О те, кто взыскуют бога!
Нет нужды искать его, бог - это вы!
Джалаледдин Руми
Мой единственный и проникновенный читатель. Тебе я посвящаю эту повесть
На землю опускается ночь, и жара постепенно спадает. Огромные белые звезды освещают каменистую равнину. Остывающее от дневной жары пересохшее русло вади неверной дорогой стелется под ногами. Я опускаюсь на колени и вдыхаю запах теплого песка. Сквозь пальцы моих ладоней проходят тысячи песчинок...
Я - торговец. Мой товар - сушеное мясо, шкуры, верблюжья шерсть. Уже несколько лет, как я с выгодой продаю это: вожу караваны в чужие земли. Женат я на богатой вдове, чьи деньги - большое подспорье в моем деле. Побывал почти во всех известных мне городах, многое видел и многому удивлялся. Мой сегодняшний путь лежит в Иерусалим. Я счастлив, что через две недели увижу этот великий город, его желтые стены, глиняные дома, огромный базар, многоязычную толпу, в которой теснятся люди со всего мира. Я буду бродить, и прислушиваться к пока неведомой для меня речи. Увижу бородатых греков в туниках из тонкой шерсти с кольцевыми полосами и плащах, скрепленных на правом плече аграфом. Их женщин - в далматиках с широкими головными повязками и развевающимися лентами. Знатных матрон в богато украшенных столах, которые скрывают красоту их тел, как того требуют христианские каноны. Персов - в широких штанах и зеленых шерстяных рубахах с длинными рукавами, чьи головы украшены пышными прическами в виде длинных вьющихся локонов, выглядывающих из-под пышных тюрбанов, и лицами - подчас закрытыми дырчатыми повязками из черного шелка, который оберегает двуединый черно - белый мир Ахуры - Мазды от оскверняющего дыхания человека. Франков - в широких подпоясанных куртках с длинными рукавами и штанах, завязывающихся на икрах. Готов, язык и одежда которых почти не отличались от франкской, но их дух, впитавший в себя слово Ария, горел огнем ненависти к поклонникам единосущего Христа. Купцов из Поднебесной империи, высокомерных и жадных, в широких синих кафтанах с застежками от шеи до самых бедер, любивших вечерами собираться кружком под навесом гостиницы и вести бесконечные разговоры о великом пути Дао, учении мудреца Конфуция и таинственном мире просветления, поведанный нам индийским принцем Шакьямуни.
Я смотрел на песок и думал о длинной дороге, которую мне предстояло преодолеть, о жаркой и бесконечно желтой пустыне, о своей неумолимой судьбе, как вдруг мне привиделся опускающийся на меня столб света. Все кругом озарилось, камни заискрились синими огнями и заговорили. Зазвучала музыка, и я услышал стихи.
Мудрец, ты отряхни стопы свои от
праха,
Сядь на коня, и ввысь умчись без страха.
Твой дух - подобен всаднику в пыли,
Тебя несет он с ночи до зари.
И как стрела искусной посланной рукой,
Проложишь ты сквозь звезды путь прямой.
Умчись, тебе преграды нет,
Но лишь один тебе хочу я дать совет.
Коня ты береги, корми его, лелей,
Ведь он вместилище души твоей.
Он плоть твоя, но дух твой только ты,
Твои мечты обязан он нести.
И если брошены поводья до зари,
Лишь стойло ты узришь в конце пути.
Я поднялся с колен, и взмахнул руками. Я знал, и нисколько не сомневался в том, что умею летать. Уже через мгновение я парил над освещенной и полной изумительными звуками пустыней. Вокруг был целый мир, и весь Мир был мною. Мое я и Я моего духа слились воедино, и я прозрел и увидел то, что никто другой никогда не видел. И я был один, и я еще не знал всего, но знал то, чего не мог видеть. Я летел, и каждое мгновение приближало меня к городу, который станет отправной точкой истории истинно живущих в этом мире людей. Отсюда распространятся лучи, чей жар сможет пробудить подобного мне к той жизни, в которой нет места для смерти. Я смотрел на этот мир и узнавал его.
Первый час
Иерусалим. Вечер. В пахнущей цветами прохладе одичавшего сада собралось несколько людей. Нас пригласил человек, которого мы называли Учителем. Это был высокий галилеянин с бледным худым лицом и большими печальными глазами. На нем была длинная подпоясанная шерстяная рубаха без рукавов, поверх - накидка, украшенная на углах кистями. Он сидел, чуть сгорбившись за столом, и молчал. Его пальцы нервно перебирали нитку речного жемчуга, который время от времени подрагивал на синей скатерти стола.
