Во второй половине дня к Ивану Михайловичу Сукочеву постучали. На пороге стояла молодая девчушка, Проскурина Юля. Временно подрабатывавшая почтальоншей, она регулярно приносила в дом Сукочева различные уведомления с угрозами беспощадно расправиться со злостным неплательщиком за электроэнергию. На сей раз, Юля выглядела несколько необычно для того, чтобы разносить подобного рода макулатуру по песчаным буеракам Тимрюка, беспрерывно натыкаясь на искореженные скелеты колхозной техники и другие ржавые останки доперестроечной эпохи. Она была распомажена, напудрена, в общем, расфуфырена донельзя и как-то лукаво поблёскивала своими карими глазками, будто вынашивала проведение некой акции по презентации мини тренажёра для хронических инвалидов. Стали уже доброй традицией шутливо-навязчивые разговоры Михалыча о Юлькиных женихах, о её девственности или вопиющей бездейственности, сопровождаемые неуклюжими попытками усадить, приобнять, поднести рюмочку, в общем, поозоровать.
Юльку веселило такое обхождение. Она понимала, что деду просто скучно вдали от шокинских сплетен и пьяных драчек, и она позволяла и прощала ему эти вольности. Но теперь вдруг «пычталёнша» превратилась в строптивую кобылку.
- Погоди, погоди, Иван Михайлович, некогда мне…. Скажи лучше, где твой постоялец – у меня к нему важное дело.
- Ну-но! Деда, стал быть, по боку? Ну, хочь присядь, я тебя кваском угощу.
- Да мне твоего корреспондента надо, где он?
- Давай выпьем с тобой по чекушке, а потом я тебе его предоставлю.
- Ну, Иван Михайлович, - захныкала Юлька.
- Да на кой он тебе сдался? Он ить без слюнявчика ни исть, ни пить не могёт.
- Ну, где он?
- Спит он аки младенец, аж бульбушки идут. Вчерась расгерился, мол, писать буду книгу обо всём, что у вас тут в хуторе творится! Ну, решили ознаменовать сей почин – потянули с ним наливочку, а он и с копыт, завалился на бок и замурлыкал. А ноне утром налил ему мурцовки для опохмелья, слабенькой такой, что твой квас, он потянул, да опять не в жилу – заёрзал, заёрзал, а опосля, как вдарится в карагавочки, чуть деду катух не снёс! До-о-лго его не было. Гляжу, вползает в хату на ракушках и мычит, как телок… Квелый он, Юля, ему б не твои неокрепшие грудки, ему б чевонить мясо-молочного…
- Ну, Иван Михайлович!
- Тебе надо такового, - не унимался Иван Михайлович, - чтоб хвост дюжей задирал, да копытцем постукивал. А ефтот улёженный, опрокинет рюмашку, сморщится, как лимон, и тыкает вилкой, стало быть, докторскую колбаску поддеть желает. Одно слово – улё-жен-ный! Вот дед и решил его воскресить. Поднёс рюмашку прополисовой настойки – её как жахнешь, ажник коготки заворачиваются - а он от неё - под кровать! Я его оттель, как барсука из норы, еле за чреслы вытянул. Уклал своего Костюху на кровать, стал баюкать, гляжу, - отходит ко сну, моя жаль, – рот приоткрыл, ножками засучил, свернулся калачиком и затих. Велел на заре его не будить. Так что все вопросы теперьча ко мне - я его заместитель.
Юлька вздохнула и села. Не так она хотела, не так!.. Вытащила она из своей сумки, набитой разными извещениями да уведомлениями небольшое круглое зеркальце и заглянула в него. На неё смотрело симпатичное круглое личико, готовое влюбить в себя каждого, кто сделает ему маломальский комплимент, типа: О! А куда же у тебя прыщи подевались? Или: И не жалко тебе, Юлька, помады? Или: А чёлка-то, чёлка! Ты куда, Юльчитай, на подиум, что ли, собралась? Юлька почему-то была уверена, что молоденький корреспондент обязательно отметит достоинства её хорошенькой внешности и скажет: «Ну, блин, ты на фиг и даёшь! Тебе никто не говорил, что ты похожа на Мэрилин Монро? С такими данными ты могла бы в шесть секунд стать кинозвездой. Ну-ка, спой что-нибудь. Спой, спой, не стесняйся». Юлька бы покобенилась для приличия, а потом, конечно бы спела. Есть у неё в запасе несколько песен, которые пелись так легко, будто она сама их сочинила. Впрочем, была одна песня, которую Юлька действительно сочинила сама. Она никому про это не говорила, а просто пела её и всё. И все почему-то с удовольствием её слушали. Просто слушали, не давая никаких комментариев по поводу мелодии или смысла. Некоторые даже позёвывали, а некоторые как-то тупо смотрели себе под ноги и ковыряли ступнёй прошлогодние листья.
