Автор: Светлана Азарёнок.
- Солнечное яркое и алое марево плывет с утреца над землею. Косые лучи золотистой лаской и горячею нежностью ласкают щеки. Обдувает прохладой ветер, летящий с зеркальной ряби и сплошь усеянной, серебряной пеною, реки. Янтарный свет купается и плещется в глазах. Таится в глубине светящихся зрачков. И умывает молодые всходы и посевы. Небольшая деревенька нежится в неизмеримой и отдающей синевой, приветливой дали. Вот вереск, дикий, белый и пушистый склоняется к ногам. А вот и клевер, лиловый и медовый, ласкаясь словно, прилипает к взмокшей от влаги утренней росы, и свежей, и морозной, и в легких ссадинах, ладонях. Жарко. И печи в живописных изразцах - известное дело! - еще с вешней да Весняночки -весны не топят. А вот и бревенчатая хата выходят расписными окнами да резными ставнями во двор. И разносится кроткое блеянье бредущих на заклание ягнят. И мычат еще недоенные коровушки-буренушки в хлеву - видать. нерадивые хозяюшки, из тех, что с ленцой, не успели спозараночку встать. Вот и изнывают теперь, буренушки сердешные, от налившегося сладостью, горячего и свежего, парного молочка.. И сладко пахнет дурманом - молодым и забористо-ядреным хмелем. Да, только слышь - не ведись на тот пряный аромат - вмиг в головку-тог светлую ударит! После будешь сам не рад! Пьяно бормочет развалившийся на широкой лавке мужичок. И мироносят в избах окрашенные коричневой али золотисто-бежевой охрой, то ли осенней, то ли солнечной - оклады старинных серебряных икон. Пыхтит, надуваясь, видно от важности и гордости, огромный и пузатый самовар. А пышки, пышные да румяные, так и зовут полакомиться всех деревенских сладкоежек. Да и приезжих заодно. Дикий мед. А он-то завсегда чуток горчит. В нем много, бесконечно много Солнца. Сказывают люди так еще издревле на Руси. А вот и еще одна хатка. Вроде такая ж, как и все.. да только не пышет, не раздувается за застеленной да белоснежной скатертью - скатёрочкой, столе пузатый самовар. И нет там пышек, пышных да румяных. Не квохчут там курицы, глотая затемненную водицы из поблескивающей лужицы, оставленной, совсем недавно, проливным дождем. И у нахохленных индюков что-то не видать их красной и свисающей серьги. Не заливается заливистым и звонким лаем крохотная собачонка Жучка, с ошпаренным и крутым варом-кипятком, и недобрым ожогом-клеймом искалечено - изувеченным помеченным боком - от лихих, знать, людей.. И не лижет рук, не поет своих песенок, черно-белый, пушистый Мурлыка, тихохонько забившийся на нагретые широкие полати.. И рыжая забитая лошаденка давненько уж не гуляла на вольных выпасах, в родном ли табуне. Пахнет бедою в той избе..
- Маленький мальчонка, годков пяти али шести так от роду, метался в злой горячке-лихорадке, широко разметав по цветастой пуховой подушке жалкие ручонки. Дите снедал жар. И в забытьи не узнавал он никого. И плакала безмолвно. мать. И кулаки крепко сжимал, и белые зубы, до скрежета, до боли до крови, стискивал отец. А ведь совсем, совсем недавно.. буквально накануне просил...
- "Тятя, тятя! А почитай мне сказку!
И протягивает волшебную книжку.
- Ну и какою же сказочкой тебя завлечь, привлечь, чтоб ты слушал?
А, сынок? - молвил, хитро щурясь в рыжие усы, с едва-едва заметной
проседью, в небритой щетине, отец."А давай про жар-птицу! Про то как
огненное перо оно свое бросает. И свет в окошках хат и изб, и словно
Солнце, зажигает. И радость, сказывают люди, всем приносит! "Хитро
придумано, сынок! Хитро! То добрая быль - небылица. Ну, растопырь.
оттопырь свои уши! Слушай, значит!
И легкий мальчишеский смех зазвенел не хуже соловьиного, лесного пения! Ей-ей! И забегали перед темными глазами черные, слегка неровные строчки:
- Поймал Иванушка ту птицу! Глядь а оперенье так и светится в ночи!
Так и полыхает. Так и вспыхивает жарким пламенем огнем! Что твой
костер! И клюет та волшебная птаха дорогое молодое пшено.
А как кинет она золотое перо - люди улыбаются. А как бросит она да
другое перо - все болящие исцеляются. А как даром отдаст да и третье
перо - Солнце в Сердце живом заиграет! А прикоснется то перо да к
груди бездыханной - и силой великой оденется тот человек. Соками
жизненными, и плотью и алой кровицею своей враз нальется! Как и не
помирал вовсе! А который стар человек - взглянет на то янтарное
перышко - зорче глаза старческие станут. Молодость, как и прежде, к
таковому возвернется!" Ну, не чудо-ли птица? Как разумеешь, сынок?
