После Великой Отечественной в Советском Союзе было много пленных немцев. Врагов, разрушивших многие города, привлекали к строительным работам. Мальчишки, бывало, кидали в них камнями, а, бывало, и жалели. Воспоминания о тех временах нам прислал Александр Иванов из Краснодара.
Из другого мира
«Я с матерью приехал в Краснодар из Средней Азии, где мы были в эвакуации, - пишет Александр Иванов. - Отец получил новое назначение в этот город, вот мы к нему и перебрались. Я не помню всех подробностей, лишь смутно - перетаскивание каких-то вещей, передвижение мебели. Было мне тогда лет около шести.
Первое яркое впечатление после приезда произошло, когда утром я проснулся от каких-то необычных звуков. Они раздавались из окна, с улицы. Я прильнул к окну и увидел людей, идущих понурым строем, а по бокам от него - наши солдаты с автоматами. Я, видимо, слышал разговоры о войне, о пленных немцах и догадался, что шли именно они. Необычные округлые звуки, будто сыплющегося и попрыгивающего гороха исходили от их обуви - очень примитивной, надо сказать. Это были дощечки, выпиленные по размеру стопы и привязанные к щиколоткам какими-то подвязками. От прикосновения обуви к камням мостовой и создавался этот необычный звук.
Потом ухо моё уловило ещё один звук, похожий на дребезжание полого металлического предмета. Я вновь впился глазами в конвой пленных. Они шли привычно, устало опустив головы, согбенные фигуры их выражали покорность и беспрекословное повиновение. Их тела, лица, полинялое, не нашего покроя обмундирование, развёрнутые пилотки, надетые колпаком, котелки, подвешенные сбоку (вот, оказывается, откуда этот звук!). Они казались мне необычными, неестественными. Казалось, что сделаны из какого-то другого материала и пришли из неизвестного нам мира».
«Бей гадов!»
«В этот же день состоялось и знакомство с местными мальчишками, - вспоминает Александр Иванов. - Я опять-таки не помню подробностей его, но дети быстрее сближаются, чем взрослые. Мы стояли у разбомблённого здания, такие тогда называли «разбитками», играли во что-то своё, и вдруг один из мальчишек призывно закричал: «Немцы!»
Не было в ту пору большего лакомства, чем хлеб, политый постным маслом и посыпанный солью.
Все, как стайка рыб, развернулись к «разбитке» и стремглав помчались к дверному проёму. Я, конечно, за ними. Молча и пыхтя, поднялись по оголённой лестнице на второй этаж. И в это время началось что-то непонятное для меня. Мальчишки стали лихорадочно хватать битый кирпич, куски штукатурки и с криками бросать их вниз. «Фрицы проклятые! Фашисты! Бей их, гадов!» Была в этом такая всеобщая заразительная ненависть, что я тоже бросал вниз то, что под руку попадёт, и что-то кричал. Внизу по улице проходил конвой пленных немцев. Они закрывали головы руками, котелками и молча продвигались вперёд. Солдаты, конвоирующие строй, молча ухмылялись».
Необычный стал близким
«Однажды мать дала мне карточки и послала за хлебом, - продолжает Александр Иванов. - Магазин, деревянное зданьице с полинявшей и облезлой синей краской, был рядом с домом. Отчётливо помню, чем ближе я подходил к продавщице, тем с большим нетерпением твердил, как заклинание: «Досталась бы горбушка! Досталась бы горбушка!» От этих ли слов или от чудесного с чуть кислинкой запаха хлеба у меня стало жидко во рту.
У самых весов с «уточками», по носикам которых выравнивали вес, я уже смотрел только на руки продавщицы. Вот они цепко и быстро взяли буханку, разрезали пополам, положили одну половину на весы и повисли выжидательно, как птицы, в воздухе. Носики «уточек», смотрящие друг на друга, покачнулись и не сошлись в одну линию. Я замер. Раз! Одна рука ловко поместила на чашке весов довесок с горбушкой.
Я положил полбуханки в сумку, горбушку взял в правую руку и с радостью счастливца посматривал на неё. Вот она, горбушка, приятно тёплая, с тёмно-коричневым запёком, с вздувшимися и лопнувшими пузырями на глянцевитой поверхности. Я шёл домой и вёл с самим собой разговор: «Сейчас по дороге съем эту горбушку». Даже задвигал челюстью. «Нет, - отвечал я себе, - приду домой, полью постным маслом, посыплю солью и тогда съем». Не было в ту пору большего лакомства. Я оторвал взгляд от горбушки и увидел пленного. Он стоял в воронке от бомбы, рядом была куча битого кирпича, щебня. Руки его, сложенные вместе, опирались на держак кирки. Меня опять поразила необычность этих людей. Необычность одежды, обуви и лица, которое с такого близкого расстояния казалось мне чужеродным. Пленный был без пилотки, вернее, она находилась не на голове, а запущена под ремень. Короткие, какого-то песчаного цвета волосы будто прилипли к черепу, из желтушно-загорелой кожи лица с металлическим блеском пробивалась щетина, мутно-голубые глаза с болезненной грустью смотрели на меня.
Потом они соскользнули вниз и упёрлись в горбушку, которую я по-прежнему держал в правой руке. В выражении его лица, в позе появилась виноватая выжидательность, по натянутой коже горла прошла вниз волна, дошла до кадыка, выперла его и опять резко взметнулась вверх. Я присел на корточки у края воронки и протянул ему горбушку. Он нерешительно подошёл, нерешительно взял её и с дрожью в руках засунул в карман гимнастёрки. Мы молча, изучающее смотрели друг на друга, и вдруг мне показалось, что в лице его что-то изменилось, что он становится мне близким, я будто узнавал его. Пленный, наверное, почувствовал это в моих глазах и нерешительно протянул руку, чтобы погладить меня по голове. Я увернулся, резко встал и побрёл домой. Не любил я, когда меня гладили по голове, очень не любил».