Мне было очень жаль его. Я долго ходил с ним по его Родине, наблюдал за ним. Он хотел добра всем людям, но сам был лишь одним из них. Он желал изменить мир, но не знал о нем почти ничего. Он хотел спасти души своих заблудших соплеменников, но не ощущал до конца своей собственной. Но больше всего на свете он хотел узреть Бога. Он верил, что является его мессией, и отчасти я был виноват в этом. Я помогал ему творить чудеса, с тем, чтобы слава его и его слово захватило людей, вырвало их из объятий скотства, помогло хотя бы некоторым из них увидеть Истину. И многие пошли за ним. Смешно, но большинство видели в нем нового иудейского царя, который окажет им неисчислимые милости, когда с их помощью добьется своего трона. Сам же он, уверовав в свои силы, хотя и говорил о своем царствовании лишь в Царстве Божьем, не слишком рьяно разубеждал их в обратном. И он добился того, что многие возненавидели его. Они боялись его несуществующей чудесной силы и власти над людьми. И настал день, когда все увидели, что число ненавидящих его стало гораздо больше числа любивших. И я сказал ему об этом.
Он очень устал. Обида источила его силы, сделала недоверчивым и подозрительным даже в отношении оставшихся ему близкими людей. Он не поверил мне, потому что не хотел признаться себе в том, что уже сказал людям все, что мог, и что он не будет больше услышан ни кем, в то время когда главного так и не было им сказано. Он стал бояться меня. Он чувствовал, что я видел его душу насквозь, и я часто ловил его взгляд, таивший в себе ужас и ненависть.
Мы все были возле него, но он был один. Точнее, нас было двое - я и он. Но меня он боялся, а остальных презирал. Я знал, что пройдет еще немного времени, и ненавидящие, подстрекаемые его врагами, убьют его. Но я не хотел спасать этого человека, дарить ему то, что понял такой страшной для себя ценой. Мог ли я помочь ему? Чем? Продлить его дни до бесконечности? Нет. Душа его трижды умрет за то время, а непрозревшее тело и без того мертво, о чем он и сам всегда любил повторять. Но и просто уйти я тоже не мог. Какой тогда мог быть прок от того, что я приходил в этот мир? Я думал о нем, а он в это время смотрел на меня своими невидящими глазами и медленно, выговаривая каждое слово, подводил черту под уже ненужной ему жизнью.
- Один из Вас предаст меня, - сказал он. - И я скоро покину этот мир. Помните обо мне, вкушайте тело мое и пейте кровь мою. И я буду пребывать среди Вас. Слово мое вы разнесете по всему миру, и тот, кто будет веровать в меня - спасется. Бог примет Вас, и будете Вы иметь жизнь вечную.
Он замолчал и перевел дыхание. Я тогда подумал, что верой в себя он хотел очистить "всех" от ненужного, всего того, что он называл грешным и спасти их от смерти. И чтобы ему поверили, он хотел сам пройти этот путь. Я понял, что он готовил себя, укреплял свои силы верой в некто пославшего его. Но Бог был в нем, а он был Богом. Он не знал своей настоящей силы и хотел пройти к бессмертию через страдания собственного тела. Он боялся смерти, и не верил в нее. Надеялся, что она не существует, но в душе своей уже смирился с нею.
Раздался шум. Все, за исключением меня, стали просить его назвать имя предателя. Он улыбнулся, и сказал самому близкому своему ученику, что это будет он. И многие со страхом смотрели на него, когда тот бледный от волнения, и отвисшей от обиды губой говорил о любви к нему. Они не поняли Учителя, а он хотел сказать, что предадут его именно любящие, но так и не прозревшие. Предадут слово его, дело и саму его жизнь. Он был прав, я знал это и поэтому встал и поцеловал его...
Я вышел в сад. Темнота навалилась на меня, сдавила глаза.
- Ты хочешь бессмертия, и смертью своей мечтаешь очистить себя и людей, - думал я. - Но ведь сам ты - не прозрел. Ты ищешь, ты сомневаешься. И в смертный час свой будешь тщетно призывать к себе Бога. Чем тогда ты сможешь помочь другим? Ты умрешь от их рук, и верующие в тебя похоронят твое тело, и будут оплакивать как простого смертного. Они не поймут ничего, станут рассказывать о тебе потомкам, и жизнь твоя обрастет небылицами. Многие забудут, и немногие будут знать тебя. И в их сознании ты станешь лишь одним из тех, кто когда - то проповедовал на их свете.
Второй час
Первосвященник восседал на отделанной золотом скамье. На его ефоде, охваченном золотым поясом, сияли, посаженные в четыре ряда драгоценные камни, по три в каждом ряду, означавшие 12 колен Израилевых. На головной повязке красовалась надпись «Святыня Господня». Его лицо было покрыто крупными морщинами. Близко посаженные к горбатому носу глаза пристально изучали меня. Говорил он слабым голосом, слегка заикаясь.