Обернулся тут отец к мальцу.
- А и здорово было бы, тятенька, чтоб та пташка чудесная к нам на деревню залетела! Вот бы радости прибавилось! И стар и млад повеселился, да и знатно, и на суседнем-то селе!
И глаза мальчонки, темные, отцовские, захлебываясь аки ясным Солнышком, горели душевной чистотой, как волшебство и чудо златоперой птицы. И неловко порадовался суровый и ласковый отец:
- А теперь спи, сынок. Спи. Ночка темная, поздняя на дворе. Ныне звезд да луны не видать.. Помолись на святые иконы. И спокойно себе спи. Завтра будет трудный, на покосе да на жарком, да на знойном, день.
Но встающее огненным и красным заревом маревом, ясное Солнышко, аки тать ночной, не принесло с собою ничего, помимо боли. Хворь ворвалась и одолело лихо да мальца- сынка. Мальчонке вырваться б на волю.. Волюшку ли вольную.. Порезвиться с деревенской ребетней в реке да с плотвичками- окуньками. И вдыхать в себя августовское и спелое, налившееся золотом, и солнечным соком налитое, уже поспевшее для жатвы, теплое жнивье. В самом жару припеке горячая страда - время сборки урожая. А то уж, поди, истомилась земелька-кормилица от, тяжестью и спелостью ломившихся, садовых ли, плодов. И раскрывались молодыми лепестками-стебельками и пышущие невозможной на немыслимой красой, как в сказке книжной, цветники! А девчатам-мальчуганам - скакать без устали, без удержу, упрямо и охляпом, а то и на норовистых, а то ведь вовсе не обузданных да на необъезженных, лошадках на деревне! И осеняют знаменьем, широким и святым, окрестные сельчане молодок, молодиц ли на сносях. Калик ли перехожих. Пьяниц с красным носом. Да деревенских хитрецов да мудрецов, и на дуде да на свирели, умудренных игрецов. А крест святой, животворящий - защита, оберег от лихого глаза. От тоски да лютой ли напасти. Да от лиха темного, дурного.. Но, словно бы поправ и надругавшись, поругавшись, поглумившись да над Божией святыней, украдкой заползла ли в хату болесть злая и тьмою святотатцев. .Ужалила лишь ядовитою узорчатой змеей.. А Бог молчит. И улыбается печальною и мертвою, и искалеченной, и исковерканной, и алой мукой вылитой, улыбкой.. Да только плачут темные, в иконописи древней, золоченой, и в ризах золотистых, серебристых и парчовых, образа. И серебрятся лунным отсветом и плеском-всплеском, вишнево-карие, тяжелые, и с поволокой тайной, очи..
Так где же чудом сказочным, неслыханно-невиданным, жар-птица? Где златоперое и жаркое ее перо?! А сказка молчалива, как и прежде. А ночь безлунная и беззвездна. И темна. И место в хате только боли. И плачет горько-горько мать. Заламывает внезапно истончившиеся руки в щемящей и суровой, безлико-равнодушной, безжалостной свирепо, немоте. И бьют поклоны перед Женами - святыми мироносицами, да и челом, родные.. Родичи.. Друзья. А Бог молчит.. И словно гневен Он.
Но полыхнуло Светом вдруг, и захлестнуло, захлебнуло огненным потоком, будто ясным днем. И пало огненное перышко на землю. И озарились остротою подслеповатые ли очи, стариков. Куда и немощь вдруг пропала! А пламя вновь плясало, танцевало, вальсировало бажовской огневушкой - поскакушкой. Изливая ласку-Нежность. И песней соловьиной, песней радости, да несказанной, наполнилась вдруг хата. Очнулся и малец болящий. Улыбнулся. Жар спал. И опадало солнечное золото с жар - птицева пера. И проливалось горящим янтарем в зрачки. Небытием оплавились внезапно хвори. И оживало Счастье. И улыбались ли калеки да калики перехожие. Лучились, внутренней, душевной красотою, молодицы. Их раны врачевались. Заживлялись. Исцелялись. Повсюду, в темные углы, а там ли за окошком слюдяным - проникло золото, и сказочной, Жар-птицы в глухомань , в угрюмые скалистые ущелья. И озаряло Солнцем свежим все вокруг. И пахло диким медом, что с горчинкой. И пахло сыром, свежим, острым, козьим и овечьем. И терпко, пряно пахло ладаном и миррой. И улыбались снова Светом люди. И улыбалась фантастически, волшебно и магически, жар-птица.
И Солнцем, ясным, переливчато-безбрежным, и искристым, с Любовью улыбался, Бог.
