских режимах за пределами Советского Союза.
Мне было одиннадцать лет, когда ночью, в декабре 1943 г., мучители банды Коха ворвались к нам домой и увезли мою маму и семнадцатилетнего брата. Моего отца уже арестовали, на улице. Так мы остались одни, я и моя пятнадцатилетняя сестра. К счастью, у нас тогда была в гостях семья одной из сестер моей мамы, эвакуированной из пригородного Дженцано.
В течение многих долгих дней, отца, мать и брата избивали и пытали, каждого перед остальными. Целью было заставить их сообщить, где скрывались члены Римского сопротивления, хотя на самом деле это было известно только отцу. Насколько я помню, спустя несколько дней брата перевели в тюрьму «Реджина Чели» (но я не уверен, поскольку в течение всех последующих лет, после освобождения Рима, в семье мы всячески избегали воспоминания тех дней, дабы предать их забвению), а маму – в женскую тюрьму «Мантеллате». У брата на всю оставшуюся жизнь остался след тех дней: зуб, разбитый пинком.
Тем временем, отца продолжали пытать. Когда он терял сознание, его бросали в погреб, маленькую кладовку, где не было места, чтобы лежать. Через несколько часов, его опять вытаскивали и пытки продолжались. После очередного допроса, придя в себя в своей каморке, он побоялся, что долго еще не выдержит и проговорится о своих товарищах. В земле он разглядел жестяной стакан и перерезал им себе вены на запястьях и голенях. Когда пытатели вернулись за ним, он валялся в луже крови без сознания, в коматозном состоянии. Быстро увезли в больницу, а там поставили диагноз: не жилец. На всякий случай, его все же поместили в палату. Молодчики ушли и даже не оставили караульного надзирателя, ввиду его состояния.
Выйдя из комы, он обнаружил, что находится в обычной палате клиники «Гумберт І». То было время родственников и посетителей. Тогда он попросил одного из них наведаться к нему домой и сообщить нам, хотя не был уверен, что кто-нибудь остался. В палате все уже знали, как он там оказался. В тот же вечер, к нам пришел молодой человек. В некотором замешательстве и боясь, что полиция устроила за ним слежку, он рассказал, что в больнице лежит кто-то, вероятно, наш родственник, который хотел бы с нами повидаться.
На следующий день мы с сестрой пошли в больницу. Отец спал. Уже несколько дней, как его не били и не пытали, но тело его было в сплошных кровоподтеках. В ушах – запекшаяся кровь. Вся его кожа была покрыта черными синяками. Мне стало плохо, тошнило. Сделал над собой усилие, чтобы не дать понять и отошел от койки. Подошел к окну, подышать свежим воздухом. Прошло еще несколько дней, и мама вышла из тюрьмы.
В середине Пятидесятых около полусотни молодых итальянцев приехало в Москву учиться в МГУ. Фактически, это были первые послевоенные итальянцы, почти все дети бывших партизан. Это отдельная история: им пришлось добираться окольными путями, некоторые через Прагу, а некоторые, пересекая нелегально границу между Италией и Австрией, которая тогда считалась нейтральной страной, наподобие Швейцарии, буквально через колючую проволоку. В Чехословакии и Австрии им выдали одинаковые темно-синие пальто, и прибыли они якобы как… румынские студенты, все равно язык романский. Подавляющее большинство этих молодых ребят было мужского пола, и поэтому на родине их посчитали дезертирами, а значит, уголовно преследуемыми, то бишь они пять лет не возвращались в Италию, не по советским, а по итальянским законам. Понятное дело, гормоны играют, почти все поженились, и родили детей более-менее в один период, и все мы лично знакомы (некоторые немногие, даже успели пережениться между собой). Однако, я единственный, кто переехал в нынешнюю Россию. Сейчас, таких полукровок довольно много, мы были первыми, но это уже совсем иное поколение.
