Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Предлагаю, нимало не церемонясь и без лишних слов, продолжить публикацию "Делателя Истории" в рамках проекта "Литературныя прибавленiя". Ознакомиться с предыдущими главами можно прямо сейчас и прямо здесь:
Глава вторая, в которой коллежскому регистратору Кашкину раскрывается суть Миссии
Глава третья, в которой г-н Кашкин решительно не знает, как приступить к возложенной на него задаче
Делатель Истории
Записки бывшего коллежского регистратора Министерства юстиции Даниила Кашкина – неслыханные и сомнительные, писанные им под присмотром и с разрешения лечащего врача коллежского асессора г-на фон Вальца.
ФАНТАСМАГОРИЯ
Глава четвёртая,
в которой г-н Кашкин и его новые друзья, пытаясь осуществить Миссию, встречаются со всяческими трудностями и Незнаемым
Итак, кажись, уж был двенадцатый час, когда я, преисполненный решимости приступить, наконец, к выполнению ответственнейшей Миссии, в компании благоприобретенных неожиданных союзников моих вышел на неверных ногах на свет божий из трактира. Впереди меня, чуть покачиваясь, но все равно торжественно и величаво – будто полицейский пристав, шествовал, топая вытянутыми как весла ступнями по лужам, Мефодьев, оказавшийся в вертикальном положении весьма изрядного росту. За ним, ласково щурясь на выглянувшее солнышко из-под козырька картуза, сочился пьяной водочной струйкой по Чернышеву переулку философ Третьяков. Я же, мучимый обуревающими меня противуречиями, перемещался позади обоих. План, лапидарно очерченный отставным губернским секретарем, был несколько сумбурен и рыхловат, да другого у нас все равно не имелось: решено было дойти до Зимнего дворца, да у будки караульного и спросить - дескать, где нынче Государь Император пребывать изволит, и не могут ли ему сообщить, что такой-то и такой-то желают видеть его по неотложному делу? Я, правда, сразу же усомнился в успехе такого предприятия, на что Мефодьев, по обыкновению, когда ему в чем-то возражали, откинулся на спинку стула и, прищурившись за сливою сизого носа, презрительно поинтересовался:
- Такое - нет? Излагайте лучше! Жду! – и, переплетя руки на груди, откинулся совсем, даже демонстративно запрокинув назад голову, так что я всерьез испугался, что он попросту уснет в таком положении, что, кажется, Мефодьев и вознамерился сделать, уже пару раз всхрапнув.
Пришлось следовать ему во всем, ибо сам я, как не тщился, не смог родить более счастливой мысли! Беспокоили меня две вещи: первая – как посмотрит на нас караульный, когда его взору явятся три не совсем официозно – для визита к Государю! – одетых фигуры, из которых к тому же нет ни единой трезвой. Вторая же… Ох, не зря зашлось в тревоге сердечко мое, когда с Чернышева-то повернули мы назад на Садовую, да и вышли мимо Гостиных рядов прямиком на Невский. А там-то, Господи, рукою подать – и вот оно, Министерство-то мое, в котором я уже несколько часов как быть должен! И точно, не успели мы еще весь Гостиный пройти, глядь – а в экипаже-то своем по Невскому Его Высокоблагородие благодетель мой Егор Львович едет! Да и не просто едет, а в изумлении пребываючи, на меня из окошка взирает и будто сказать чего желает… Узнал, узнал меня, как ни старался я спрятаться за широкое тело Мефодьева! Когда экипаж его поравнялся с нами, как на грех отставной секретарь стал вдруг обходить какую-то особо огромную даже для него лужу, да едва не столкнулся с парочкой каких-то франтов, которых в любое время дня на Невском превеликое множество: тут-то и остался я, будто совершенно голый и уличенный в каком-то преступлении, прямо перед ясными и добрыми глазами Егора Львовича! Кажется, весь немедля раскрасневшись, я припустил что есть духу прямо через проклятую эту лужу, да зацепился носком за какой-то булыжник, и вновь грохнулся – на этот раз уже фасадом! – прямо в грязь, так что проходящие мимо барышни и те самые франты только ахнули под фонтаном брызг, произведенных телом моим при падении! Дважды за одно только утро – не многовато ли?
