За решеткой я оказался из-за того, что в палатке закончился кипяток. Впрочем, обо всем по порядку. В Ростовской области возникло волонтерское движение, которое заботится о прибывающих в Россию беженцах из Мариуполя. Сотни людей без помощи государства облегчают жизнь пострадавшим от «спецоперации». Я люблю низовую самоорганизацию, и потом решил устроиться туда волонтером, поработать пару дней, и потом рассказать о своем опыте.
Сделать это несложно – заполняешь форму на сайте, и с тобой связываются другие члены группы. Водителю предлагают подкинуть пеших, пешеходов обеспечивают водителем. Моим водилой и будущей напарницей оказалась Олеся, ловко рулившая новенькой бэхой. Фамилия у Олеси украинская – как и у многих волонтеров, однако взгляды – вполне провластные. Всю дорогу от Таганрога до границы мы слушали радио с путинской пропагандой, а во время перерывов на музыку Олеся рассказывала истории о прилетающих в Россию «Точках-У» и пойманном в Белгороде диверсанте:
– Люди в шоке. Как, сосед! Россиянин, а работал на ВСУ. Я тоже родилась в Одессе. Мы все потенциальные…
Она не договорила.
Широкий багажник бэхи был забит продуктами, памперсами, колясками и прочими вещами, которые так нужны беженцам. Я молчал и думал: «Как же прекрасно, что даже человек, поддерживающий невойну, может благородно поступать, не противореча своим убеждениям! Неважно, каких взглядов мы придерживаемся, главное – желание делать добро».
Приграничный штаб оказался потрясающим местом, где организаторы круглосуточно распределяли помощь и координировали десятки волонтеров, помогающих беженцам на всех этапах прохождения границы. Нас с Олесей и еще двумя добровольцами отправили на самый дальний рубеж – нейтральную полосу. Предыдущая смена отдала нам зеленые светоотражающие жилеты, и тут же началась работа.
Пахать мы должны были с 9 утра до 19 вечера – под дождем, в продуваемой ветрами палатке. Перед ней на размокшей глине стоял пластиковый стол. Беженцы подходили и просили еду и питье, а порой и корм для собак. Когда их поток иссякал, мы пытались укрепить палатку, и ближе к обеду преуспели – забросали края землей, отвели воду из лужи, а самый непослушный уголок брезента прижали бордюрным камнем, специально привезенным организаторами. Остывшая гречка закончилась, и нам подвезли макароны по-флотски, которые голодные люди смели почти сразу. Координаторы обещали скоро доставить борщ, а пока мы дружно заваривали беженцам лапшу в пластиковых стаканчиках – половину пакетика на человека. Скорее всего, такой вдохновляющий труд продолжался бы до конца смены, и мы бы расстались лучшими друзьями, но в обоих наших термопотах закончился кипяток. Минут двадцать, пока они заново грелись, волонтеры отдыхали. Я разговорился с беженкой – лет пятидесяти на вид. Она рассказала, как боялась оголодавших солдат «Азова», ворвавшихся в их подвал. Гражданские украли у них еду, и она была уверена: найдись пропажа в убежище, их бы там и порешили. Кто запрещал снимать улицы, она говорить не захотела, но мы и так поняли. Потом, уже в палатке, волонтеры мельком обсуждали сказанное. Я заметил, что это неверно – запрещать фотографировать. Тут Олеся внезапно подобралась и с нажимом сказала:
– Правильно запрещают! Зачем эти ужасы снимать?
Я объяснил, что документальные свидетельства исторических событий такой важности бесценны, и у человека есть право фиксировать происходящее.
– Какие права? – заорала Олеся. – Идет война, а ты талдычишь про какие-то права!
Она еще минут пять возмущалась нецензурным словом «права», а затем пробила мой телефон в Getcontact. Сочетание «Владимир ТАСС» не произвело на нее впечатления, а вот «Владимир Медуза» буквально подбросило женщину вверх.
– Вы знаете, что такое «Медуза»? – обратилась она к остальным волонтерам. – «Медуза» – это… это Собчак!
После столь парадоксального вывода Олеся немедля накатала организаторам донос на оппозиционного журналиста, который якобы собирается писать про нарушения прав беженцев. Вскоре приехала машина, меня отвезли обратно в штаб, где передали полицейским. С ними мы довольно мило общались несколько часов до приезда участкового Ивана Гордиенко, который сходу потребовал открыть ему телефон. Я, конечно, отказался, и он меня тут же отвез в участок, пообещав запереть в камере с бомжами.
Бомжей там, правда, не оказалось, зато нашлась книжка «Над пропастью во ржи», которую я и читал до следующего дня. Полицейские успели меня три раза покормить, поставили пластиковую бутылку с водой. Правда, не дали постельного белья, а в туалет не пускали несколько часов, так что я уже подумывал нассать в уголке. В камере было холодно, но, если прикрыть ноги курткой, можно даже заснуть.
Около двух часов дня состоялся суд. Было интересно, что же предъявят человеку, который ничего не нарушал. Загадка разрешилась быстро. Судья зачитала показания и хамоватого Ивана, и дружелюбных полицейских, с которыми я его ждал. Все в один голос лгали, будто я отказался предъявить паспорт и даже попробовал скрыться. За это «преступление» мне выписали штраф в 2000 рублей.
Когда я забирал в участке вещи, подошел высокопоставленный полицейский – должно быть, местный начальник. Он сказал, что на первый раз «они» меня предупредили, а если я не уеду, даже если просто останусь в Таганроге, все будет куда более печально. О деталях он не распространялся, но я и так знаю немало случаев, когда неугодным подбрасывали оружие или наркоту. Жалею, что не спросил его, можно ли построить достойное государство на массовых лжесвидетельствах тех, кто должен охранять закон. Но умные реплики всегда приходят слишком поздно.
Так я пытался рассказать добрую, общепримиряющую историю про то, что люди способны делать прекрасное, даже если они одобряют вооруженное вторжение в соседнюю страну. Потому, что идеологическая прослойка тонка, главное – стремление к человечности. Но жизнь с присущей ей иронией внесла коррективы. А движение и правда хорошее, и мне до сих пор симпатичное. Ведь беженцу все равно, кто поит его чаем и дает макароны по-флотски. Даже если этот милый, сочувствующий человек в глубине души одобряет разрушение его дома, города и мира.