— Ты пришел, чтобы отдать его нам. Зачем? Ведь ты любишь его. Ты был с ним рядом и прекрасно знаешь, что он не опасен. Люди перестали его слушать и верить в творимые им чудеса. Ты говоришь, что он хочет стать царем Иудеи, что он готовит мятеж. Но это не наша забота, пусть об этом думают в Риме. Да, многие из окружающих меня ненавидят его, но эта ненависть порождена завистью. Я же не имею на него зла. Римский закон требует смерти этого человека, но мы попросим прокуратора освободить его, если он будет арестован. Ты спрашиваешь, почему я это делаю? Потому лишь, что я прожил долгую жизнь, и все дни свои старался творить только добро. Я соблюдал наш Закон, закон иудеев и заставлял других людей жить в послушании ему. Только поэтому в нашей стране сегодня покой и порядок, и я буду сохранять его впредь. Мы - народ избранный Богом. И ты, и он, и все мы - часть его. Господь величает нас, и только он карает нас и наших врагов. Мы обязаны быть едины перед его лицом. Помни об этом, и ступай с Богом в сердце своем.
И тогда я сказал.
- Божественный. Пройдет чуть более тридцати лет, и город твой будет разрушен. Погибнут десятки тысяч твоих соплеменников, сгорят сотни книг со словами божьими, и лишь единицы будут продолжать соблюдать защищаемый тобою Закон. Но они уже не будут жить на этой земле. Их родиной станут чужие страны, и там они станут рождаться и умирать. Они будут гонимы, и миллионы их потомков умрут страшной смертью только за то, что они «часть богоизбранного народа». А затем они сами станут гонителями тех, кто поселится на этих пустующих землях. И они будут убивать, и сравняются со своими убийцами в жестокости. Они принесут в этот мир смерть, и она же унесет их. И так будет всегда, пока существует твой Закон.
Сейчас я скажу тебе главное. Постарайся понять меня и ничему не удивляться. Ты должен мне помочь. Я, который не от мира сего, ты - охраняющий покой и порядок, и он - сотворяющий людей чистыми и прозревшими: все мы можем дать людям жизнь вечную. Все мы скоро покинем этот мир, и наша власть над временем закончится. Но мы должны попытаться успеть вернуть людям самих себя. Для этого завтра ты встретишься с Учителем, а затем после его казни перед всеми объявишь новым Законом его Слово.
Первосвященник в изумлении смотрел на меня, чуть откинув назад свою голову. Кости его длинных пальцев были белы, углы губ опустились до самого подбородка.
— Кто послал тебя? - закричал он. - Прокуратор, стремящийся моими руками избавиться от врага Рима, или же мои приближенные, решившие истребить иудея, чтобы потом обвинить меня же в убийстве соплеменника?
Затем он замолчал. Впрочем, он мог продолжать говорить вслух, поскольку я без труда читал его мысли.
- Без сомнения этот человек шпион, посланный ко мне римским наместником, - думал он. - Мои слуги вряд ли бы осмелились на такую дерзость. Но каковы намерения Понтия? Очевидно, слухи об Учителе, его, якобы, планах стать царем Иудеи и оторвать ее от Империи напугали его. Он знает, что прокуратор, проморгавший мятеж против Рима обречет себя на смерть. Император Тиберий - стар и подозрителен. Власть ускользает из его рук, и лишь жестокостью он еще способен добиваться повиновения своих «подданных». Показательная казнь нерадивого чиновника будет для него очень кстати. Пилат боится. Он задумал устранить Учителя, но чтобы не возбуждать народ против Рима ему нужно сделать это нашими руками. Что ж, это может оказаться удачным поводом посеять вражду к этой вавилонской блуднице, взрастить семена свободы в умах иудеев. Заодно можно будет отомстить этому высокомерному выскочке Ироду – недостойному царю иудейскому, чьему правлению уже давно пора положить конец. Вины на Учителе нет, следовательно, его убийство римлянами заставит гневом закипеть сердце нашего народа. Я пошлю этого шпиона к Пилату под охраной преданного мне человека, который расскажет Понтию о раскрытом мною заговоре против Рима. И тогда он должен будет начать расследование вины Учителя, чья виновность с точки зрения римского закона очевидна, и чье наказание может быть только одно - смерть. В доказательство нашей "искренности" вести борьбу с врагами Рима мы отблагодарим доносчика. Я дам ему денег, а завтра расскажу об этом Пилату. Сумма будет не слишком большой, чтобы не дать Понтию возможности обвинить нас в подкупе этого шпиона, но и не маленькой, чтобы не было повода объявить нас лжецами. Я думаю, тридцати сребреников будет достаточно. Но после визита к Понтию этот человек должен исчезнуть.
Первосвященник поднял руки и трижды хлопнул в ладоши. Пришедший на зов, низко поклонился и выслушал приказание.
Третий час
В доме прокуратора Иудеи был освещен лишь небольшой балкон, выходивший на крохотный, покрытый мраморной плиткой дворик. Свечи недавно заменили на новые, и они сильно дымили, наполняя удушливым запахом неподвижный воздух. Прокуратор не спал. Он лежал на скамье, подперев голову правой рукой. Возле него на инкрустированном слоновой костью деревянном столике стояла полупустая плетеная бутылка с италийским вином, присланная недавно из самого Рима его старым другом Марцеллом.