Я, сгорая со стыда, кажется, затылком ощутил, как Егор Львович едва не всем туловищем подался к окошку, да, слава Богу, экипаж уж проехал дальше.
- Вот это вы как! – актерским своим басом выпалил сверху Мефодьев, и сразу две руки – одна его, другая – Кузьмы Никитича - с разных сторон протянулись ко мне, поднимая из злосчастной лужи будто нашкодившего щенка. Я чуть не разрыдался от досады и стыда, представ перед всем Невским проспектом с его лавками, окнами и проходящими мимо в столь нелепом и неуместном виде: прямо хоть бросай всё и беги назад на Садовую к давешним Баракиилу и Рафаилу. Да вот только поймут ли они меня? Не осудят ли за нетрезвое мое состояние и будто нарочно сызнова испорченное платье? Не низринут ли меня, впав в суровость, прямо в геенну огненную? Кажется, вид мой от отчаяния сделался столь жалким и прискорбным, что даже ни словечка до того не промолвивший Кузьма Никитич приободряюще что-то пискнул из-под козырька своего картуза, а величественный Мефодьев, проведя широчайшими своими ладонями по моему плечу, прогудел довольно внятно что-то вроде: «Вы это ничего бывает!»
- Что бывает, Мефодьев?! – с неожиданно брызнувшими из глаз слезами надрывно крикнул я. – Как я теперь покажусь в таком виде перед важными государственными особами или, ежели доведется, перед самим Государем? Да меня сейчас первый же околоточный заберет, только я дерзну хотя бы даже выйти за полверсты перед Дворцовой площадью!
Не знаю, право, как это выглядело со стороны на самом деле, но теперь-то понимаю, что, должно быть, втроем мы являли престранную композицию: я, весь словно нарочно вывалянный в грязи и жалобно причитающий, монументальный Мефодьев, сложивший руки на груди и озадаченно на меня взирающий, и Кузьма Никитич, чуть пошатываясь, рыбкой ныряющий где-то между первыми двумя в своем картузе и сомнительных лохмотьях. И все это – на фоне Невского проспекта, прямо напротив Гостиного двора, при стечении проходящих мимо неспешных господ и дам. Даже из Аглицкой лавки уже высунулась какая-то толстая приказчицкая мордуленция и, оглядев внимательно нас троих, захохотала, сверкая из-под коротко стриженой бороды рядом крепких белых зубов. Пока мы стояли, пребывая в нерешительности насчет наших дальнейших действий, вокруг нас уже успела образоваться толпа праздных гуляк и просто любопытствующих. На Невском завсегда эдак: стоит только кому-нибудь остановиться либо обронить что-нибудь, как сзади идущие тоже непременно остановятся, на них наткнутся шедшие навстречу, и вот уж все что-то ищут, а другие терпеливо ждут, а там уж и третьи подходят, кои еще не знают, что случилось, но из одного только интересу начнут окружать вас, думая, что здесь произошло что-нибудь крайне занимательное и до них непременно касаемое… Точно так же случилось и на этот раз: нас окружило плотное кольцо из чиновников, торговцев, господ, дам в легких уже весенних пелеринах, офицеров, одни, забавляясь, смотрели на нас, другие с озабоченными лицами вопрошали у первых: а что, собственно? А кто, позвольте? «Бумажник обронили!» - проскрипел кто-то. «Да ничего не бумажник!» - обиженно ответствовал ему молодой звонкий голос. – «Прокламацию противуправительственную читали-с! Надо городового позвать!» «Какую прокламацию?» - ахали дамы совсем сзади. «Полиция, полиция!» - не разобравшись, возопил кто-то невидимый. – «Тута человека ножиком пырнули! До смерти!» Не успел я прийти в себя, да и попробовать как-то выбраться из окружившей нас толпы, как с другой стороны Невского раздалась трель свистка и уханье тяжелых сапог: это городовой, несмотря на непомерную свою толщину, ловко лавируя между экипажами, побежал прямо к нам.