В 1958 году с официальным визитом прибыл тогдашний президент итальянской республики, Джованни Гронки. Советской стороной был поставлен вопрос о «легализации» итальянских студентов. Таким образом, они перестали находиться в СССР «на птичьих правах», им впервые был открыт доступ в итальянское посольство, и они смогли пользоваться элементарными консульскими услугами, как истекшие документы и т.п.
Среди этих ребят – мой отец, он единственный, кто поступил на Филфак, там же познакомился с моей мамой, именно на том же факультете. В начале Шестидесятых он работал в Праге, где я и родился, в итальянской редакции международного журнала «Проблемы мира и социализма». Когда мне был год, родители вернулись в Рим. Поэтому, я не говорю по-чешски, и не знаком с городом, хотя бывал там неоднократно, и мне, конечно, приятно, что я там родился.
В детском саду «Монтессори» в Риме я, разумеется, говорил по-итальянски, но дома со мной намеренно говорили по-русски, даже мой отец, таким образом у меня два родных языка практически с рождения. Также с рождения у меня двойное гражданство, вопреки всяким басням, дескать, в советские времена это было запрещено.
В 1968 году моя мама развелась и – довольно уникальный случай по тем временам – вернулась в Москву, конечно, со мной. Так, я перешел сперва в садик в Ульяновске (там жили бабушка с дедушкой, после эвакуации во время Великой Отечественной Войны), затем учился первые четыре класса в Москве, во французской спецшколе, но каждое лето возвращался к отцу в Рим.
В 1973 году – все до точности наоборот: переехал к отцу, учился в средней школе, лицее и, частично, университете, но летом возвращался к маме. В общем, связь никогда не прерывалась.
В 1979 году я попал в довольно неприятный переплет, об этом я также хочу рассказать.
Это было в моем тогдашнем кружке компартии. Кружок располагался в подвале, напротив порнографического кинотеатра, возле местной железной дороги. То была среда железнодорожников, рабочих ФИАТа, молокозавода, трудящихся вечерних курсов ПТУ.
Во время выступления одного из рабочих местного ФИАТа, я привстал, прошел полтора метра и присел на корточки перед 26-летней женой нашего секретаря, с каким-то бредовым оперативным предложением.
В тот момент в подвале вырубился свет. Пробки были расположены на входной лестнице, мы все сидели спиной к ней, а из президиума было не видно из-за бокового угла. Раздался резкий хлопок, в тот момент я не определил его как грохот, и в течение бесконечных секунд жизнь стала протекать в замедленном режиме.
Бывают такие моменты, когда в голову может взбрести уйма глупостей. Например, я подумал, что упал шкаф. Далее – залпы, я подумал о новогодних хлопушках. Но на улице стояло знойное лето, я ощутил, как какой-то великан схватил меня за шкирку и медленно, очень медленно, все медленней, но все более настойчиво, стал вдавливать меня в пол, все сильнее и сильнее. Я почувствовал, как холодные режущие осколки входили мне в грудь, смутно еще помню, как в течение бесконечности, измеряемой долями секунды, передо мной пробежали разные разрозненные образы моего детства, детский сад «Монтессори» в Риме и детский сад в Ульяновске, сигареты втихаря у трех вокзалов в Москве сачканув в школе, уроки французского языка под музыку Адамо, бильярдная возле дома, демонстрации против двойной смены в лицее. Наконец я понял, неотчетливо, что теряю сознание, и отчетливо, что вероятно уже никогда не проснусь. Тем временем, точно помню еще один взрыв и бесконечные выстрелы.
На самом деле, очнулся я почти сразу, от того, что задыхался. Я чувствовал ледяные плитки, нос и рот полностью погрязли в жидкость с железным привкусом, но я никак не мог приподнять лицо, поскольку на голове я чувствовал живот той самой супруги секретаря, которую к ее счастью я успел инстинктивно стащить на пол со мной. Она орала «помогите, чтоб вы сдохли…», а выстрелы продолжались. Она залила мне голову кровью, я почувствовал ее физическую боль и осознал, что именно лужа крови на полу не давала мне дышать, как под водой.