Понтий скучал о нем. Бутылка недостаточная замена верному другу, с которым связана целая жизнь. Пятнадцать лет назад они вместе сражались в Нумидии против Такфарината. Затем в Галлии - с эдуевами и треверами. А начинали они свою службу еще юношами в свите великого Германика. Тогда, на Рейне, они поклялись быть верными ему и его семье и клятву свою сдержали. Они последовали за ним на Восток, куда его отправил император Тиберий, смертельно боявшийся своего племянника. Участвовали в переговорах с парфянским царем Артабаном, явившихся вершиной дипломатических успехов их покровителя. Честно служили на разных постах в новых провинциях Каппадокии и Коммагене. И лишь после смерти Германика, вину за которую, те, кто знал его, не мог возложить ни на кого другого кроме Тиберия, они вернулись в Рим. Там Понтий пробыл не долго. Служба у вдовы Германика Агриппины навлекла на него гнев императора, и только помощь друзей спасла его тогда от гибели. (Доносчик, выдвинувший против него обвинение "в оскорблении величия" вскоре был найден задушенным в своем доме). Сам Понтий счел для себя за благо уехать на Восток, где продолжил свою службу простым центурионом в 1 сирийском легионе.
Должность прокуратора Иудеи он получил впоследствии благодаря Марцеллу, сблизившемуся к тому времени с сыном Германика Калигулой, к которому по странной прихоти благоволил Тиберий. Марцелл не забыл своего старого товарища и через своего патрона вымолил Понтию прощение, а также сытую, хотя и не очень престижную должность. Понтий немного завидовал Марцеллу - тот жил в Риме, был близок ко двору императора, и, несмотря на свой неофициальный статус, смог добиться большого влияния. Его принимали за своего в среде сенатской оппозиции, рассчитывающей, что Тиберию наследует усыновленный им Калигула, чей отец был известен как сторонник Республики. Префект претория - Макрон, командующий единственной вооруженной силой в городе - преторианской гвардией, стремился к дружбе с ним, пытаясь разузнать планы Калигулы относительно своей собственной судьбы. Римский плебс также знал его, поскольку тот год, когда он исполнял должность курульного эдила, запомнился всем пышными празднествами, необычными для времени правления чрезмерно скупого Тиберия. Все это было важно для Марцелла и его друзей, мечтающих покончить с ненавистным императором и самим принципатом. Одно беспокоило их - армия. Легионы, стоявшие на бескрайних границах Империи, были преданы Тиберию - наследнику божественного Августа, и в этом Марцелл мог убедиться, участвуя в инспекционных поездках сенаторов в войска. И только рейнские легионы, в которых еще жила память о Германике могли встать под знамена его сына, решись он отомстить Тиберию за свою семью. Но император в последнее время редко отпускал Калигулу с острова Капри, где сам проживал в уединении. После предательства Сеяна страх перед заговором целиком завладел Тиберием, и очень многие поплатились за это своими жизнями.
Все это Понтий вспомнил, прочитав письмо, которое он получил вместе с подарками от Марцелла. Письмо было длинным, и речь в нем шла в основном о литературных новинках Рима. И лишь в конце Марцелл просил его внимательно перечитать строки из второй филиппики Демосфена, которые его раб - писец выписал специально для него на отдельном свитке. Понтий знал, что это означает. И уже через минуту, после небольшой обработки поверхности свитка специальным раствором, он смог прочесть обращенные к нему слова Марцелла.
Дорогой мой друг!
Судя по всему, Понтий, события близки к своей роковой развязке. Пройдет совсем немного времени и у римского народа будет новый бог - Тиберий. (Уж пусть он лучше будет божественным, чем живым). Я ежедневно молю всемогущего Юпитера, чтобы наши приготовления не были раскрыты, но кое - что этому старому кровососу уже известно. На днях, под предлогом, что он не сможет прожить ни дня без возлюбленного им Калигулы, он запретил покидать ему Капри. Таким образом, наш план относительно похода рейнских легионов на Рим во главе с нашим “сапожком” оказался расстроенным. Более того, грек мальчишка, которого я подсунул в постель Тиберию, недавно рассказал мне о подслушанном им разговоре императора со своим астрологом. Они обсуждали последний гороскоп Тиберия, и этот греченок уверял меня в том, что звезды предсказали императору скорую смерть от руки близкого человека. Зная характер Тиберия, можно быть уверенным в том, что сейчас жизнь Калигулы, а значит и наши надежды, висят на волоске. Помочь нам можешь только ты. Понтий, во имя Германика, во имя нашей дружбы сделай то, о чем я тебя прошу. Пусть твои иудеи возьмутся за оружие. Когда весть об этом достигнет Рима, в Брундизии будет сосредоточены два лучших рейнских легиона, которые Тиберий собирается отправить в Ливию. Поскольку в их лояльности император справедливо сомневается, его будет нетрудно уговорить направить эти легионы на подавление восстания. Войска сенатским указом будут переданы тебе, а приведу их из Италии в Иудею - я. Префект Египта - наш человек, большинство военных трибунов сирийских и парфянских легионов также поддержат нас. Боги нам помогут. Мы соберем все наши силы, двинемся на Капри и раздавим ядовитую гадину. Германик будет отомщен. Сенат восстановит Республику, и Рим вернет себе свободу. Время, когда ты должен будешь начать действовать, тебе назначит мой человек, которого я скоро пришлю тебе. Я дам ему твой перстень, который ты подарил мне в день нашего последнего прощания в Остии. После этого ты должен будешь всеми правдами и неправдами вызвать беспорядки в Иерусалиме. Учитывая нелюбовь иудеев и римлян, это будет нетрудно сделать. Затем, ты уедешь в Антиохию, и оттуда засыплешь сенат просьбами прислать войска для борьбы с хорошо вооруженными мятежниками. Для того чтобы Тиберий поверил, мы обеспечим его аналогичными сведениями из других источников. И тогда, уже через полтора - два месяца, мы встанем во главе непобедимого войска.