- Почему беспорядок! Что такое? Р-разойдись! – раздвигая человеков могучим плечом, забасил он. – Кто такое? – обратился он ко мне, опытным взглядом вычленив эпицентр сборища.
- К… К… Кашкин, коллежский регистратор, - заикаясь от волнения и от неудобственности нынешнего положения, промямлил я, ища защиты у стоявшего поодаль с видом как бы стороннего наблюдателя Мефодьева.
- Кукашкин? – не разобрав и, видимо, усомнившись в услышанном, на всякий случай переспросил городовой, утирая ладонью вспотевший от беготни лоб. – Пошто безобразничаете? А вот я вас сейчас в участок!
- Помилуйте, за что ж меня в участок?! – я, наконец, вышел из столбняка, обращаясь сразу ко всем.
- А вот там и разберемся – за что! – решительно отрезал городовой, явно намереваясь взять меня за руку и увести прочь.
Я беспомощно апеллировал взглядом к безмолвно взирающему на сей произвол величественному как какой-нибудь Патрокл Мефодьеву, но внезапно раздался хорошо знакомый мне голос, протестующе прозвучавший над головами как фанфара среди меланхолического гитарного перебора:
- Позвольте! Позвольте! Я знаю этого господина!
С трудом продираясь сквозь туловища как первопроходец-исследователь африканских джунглей - через сплетения лиан, явился разгоряченный, но все равно сияющий благородством и изысканностью манер мой благодетель и начальник Егор Львович, неизвестно откуда тут возникший.
- Надворный советник Шепелев! Оставьте этого человека, я хорошо с ним знаком и все видел самолично! – он строго обратился сверкающими очами к изменившемуся ликом городовому. – Он ничего такого не сделал, просто упал!
- Раз так, ваше высокоблагородие, - взял под козырек городовой, - так тому и быть! Господа, господа, - повысил он голос, придав ему увещевающие нотки, - прошу разойтись, ничего не произошло. Расходитесь, прошу!
Недовольные наблюдатели как-то сразу рассосались, движение по Невскому возобновилось в прежнем ритме, только чей-то недовольный баритон откуда-то с торговых рядов долго еще вопрошал: «Так я и не понял: а хто кого зарезал-то? Покойник-то хде?»
- Итак, Кашкин…, - со сдержанной укоризной во взоре обратился ко мне Егор Львович. – Может быть, ты объяснишь мне – отчего ты не на службе и для чего пьяным ходишь по Невскому проспекту в обществе этих сомнительных людей?
- Сударь! – вскинулся тут Мефодьев, являя собой в этот момент своего рода символ оскорбленного достоинства. Мне даже показалось на какой-то миг, что он небрежно откидывает патрицианским жестом ниспадавший край невидимой тоги. – Я бы просил вас того! Не этого! Я сам – служил!
- Ах, оставьте! – досадливо махнул на него перчаткой Егор Львович к явному неудовольствию отставного губернского секретаря, все еще не спуская с меня строгих глаз. – Итак, Кашкин, я жду!
Господи, что я мог сказать ему? Что принужден манкировать службой дабы спасти священную особу Государя? Что пьян от того, что, пребывая в раздумчивой растерянности, не знал, с какого боку зайти для выполнения порученной мне архангелами Миссии? Что бывший губернский секретарь и молчаливый философ Третьяков – верные и единственные мои доверенные лица, вызвавшиеся осуществить Божий промысел? Нет, такого никак не мог я сказать в оправдание свое Егору Львовичу, ибо остаться непонятым было самым малым из последствий такого поступка. Я промолчал, понурясь хмельной головою.
- Что ж, Кашкин…, - разочарованно начал было тянуть Шепелев. Далее, по логике вещей, должно было следовать неминуемое: страшные слова презрения к неоправдавшему надежд добрейшего Егора Львовича и мое увольнение, но тут я, будто повинуясь какому-то инстинкту, рухнул на колени прямо на мостовую и, обняв начальственные ноги, зарыдал в голос.
