Красота, к которой можно было прикоснуться лишь щелчками затвора фотоаппарата переутомляла. Лелю опять захватило чувство неправильности происходящего: почему, если я вижу, насколько это прекрасно, я не могу этим обладать? " Ну потому, дурья башка, что ты бы сама тоже не хотела, чтобы каждый, кто посчитал тебя красивой, начал бы предъявлять на тебя права собственника и хватать за тельце без предупреждения!" оставалось только надеяться, что хотя бы снимки получатся неплохи. Леля приволокла расшатанный стул, и в очередной раз играя в эквилибристку, сделала несколько снимков сверху.
Там наверху ей в голову пришла еще одна идея. Она спустилась, наклонилась над моделью и аккуратно устроила псевдокомсомольский значок на его груди слева.
- Была бы краска, сделали бы еще струйку будто крови.
- Так давайте, я его просто к коже приколю - будет настоящая.
- Костя, ты - мазохист?
(Родионов подумал, что он сейчас (когда она так наклонилась над ним, удобно, чтобы прижать ее к себе) - кто угодно, лишь бы это было связано с сексом, но ответил, конечно, как приличный) - Да нет. Но потерплю ради искусства. Подумаешь: кожу проколоть. Это - не боль.
Глаза ЕС стали вдруг серьезными и даже сердитыми: Вот именно. Это всего лишь искусство, фотография, игра. В искусстве вовсе не должно быть настоящих крови и боли. Их и так слишком много в мире. Должны работать условность и символ. И так выразительно получается… Даже слишком.
- Тело комсомольца, в революционном экстазе отдавшегося бюсту вождя, - рассмеялся Родионов, и тут же смутился - Фуух… Извините. Страшное извращение. Ну… Можно: "Тело комсомольца, принесенного в жертву бюсту вождя". А что? Комсомольцы же вроде бы фактически целибат должны были соблюдать? Так и получалось, что их юные тела приносились в жертву. Бюстам из мрамора и гипса. И даже не женским бюстам. Вот ужас-то.
Глаза Родионова искрились смехом, губы подрагивали. Никудышная жертва из него получалась. Зато с чувством юмора все в порядке. И язык острый.
- Вставай, жертва бюста. Давай, хотя бы парочку снимков на крыше попробуем сделать.
- Вы - алчная женщина, Елена Сергеевна. А алчность до добра не доводит. Мы уже оскорбили чувства коммунистов. Теперь вы к этому хотите добавить нарушение запрета полиции? - иронизирующий с голым торсом на бархатном знамени Родионов был хорош и провокационен совершенно невозможно. ЕС щелкнула крупный план, по пути успев поймать его совершенно неотразимую смущенную улыбку.
- Да. Я алчу крышу. Вот вырастешь архитектором, будешь тогда сам меня понимать. А пока слушайся и повинуйся.
- Слушаюсь и повинуюсь, сенсей!
Елена Сергеевна Ларсман не была особенно бесстрашной девушкой, скорее даже она была трусихой. И среди ее страхов был и страх высоты. Так что, карабкаясь по тонким железным прутьям чердачной лестницы, когда под ней разверзались несколько пролетов, уходящих вниз мраморных лестниц, она с трудом не теряла сознания, и внутренне повизгивала. Но оказавшись на крыше, внутри обтрепанной всеми ветрами деревянной ротонды, через которую ветер проносил обрывки облаков, она была вознаграждена за свою отвагу и целеустремленность.
И сама ротонда, которая казалась стоящей на краю земли, и плещущееся у ее подножия небо, и матово поблескивающая крыша, и, главное, так близко статуи из влажного старого гипса. Масса самых разных, но одинаково сильных ассоциаций и впечатлений хлынуло в ее восприимчивую душу. Статуи были настолько хороши, динамичны, реалистичны, будто вечно молодые боги, внезапно разъеденные победившим их в грандиозной войне временем.
Начало и продолжение истории читайте на моем канале. Ваша Аармасстаа