Прощай Понтий, да хранит тебя Исида.
Марцелл
Прочитав письмо, Пилат тут - же сжег его в бронзовой чаше подсвечника. К тому времени уже совсем стемнело, треск цикад наполнил тишину уснувшего города. Догоревший пепел осыпался и мелкой черной копотью разлетелся по лакированной глади стола. Зашелестели листья, и предвещавшая дождь ночная прохлада покрыла дрожью утомленное дневным зноем тело Пилата. Вино было допито, его последние капли мерцали на дне стеклянной чаши. Медленно приоткрылась дверь, вошел слуга, который доложил о прибытии посланника первосвященника. Понтий нехотя поднялся и прошел в зал для приемов.
— Да продлятся твои дни, прокуратор. Держатель Святыни Господней моими устами славит тебя и желает покоя и радости.
- Пусть здравствует твой хозяин. Да прибудет в мире душа его. Какие заботы лежат на его сердце?
— Тишина ушла со святой земли. Мятеж зреет в умах, сбившихся с истинного пути иудеев и галилеян.
— Мятеж? Ты шутишь. Я только что встречался с Иродом. В его царстве нет тревоги.
— Не верь Ироду. Ирод - враг Рима. В его владениях родилась и множится великая ересь, разъевшая душу избранных сынов божьих и ум подданных римского кесаря. Человек, который велит называть себя Учителем, давно попирает веру и порядок в стране. Почему же Ирод не говорил тебе о нем?
— Я слышал об этом человеке, но разве он не покинул эти места?
— Ирод держит его при себе, надеясь с его помощью править в объятой восстанием стране. Сейчас, и тот, и другой - здесь, в Иерусалиме, и только ждут условленного часа.
— На какой день назначено выступление?
— Я молю нашего Господа, чтобы оно не началось этой ночью. Я привел с собой человека, который только что видел этого Учителя и предупредил нас об опасности.
— Приведи его.
Я вошел в длинную темную комнату, освещенную лишь отсветами мерцающих в глубине ниш факелов. В центре, на небольшом постаменте находилось кресло, на котором восседал прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Позади его, с двух сторон, стояли две статуи - Тиберия и Калигулы, драпированные в тоги. Вдоль стен на небольших колоннах находились мраморные статуэтки причисленных к римскому пантеону многочисленных божеств. В правом углу комнаты над алтарем божественных Юлия и Августа горела лампада.
Понтий сказал.
— Ты и есть тот человек, которых хочет раскрыть передо мной козни против Рима? Что же, рассказывай.
— Мой повелитель, я уже все рассказал во дворце первосвященника, и мне нечего добавить. Я лишь желаю получить заслуженную мною награду и удалиться.
— Но ведь ты обвиняешь человека в измене, и поэтому должен доказать мне его вину.
— Я виню его лишь в преступлении Закона, но истинными считаю слова Учителя о дьявольской сути божественной власти на земле римских кесарей.
— Интересно, Ирод тоже так считает? Мне сказали, что ты знаешь его мысли.
— Я не стану говорить то, о чем не хочу.
— Нет, станешь. И если этого не сделаешь, то именем римского народа я арестую тебя.
Посланник первосвященника поднял вверх руку и сделал шаг вперед.
— Ты не вправе этого делать, прокуратор. Не горячись. Этот человек делом доказал свою преданность Риму и действительно заслужил награду. Он - иудей, и если ты усматриваешь дерзость в словах этого человека, только мы можем наказать его. Я обещаю, что по возвращении во дворец Первосвященника он будет, подвергнут допросу.
— И убит, - добавил я с улыбкой. - Конечно, ведь тебе было поручено разделаться со мной, с тем, чтобы обвинить во всем людей Ирода. Жаль только, что сделать ты этого не сможешь. Я - римлянин. Мой отец был вольноотпущенником знатного патриция, и я родился в его доме свободным гражданином Рима. А для того, чтобы никто не сомневался в этом, мой патрон подарил мне свой перстень, который с тех пор я всегда ношу с собой. Взгляни на него и ты, Понтий, вот он.
Четвёртый час
— Я вижу, мой друг Марцелл выбирает себе талантливых помощников. Тебя невозможно отличить от настоящего правоверного иудея.
— Быть может так оно и есть. Для меня важно, чтобы ни ты, ни кто другой в этом не сомневался.