- Ваше высокоблагородие… Егор Львович… ей богу, не по своей прихоти… Вы же знаете… сколько лет…. хмельного в рот ни разу… Христом Богом прошу!
- Да полно, Кашкин…, - Егор Львович раздосадованнно отшатнулся, едва не последовав в ту же самую лужу, в которую я только что имел несчастие окунуться. – О чем ты просишь меня – после твоего неблаговидного проступка, разом перечеркнувшего долгие годы усердного труда? Как же могу я простить тебя – такого, не будучи уверенным, что завтра все не повторится сызнова?
- Не повторится, благодетель вы мой! – завыл я еще сильнее, не отпуская ног его. – И не случилось бы вовсе, ежели бы не крайние обстоятельства, о которых при всем моем желании не могу вам рассказать…
- Да! Обстоятельства! - подтвердил громогласно Мефодьев с самым убедительным видом, на который, наверное, был способен. – Особа Государя Императора! – вздел он кверху длинный грязный палец. – Опасность!
- Что за вздор?! – не выдержав, вскричал добрейший Егор Львович, так что ойкнула проходившая мимо с букетиком у блаженно улыбающегося личика молоденькая девица. – Я не намерен более слушать эту галиматью, тем более, когда ты, Кашкин, и твои приятели позволяете себе оправдывать свое омерзительное поведение государственными обстоятельствами, касаемыми до самого…, - тут он обернулся и, понизив голос, только погрозил мне кулаком.
- Отнюдь! – решительно возразил ему Мефодьев, не обращая никакого внимания на отчаянные знаки, посылаемые мною ему снизу – от ног Шепелева, которые я все еще боялся отпустить. – Мы, собстна-а-а… к Государю! Сочли долгом предостеречь!
Несчастный Егор Львович, видно, проклявший уже ту минуту, когда решил остановить экипаж и разобраться со мной по совести, при этих словах зажал уши ладонями, всячески демонстрируя свое нежелание быть хоть как-то причастным к столь ужасному кощунству, слетевшему с уст отставного губернского секретаря, и в последней попытке освободиться от моего докучливого общества и своего неприятного положения (тем паче на виду у всех!), рванулся было прочь, но, не удержавшись, пошатнулся и, вовсе потеряв равновесие, к моему ужасу грохнулся в ту же лужу. Тут уже к нему бросились мы все, включая полужидкого философа Кузьму Никитича, на невнятном лице которого помимо козырька нарисовалась какая-то раззявленная испуганно дырка – очевидно, рот. Выудив потерявшего от досады дар речи столоначальника из мутной воды, мы подняли его на ноги, а философ даже, скомкав в руках засаленный свой картуз, принялся обтирать им платье Егора Львовича, успокаивающе что-то бормоча.
- Чт-то… К-как… К-кашкин…, - не находя слов, забормотал тот, озираясь – не видел ли кто из знакомцев его конфуза. Похоже было, что падение каким-то пагубным образом сказалось на нем; даже взгляд его, прежде такой осмысленный и пронзающий тебя насквозь, стал вдруг каким-то водянистым и пустоватым.
- Егор Львович! Давайте я вас в экипаж…, - предложил я и, не дожидаясь согласия, принялся отыскивать знакомый мне выезд, стоявший в итоге, как я и предполагал, саженях в ста по нашей стороне. Ринувшись к нему, я яростно замахал придурковатому с виду кучеру Степану, усиленно зевавшему на козлах: - Чего стоишь, дура? Не видишь – барин упал, испачкался! Подавай ближе!