Наконец, я извлек из-под нее свою голову, но оказалось, что это хуже: в кромешной тьме, вокруг царил едкий дым, дышать было невозможно. И продолжали стрелять. Ощущение, что против нас сработала мышеловка.
Звучали оглушительные вопли горя, едкий дым обжигал горло и легкие как слезоточивый газ, мы выползали на четвереньках, стараясь сперва подтолкнуть тех товарищей, которые не двигались, вероятно, потеряв сознание, опять-таки в кромешной темноте, как слепые. Из кафе напротив и из кинотеатра люди громоздились на выходе, пялились, глазам своим не веря, но боялись даже подойти, кого-то рвало при виде растерзанного мяса.
Не могу сказать, что я шибко мужественный, скорее наоборот, ни чрезмерный альтруист. И все же, мне казалось, что каким-то чудом, я остался цел и невредим. Надо отдать должное скорой помощи: первые кареты прибыли спустя минут двадцать. Но нас было слишком много: потребовалась скорая помощь пожарников, восьмая по счету. Они даже не знали, куда нас везти: несмотря ни на что, такого рода массовые ранения еще не вошли в привычку, их не сопоставить ни с взрывом газового баллона, ни с каким-либо обвалом.
Я помогал грузить раненых и чувствовал себя вполне в порядке, если не считать какой-то влаги в левом ботинке. Только когда последняя скорая помощь было готова к отправлению, секретарь нашего комсомольского кружка потребовал, чтобы я не валял дурака и тоже сел в карету пожарной скорой помощи; в изумлении, я отказался, на что он обратил мое внимание на тот факт, что я тоже был ранен. Я думал, что кровь на голове принадлежала Лучане, и так оно и было, и предполагал, что кровь на рубашке, на брюках и в ботинке тоже была кого-то другого. В мое тело вошло семь осколков, только теперь я вспомнил, как они проникали в меня, пока я валялся на полу. Два осколка попали в грудь, кусочек обмотки в живот, еще один в кисть руки, один в правую ногу и два в левую, и именно один из этих последних затронул берцовую кость, поэтому кровь залила мне ботинок. Другой осколок расплавился на бедре, а самый крупный расплющился на зажигалке Зиппо, подарок отца моей сестры, которую я держал в кармашке рубашки, в аккурат на сердце. А еще, говорят, что курить – вредно. Но все это я обнаружил много дней спустя.
Я залез в скорую помощь, нас было пятеро. Нас повезли в больницу «Сан Джованни», туда же много лет до этого мой дед потащил на плече моего дядю Эцио, поперхнувшегося вишневой косточкой, которая выскочила именно благодаря такой тряске, туда же много лет спустя направился пешком мой отец с инфарктом.
Когда открыли дверь, из кареты выплеснулась перемешанная кровь пяти человек. Поддерживая друг друга, мы встали в очередь, поскольку больничного травм-пункта не хватало на всех, несмотря на то, что часть раненых была отвезена в другую поликлинику. Все прочие непричастные к нам травмированные люди, продолжали расспрашивать нас по поводу газового баллона. Никто нам не верил.
Первым делом, я нашел телефон-автомат и позвонил отцу: я еле успел рассказать ему о случившемся до того, как об этом объявили в новостях по телевидению в двадцать часов. Я постарался описать ситуацию точно и трезво. Приблизительно, я потребовал не перебивать меня глупыми и бесполезными комментариями, ибо «все равно ты ничего не можешь поделать, и все, что могло произойти – уже произошло», что, во всяком случае, со мной все в порядке, что не знал, когда вернусь, и что потом я бы все объяснил.
Я был среди наименее тяжелораненых: например, у одного в локте сидела пуля, и сперва казалось, что требуется ампутация руки, но потом к счастью ее спасли. Пуля попала в локоть лишь потому, что именно в тот момент он зевнул и потянулся, иначе она попала бы в голову. Как на автопилоте, я продолжал «управлять движением», регулируя поступление раненых на прием к врачу. Как и в случае кареты скорой помощи, сам я вошел последним. Не знаю, ввиду ли привычной итальянской поверхностности и халатности, или поскольку всех наиболее травмированных они уже перевязали, тот факт, что они выдавили мне отверстия в груди как прыщи и сказали, что осколки вышли. Действительно, что-то вышло, но несколько дней спустя, заметив, что боль не прекращалась и усугублялась, оказалось, что это было лишь «дикое мясо». Эти мелкие осколки до сих пор остаются на своем месте, спустя более сорока лет.