— Это является частью плана Марцелла?
— Да, его подробности я сообщу тебе позже. А сейчас, ты должен немедленно, потому что все должно решиться в эту ночь, приказать схватить Учителя и привести его сюда.
Мы были одни. Меня охватило странное оцепенение. И душа, и ум, и сердце были пусты. Только мои глаза улавливали крошечные кусочки жизни, фрагменты ее яркой мозаики в бесконечно пустом пространстве и времени. Вот - стеклышко надежды, вот - судьбы, счастья, поступка, мысли, удачи. Из всего этого могла бы составиться обыкновенная жизнь, но только очень короткая, как полуденная тень. Шорох листвы. Город погрузился в сон, и только кое – где во дворах лениво доругивались собаки. Учитель сидел на полу в зале со связанными за спиной руками. Я смотрел на него, оборванного униженного, со всклоченными волосами и горящим ненавистью устремленным на меня взглядом. Я никогда не смогу забыть его глаза.
— Завтра ты умрешь, - сказал я ему.
— Я знаю, - ответил он.
— Но ты не знаешь главного. Смерть твоя будет позорна. Ты умрешь, как разбойник, распятый на кресте под радостный вой тех, кому ты хочешь дать жизнь вечную.
— Мои мучения искупят их грехи.
— Ты твердо решил пройти этот путь?
— Да, такова воля пославшего меня.
— Тебе необходима вера, чтобы совершить задуманное тобой. Ведь так?
— Я сын своего отца.
— И еще тебе нужна любовь.
— Да, чтобы сила не покинула меня.
— И ненависть?
— И ненависть. Радость и отчаяние, сумасшествие и разум - это лишь способ остаться безразличным в этом бесконечно изменчивом мире.
— Значит, тебе безразлична судьба этих людей?
— Да, пока они мертвы.
— Но ведь они думают, что живут.
— Теперь они всегда будут помнить о смерти.
— Но они не перестанут творить добро и зло. И в этом мире все останется по-прежнему.
— Это не имеет значения. Важно только то, что скоро произойдет. Теперь во благо все ведущее в завтра.
— Я помогу тебе.
— Дьявол ты или нет, я не знаю, но ты останешься здесь.
— Не забывай, я равный тебе.
— Да, поэтому ты остаешься. Я отдаю тебе обреченные на погибель души. Делай, что хочешь, но они должны помнить обо мне. Когда наступит время, я вернусь и встану вместе с тобой одним из многих верующих в Истину, и тогда настанет твоя очередь вершить истинный суд.
— Я прощаюсь с тобой. Мне больше нечего сказать тебе.
— Прощай и ты.
Я жестом призвал слугу и приказал ему отвести Учителя в подвал. Слуга удивился сказанному, но увидев подтверждающий жест вошедшего прокуратора, немедленно подчинился. Понтий Пилат с любопытством смотрел на меня, слегка улыбаясь тонкой насмешливой улыбкой зрителя к не очень удачливо игравшему в эпизоде актеру. Я сильно интересовал его, но он не мог определить линию своего поведения, потому что чувствовал силу, исходящую из меня. Но только сила эта стала иной. Я знал, что продолжая оставаться свободным в выражении своей воли, одновременно, я стал ощущать себя связанным словом перед самим собой.
Пятый час
Дом прокуратора наполнялся людьми. Пилат повелел собрать всех находившихся в городе римских граждан с тем, чтобы объявить о раскрытии приготовляемого Иродом и его приближенными мятежа против власти Рима, а также мерах принимаемыми им в этой связи. По Иерусалиму прокатилась волна арестов, всколыхнувшая весь город. Легионеры врывались в спящие дома, хватали людей и выволакивали их на темные улицы. Оказывавших сопротивление, убивали. Кровь наполнила город. Обезумившие от страха жители бросились за защитой во дворец первосвященника. И теперь лишь от его слова зависело быть или не быть войне. Но война в его планы не входила, и посему он направил к Пилату делегацию с целью убедить его прекратить репрессии. Одновременно первосвященник приказал собрать несколько отрядов горожан и пойти к дому Пилата, с тем, чтобы попытаться побудить его к благоразумию. Выслушав пришедших к нему и оценив обстановку Понтий, по моему совету, встретился с Иродом. На встрече они договорились оказать друг другу помощь в деле подавления восстания в Иудее, за что Ироду была обещана власть над всей Палестиной. Затем Пилат и Ирод переехали во дворец последнего и призвали к себе войска для охраны отхода в Самарию. Но эти планы, как я себе это и представлял, в ту же ночь были опрокинуты умелыми действиями горожан, блокировавшими дворец Ирода, в котором к тому времени также находились Учитель и я. В этих условиях решено было начать переговоры с первосвященником.
На востоке вставало огромное красное солнце. Его гладкие лучи скользили по мокрым от утренней росы доспехам воинов. Это было утро последнего дня, когда еще что - то в мире могло измениться. Настал час, ради которого я пришел сюда. Но я был уже не властен над происходящим. Надо мной была власть Учителя, в него перешла моя сила. Я знал, что остаюсь здесь, и дни мои продлятся до бесконечности, но это стало совсем ни тем бессмертием, о котором я мог бы мечтать.