Не смотря на то, что в этой песне Юлька употребила несколько слов, значение которых она не знала или могла лишь догадываться об их значении, всем было всё понятно, или все делали вид, что понимают, а впрочем, какая разница! Например, Юлька была почему-то уверена, что «экстази» - это название мороженого, а «Манхэттен» - название большущего супер-маркета в Москве. В общем, так получилось, что многие слова она позаимствовала из лексикона персонажей различных иностранных сериалов, а саму мелодию, - только это по секрету, конечно, - она переняла у Пашки Шурыгина, местного гитариста – рифмоплёта. У него вообще песни не отличались особой мелодичностью. Все похожи одна на другую – какие-то нудные, заунывные, в общем, какие-то пришлёпнутые. Да и пел он в основном о том, что видел, а видел он, похоже, не дальше своего носа. Но одна его песня выгодно отличалась от остальных. В ней он повествовал о том, как ему забили стрелку незнакомые парни, а потом набили морду лишь за то, что он стал встречаться с девушкой главаря их банды. Короче, Юлька так и не взяла в толк зачем, кто и кого избил, но мелодия её понравилась. Идя по дороге к Ивану Михайловичу, она напевала себе под нос эту песню, представляя, как она будет двигать перед корреспондентом бёдрами и кокетливо постреливать в него своими карими глазами:
Забей мне стрелку милый
Я очень буду ждать.
Свои тугие крылы
Расправлю я опять.
И вот, заявившись к Михалычу, она поняла, что все её мечты рухнули и оказались под завалом серой, ничем не пробиваемой действительности. Юлька в бессилье сжимала свои кулачки и отрешённо бегала глазами по неубранной, мрачной комнате, едва сдерживая слёзы.
Мне страшно в мире монстров
Скорей меня спаси!
Возьми меня на остров
Где гнёзда вьют стрижи….
Дверь из спальни открылась, и миру явился он, помятый лик Константина Пичугина. Он как привидение проплыл по стенке к кровати у стола, сел и умоляюще уставился на своего мучителя.
- Вот он, мой бирючонок! Ну, что, молочка подудонишь? - притворно-жалостливым тоном вопросил Михалыч.
Костя, как строптивый коник, закивал головой, что означало решительное «да».
- А может, бражки потянешь?
Костя энергично замахал головой, - «нет».
- Ты деда не квели, дед знает, какой лекой тебя пронять. Не хочешь бражки, деду больше достанется. Гляди, какая девка за тобой пришла. Подавай, говорит, мне, дед, твого корреспондента, я его, говорит, сама отмочу. У меня, говорит, свои квасцы есть, такие, какими, обычно все корреспонденты не прочь посолонцеваться….
- Ну, Иван Михайлович! Это уж слишком! - не выдержала Юлька.
Тут только Пичугин перевёл свой страдальческий взгляд на хрупкое создание, ютившееся на табуретке в углу комнаты. Встретившись с ним взглядом, создание смутилось и суетливо начало рыться в своей «толстой сумке на ремнях».
- Это ваше? - в руке у Юльки был мобильный телефон.
- Моё, - неуверенно протянул Костя, почёсывая в районе затылка.
- Это я у брата отняла. Говорит, что нашёл.
- Я его забыл в машине, когда…. Костя подошёл к девушке и взял телефон. – Спасибо огромное, я у вас в долгу… в неоплачиваемом …. Я даже не знаю, как вас благодарить….
- До свидания, мне пора идти. - Юлька выбежала на улицу, позабыв за собой закрыть дверь.
- Ну, коза! Видал вертихвостку? Ведь это она к тебе приходила, хотела понюхать, чем от тебя несёт, какими, стало быть, духами. Читал, будто бабы нас, мужиков, на нюх берут. Пошевелит ноздрями и уже знает, будет от тебя толк, ай нет.