Выйдя вновь в приемную, я перенес единственный момент, когда мои нервы сдали: я сел и начал рыдать без слез. Просто содрогаясь. Десять минут спустя я вернулся к партийной ячейке, перед которой уже образовывалась демонстрация, огромный людской поток, несмотря на чрезвычайность и поздний субботний час, в первом ряду – раненые в окровавленной одежде. Среди первых известных товарищей, приехавших на демонстрацию – глава римского Сопротивления во время войны и мэр Рима.
Домой я вернулся только ночью. Вполне логично, что отец и его жена ждали меня. По завершению моего рассказа, отец решил разрядить обстановку и заметил, что моя безнадежно разодранная и окровавленная рубаха принадлежала ему. Он купил ее на блошином рынке за «баснословные» 200 лир (приблизительно 6 сегодняшних рублей). Рубашка была отвратительной, с уродскими китайскими пагодами, вероятно она принадлежала какому-нибудь американскому военному во Вьетнаме.
На следующий день, мы вернулись на место партийной ячейки. Пол был еще весь испачкан кровавыми лужами 27 раненых. Очевидно, одна из гранат была неисправной: она не распалась полностью на осколки, целый кусок врезался в стенку. Случайно, на его пути не оказался никто из 70 товарищей присутствующих в тот момент в помещении, равно как чисто по счастливой случайности никто не погиб.
Вторая граната упала точь-в-точь на том месте где я сидел до того, как подойти к жене секретаря. Мой стул больше не нашли, на его месте в плитках зияла воронка пятисантиметровой глубины.
Боль не утихала, и через несколько дней я направился к своему дяде, работавшего хирургом в территориальном управлении здравоохранения. Он извлек два осколка из левой ноги и один из правой, но сказал, что осколки в груди и в животе теперь уже было опасней извлечь, чем оставить на своем месте, и что через несколько недель они покроются кожной тканью. С тех пор, так я и сосуществую с ними, что очень развлекает работников неправильно настроенных металлоиндикаторов в банках и аэропортах.
Думаю, что многие из тех, кто сейчас меня слушает, знаком с таким типичным проявлением юношеского возраста, как сожаление к самому себе. Подросток чувствует себя уродливым, нескладным, глупым, уверен в собственной бесполезности и в желании умереть потому что «все равно этого никто не заметит». Весь этот бред, который обычно проходит с возрастом, у меня как ветром сдуло в течение получаса вечером 16 июня 1979 г. До сих пор всякий раз, когда по жизни я сталкиваюсь с какой-нибудь превратностью (а такое случалось неоднократно, и не по пустякам), я не угнетен, а разъярен, ибо «депрессия – роскошь для богатых, а я родился бедняком».
В конце июня я улетел в Москву, где у матери я ежегодно проводил летние каникулы. Не следует забывать, что в те времена не существовали не то что мобильные телефоны, но даже международной автоматической связи, только через диспетчера. С отцом мы решили ничего ей не говорить, лучше воочию. Так оно и произошло, в такси из Шереметьево. Таксист не смел даже повернуться, настолько звучало невероятным мое повествование для советского человека семидесятых годов. Моя мама выслушала молча всю эту историю ни разу не посмотрев на меня, поэтому она мне запомнилась исключительно в профиль. Она никогда не одобряла моей политической активности, и единственный ее комментарий был: «доигрался». Само собой, это нисколько не повлияло на мою дальнейшую активность.