Разговор с посланниками Первосвященника подходил к концу, когда я вернулся в приемный зал дворца Ирода. Я знал, что в создавшихся условиях Понтий не сможет пойти на конфликт, чреватый риском для его жизни, и платой за этот временный мир станет кровь Учителя. Дело было сделано, но минуты продолжали слагать часы, и нам нужно было их чем - то заполнить, пока они нам еще принадлежали.
- Согрешил я, предав кровь невинную, - сказал я с тем, чтобы помочь Понтию сохранить лицо, переложив вину за смерть Учителя на не признавших его иудеев.
Понтий понял меня и, указывая на Учителя, произнес, обращаясь к посланникам.
- В чем вы обвиняете Человека сего?
Они сказали ему в ответ.
- Если бы он не был злодей, мы бы не предали его тебе. Мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царем.
Тогда Пилат приказал позвать Иисуса и сказал Ему.
- Ты Царь Иудейский?
И словами Иисуса были:
- Царство мое не от мира сего. Если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за меня. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об Истине, ибо всякий, кто от Истины, слушает голоса Моего.
И Пилат сказал ему.
- Что есть Истина?
Что есть Истина, - думал Пилат. - Разве не истинно то, что я живу на этом свете. Разве не истинна та понтийская деревушка, где я родился. Разве не истинно то справедливое дело, ради которого я рискую своей жизнью. И разве не истинна сама эта жизнь, с ее солнцем, ветром, дождем, зноем. Любовью и Красотой? Разве вера в жизнь во всех ее изменениях невозможна. Неужели существуют преходящие цели ее и сам ее конец? А если, да. Что, если его слова это - голос, вещающий из уготованной мне пропасти. Тогда это слишком страшно и не выносимо. Нет, пусть лучше другие занимаются этим человеком. Я не могу выполнить поручение Марцелла, и теперь все происходящее уже не имеет значения для меня. Я умываю руки.
Шестой час
Мне осталось рассказать совсем немногое. Все, что происходило потом многим уже всем известно. Все, кроме той самой Истины – этой великой разгадки нашего бытия, во имя которой каждый из вас должен хотя бы раз пережить тот час.
Стоял жаркий, удивительно жаркий день. Сквозь редкие облака жалили острые лучи света. Тяжелый воздух прилипал к лицам. По краям брусчатки текли грязные ручьи, которые высыхали, не успевая достичь предназначенных для них канав. Жующая, ожидающая зрелища толпа заполняла узкую улицу. Я видел все своими собственными глазами. Учитель шел, шаг за шагом, спотыкаясь и наступая на выбоины. Крест его волочился по земле, оставляя за собой желтый бесконечный след.
Я ухожу, по капле исчезая,
Осмеянный, оплеванный толпой,
Судьбу чужую в маске примеряя,
Мне непосильна стала роль.
Я опускаюсь, крест твой - тяжек,
Его касаюсь сердцем, опустевшим зря,
Не выплаканным, беспощадно дерзким,
Жалеющим весь мир, но не себя.
Мне страшно, Смерть ко мне стучится,
Но одиночество пред ней в сто крат сильней,
И давит гнет твоей десницы,
Пустая вечность непрожитых дней.
Еще чуть - чуть, и кончится тревога,
Я упаду в сны вечности моей,
Но, боже мой, как тяжела дорога,
Идущему, идущему по ней.
Он пронес свой крест и умер на нем в мучениях, покинутый почти всеми. В последний миг лицо его просветлело, осененное чем - то загадочным, на губах заиграла улыбка, и после этого его не стало. Да, все должно было случиться именно так. Я помог ему в этом и пришел на место покинутое им. Его смерть была предопределена моим появлением в этом мире. А это значит, что и мой земной путь, как и земной путь каждого из вас, отныне будет означать смерть Учителя. Да, он мертв для вас, пока вы живы. Но потом, соединившись с ним, став им самим, вы будете бессмертны, если сумеете. Вы спросите меня, как стать бессмертным? Что – ж, я отвечу коротко: радуйся и скорби о его мучениях и помни о нем.
Если ты сможешь прожить в себе Историю, то не узнаешь, что такое смерть. Уйдя в иной мир, ты все равно будешь возвращаться сюда в этот город, потому что только там, на том кресте, ты сможешь жить вечно. Ты должен стать Пророком. Каждый из вас должен не верить, нет, но быть, Учителем. И не важно, в каком месте, и в какое время это произойдет, ведь Бог - это ты. Нужно постоянно думать об этом и знать это. И тогда ты сможешь открыть глаза и увидеть мир целиком, познать его прошлое, настоящее и будущее, познать его в себе, и познать самого себя. Тогда - то и исчезнет, наконец, эта страшная, проходящая через тебя, граница между жизнью и смертью, превратившись в черту между двумя сторонами твоей вечности.