Муж моей матери был психиатром. Узнав об этом происшествии, он направил меня в военный госпиталь инвалидов Великой отечественной войны. Здесь тоже необходимо рассматривать период в определенном контексте: юноши сороковых годов в семидесятые были чуть старше пятидесяти лет. Инвалидов и калек было полно. Я часто их видел, в Москве, без ног, почти разрубленных напополам, на фанерных дощечках на подшипниках и со щетками, прикрепленными к рукам ремнями. Именно поэтому врач, которая сделала мне снимки, чтобы окончательно определить, где и сколько во мне осталось осколков, была очень опытной. Но она никак не могла взять в толк, почему этот мальчуган с итальянской фамилией говорил чисто по-русски, и главное, как его угораздило попасть в эдакий переплет. После осмотра она велела мне присесть у себя в кабинете и приказала: «ну, рассказывай». Я и рассказал всю эту чехарду, и показал несколько осколков, завернутых в марлевый лоскуток с запекшейся кровью. Выражение ее лица очень напоминало выражение таксиста, как будто машина времени выбросила меня из далекого прошлого. Она подтвердила мнение моего дяди: было поздно, лучше оставить все как есть. И показала мне снимки одного амбулаторного пациента, приходившего два раз в год на контрольный осмотр. Во время контрнаступления немцев он получил пулю в спину. За тридцать лет, не затронув ни одного жизненно важного органа, пуля прошла сквозь его тело и остановилась около пупка. На снимках, образовавшийся канал и сама пуля казались нарисованными в мультфильме.
С тех пор я не переношу ни хлопушек, ни уколов, из-за которых я теряю сознание, даже если речь идет об уколе против столбняка. Независимо от моих моральных принципов и устоев, «сесть на иглу» для меня – явно бесперспективно.
До конца тысячелетия жил в Италии, работал переводчиком-синхронистом с 16 лет. В 2001 г. меня пригласили работать в Европарламент в Брюссель, но это был временный контракт, по истечении которого, чем возвращаться в Италию, в 2002 г., в сорок лет, я переехал в Москву, где и проживаю по сей день (соответственно, мне шестьдесят). Тем временем, женился: с супругой, выпускницей МГЛУ (бывшего Мориса Тореза), познакомился в кабине синхрона во время презентации итальянских вин в Экспоцентре. Потом родились дети, дочке скоро 18, сыну – 12.
После кончины моей мамы, насколько я понимаю, в России есть только три Бернардини: я, дочь и сын. Дочку в раннем детстве я водил в итальянский садик, летом отправлял к моему отцу в Рим. В общем, хоть и с акцентом, но она неплохо говорит по-итальянски, и все понимает.
С сыном, увы, не получилось: возил его один лишь раз на море, когда ему было два года, потом начались санкции, да и с работой синхрониста стало очень туго. В общем, как любой мальчишка, по-итальянски он знает лишь несколько слов, главным образом, матом. Но все же надеюсь, рано или поздно он подтянется: негоже гражданину (в том числе) Италии, с итальянской фамилией, не говорить по-итальянски.
В этом смысле, присутствие нашей семьи в России находится лишь на первоначальной стадии, есть гораздо более яркие примеры на необъятной русской земле. К слову, в Крыму проживает община, которая берет корни аж со времен морских республик (Генуя, Венеция и т.д.). Но они являются итальянцами с большой натяжкой: как-никак, это где-то в десятом поколении.
Еще, в свое время я чисто случайно наткнулся на телефонный справочник дореволюционной Москвы, начала двадцатого века. Там был мой однофамилец, по моей информации он погиб во время Отечественной войны. Его сын скончался в 1953 году, за три года до прибытия в Москву моего отца. Несмотря на нашу распространенную в Италии фамилию, и несмотря на огромную семью моего деда (их было одиннадцать братьев, именно мужского пола, следовательно, все с той же фамилией), я точно знаю, что они не были моими родственниками.
Источник:
культура.рф, «Истории итальянцев в России». Выпуск №1. Встреча с Марком Бернардини
Полная трансляция конференции:
ok.ru, «Истории итальянцев в России». Выпуск №1. Встреча с Марком Бернардини