Седьмой час
В этот день я предстал перед учениками моими. Для того чтобы не ввести их в искушение сомнения я явился в знакомом им облике, телом и одеждой напоминая об Учителе. Они поверили мне, потому что не нашли его могилы, но главное потому, что не могли оставаться одни. И они радовались, и веселились, и услышали от меня те слова, которых ждали. Слова эти укрепили их в собственной вере, но этого было не достаточно. Я чувствовал, что, несмотря на то, что они уже имели, эти люди не были способны подняться на высоту понимания Истины. Да, многим из них я дал шанс узнать ее, но даже мученическая кончина все - же не спасла их от Смерти. Они считали себя людьми, приближенными к Богу, а вследствие этого - обладающими частью его силы, способной оказывать воздействие на других людей. Известно, что после того как я их оставил, они, пользуясь, как они считали этой силой, пытались привлечь к себе народ, но в итоге лишь немногие уверовали в предложенное ими спасение. Тогда вокруг имени Учителя они стали складывать культ с присущими ему обрядами и кругом посвященных, напоминающий пародию на ненавидимые ими самими празднества Исиды и Аполлона. Решив, что прийти к истине может лишь принявший закон Моисея, они оттолкнули от себя и многих других ищущих Истину. В конечном же итоге она - эта Истина оказалась семенем, брошенным в землю, но так и не выросшем из нее. Но все - таки оно продолжает жить, и потому ищущий Истину не может быть вне имени Учителя. Еще тогда многие почувствовали это и стали его приверженцами. Я помог им, и это мой голос услышал Павел. На бескрайных просторах Римской Империи вскоре утвердилась новая вера. Но это была странная дорога, как впрочем, и все творимое слепыми людьми. Так, вместо того, чтобы сделать учение Учителя пищей для разума, они превратили его в пищу для себя. Огромная армия «служителей» Христа черной муравьиной массой покрыла земли и народы Империи, а затем пожрала и ее саму, уничтожив вместе с ней Красоту, Знание и Свободу. Наступила ночь, оглашаемая лязгом мечей и лошадиным ржанием. К небу устремились молитвы о победе для своих истинных повелителей. И мне стало стыдно за этот мир.
Возвращение
К стенам Иерусалима мой караван подошел в знойный полдень. Мы немного опоздали, задержавшись этой ночью из-за гибели двух верблюдов, и поэтому остаток пути прошли под изнуряющей жарой. И люди, и животные очень устали, так что мне пришлось уплатить лишнюю мзду командиру таможенной стражи, чтобы побыстрее добраться до постоялого двора.
После дневного отдыха, поручив своим товарищам все коммерческие дела, я решил побродить по улицам города. Но, едва сделав первый шаг, я ощутил в себе необъяснимый страх. Вначале мне подумалось, что это - моя реакция на незнакомый чуждый мне город, но затем я стал понимать, что боялся я именно узнаваемого мною. Это был страх перед самим собой, потому что в домах, деревьях, небе, людях – во всем, что было вокруг, я видел самого себя. Здесь продолжали жить мои мысли, слова, поступки. Они никуда не исчезали и были вполне осязаемы. Нужно только было приложить небольшое усилие, чтобы услышать и увидеть все это вновь. Не сразу, но у меня стало получаться, и можно только представить мое восхищение, когда передо мной вновь развернулись события далекой древности. Я понял, что нашел ту точку отсчета, которая перевернет мою жизнь и даст мне то, что я искал такие долгие годы.
Учитель шел мне навстречу. Он был легко узнаваем своими глазами, походкой, длинными тонкими пальцами рук. Подойдя, он улыбнулся мне и сказал, что я нужен ему. И тогда я спросил, держит ли он обиду на меня. Он же засмеялся и ответил, что наоборот, сам просит меня простить его.
- За что? - удивился я.
- За то, что ты не пожалел своей жизни ради меня и сделал меня таким, каким я есть.
- Не пожалел жизни? Но я же жив.
- Я - твоя жизнь, а ты - моя. Ты сделал так, что весь мир стал мною и тобой. Теперь все принадлежит нам. Мы - господа над всем живущим, над пространством и временем, окружающим нас. И поэтому я хочу попросить тебя об одном одолжении.
- Ты просишь меня?
- Да, тебя. Позволь мне снова вернуться.
- Вернуться сюда, к нам. Зачем?
- Ты не ответил мне.
- Да, конечно. Но что ты будешь делать здесь?
- Не давать душам людей спать, искать добро и зло, и выносить это на суд твой.
- Ты хочешь вернуть мне свой долг?
- Я попытаюсь. Не знаю, как это получится, поскольку сил моих может не хватить, но я дам людям еще один шанс. Это будет другая, может быть более короткая дорога к бессмертию.
- Что - ж, иди.
- Прощай.
Я оглянулся, вокруг никого не было, и лишь его следы лежали на пыльных камнях бесконечно длинной улицы. Стало тихо. Сумерки заполнили город, превращая глиняные дома в одну темную стену. На небе умирала одинокая белая звезда, которая то гасла, то вновь наполнялась светом до тех пор, пока не исчезла совсем.