Через какие-то пару минут мы с Мефодьевым и философом Третьяковым благополучно погрузили под ручки совершенно обмякшего и растерянного Егора Львовича, после чего я, с облегчением вздохнув, переглянулся со своими компаньонами: теперь уж можно было вновь приняться за Особое Поручение, да только неясно – как. Неожиданно мысль подал Кузьма Никитич, мягко взяв меня за локоток и, сморщившись под козырьком картуза, ласково закивал в сторону давешнего городового, неспешно прогуливавшегося возле двух беседующих о чем-то барышень, столь поглощенных этим занятием, что, казалось бы, и гром небесный не сумел бы отвлечь их от оживленного разговора.
- Мысль! Спросить! – твердо согласился Мефодьев, немедля направившись прямо к нему, будто уж всё было решено.
Я в ужасе замахал было руками от подобной наглости, ибо даже и вообразить себе не мог – как это Мефодьев будет вопрошать законного представителя Порядка такие предерзостные вещи: мол, не знаете ли вы, любезнейший, где это нынче государя можно найти и как бы к нему, стало быть, официальным образом попасть на прием? И это после того, как вольнодумщиков и охотников до крамолы развелось столь много, что, кажется, в любого благонамеренного с виду господина можно ткнуть пальцем, да и угодить прямо в оного бунтаря! Охнув, я схватился за сердце и вознамерился было бежать прямо за перешедшими уже Невский отставным губернским секретарем и льющимся за ним философом, как вдруг неожиданно услыхал чей-то звучный укоризненный голос:
- Вот ты налакался-то, Кашкин. Того гляди, в третий раз навернешься, да уж не задом, а прямо башкою…
Оглядевшись, я подумал было сперва, что точно спятил, ибо прямо за мною стоял, лениво помахивая золочеными крыльями, самый настоящий Грифон, что с Банковского моста: он был огромен, с доброй львиною мордой и даже с фонарем над головой – ему не хватало только цепей в пасть, еще трех его собратьев для компании, да и самого моста с ними впридачу. Голос у него был подозрительно знакомым, будто бы я слыхал его уже не далее как сегодня.
- Что, Кашкин, испугался? – лукаво подмигнув и качнув фонарем, молвил Грифон. – Не боись…, - и он с ленивым равнодушием высунул из пасти язык, вздыхая. – Экие погоды-то нынче стоят, а? Прямо весна. Наконец-то…
После встречи с Баракиилом и Рафаилом я полагал, что на этом чудеса вокруг меня закончились: приняв архангелов как данность, я просто желал выполнить порученное свыше, да на том и возвернуться к прежней своей размеренной устоявшейся жизни. Но так чтобы запросто грифон с моста, неизвестно как оказавшийся посреди белого дня на Невском, обращался ко мне, да еще и обсуждал погоды – это было уже свыше моего понимания. Кажется, сознание мое на секунду помрачилось, и я бы и в самом деле грохнулся бы оземь, да Грифон со скучающей мордой ловко подхватил меня своею бронзовой лапой и оттащил в тенечек, ближе к Перинной линии, не обращая ни малейшего внимания на снующих туда-сюда горожан. Самое престранное, что и они точно так же не обращали никакого внимание на Грифона, будто видели его тут каждодневно: и то сказать – эка невидаль! Ну - прилетел Грифон с Банковского моста в Гостиный двор приобресть табаку да нюхательную соль да дюжину носовых платков, что ж здесь, право, такого удивительного?!
- Вот видишь, Кашкин, каково оно плохо-то – к водочке с утра прикладываться? – голосом Егора Львовича пробасил Грифон, с легкостью и изяществом опытнейшего куафера вытирая бронзовой лапищей испарину с моего лба. – Товарищей-то твоих, эвона, кажись, в участок сейчас заберут – за нарушение общественного спокойствия! Хорошо, что я подоспел…
Краем глаза наблюдая, как давешний городовой, страшно пуча глаза, хватает Мефодьева и Кузьму Никитича за рукава и свистит что есть силы в свой свисток, я жалобно приник к прохладе грифоньей шеи и, сам поражаясь нелепости происходящего, спросил:
- А отчего вы говорите голосом столоначальника моего надворного советника Шепелева? Разве же прилично существу, созданному в некотором роде на казенный счет, покидать свое место, да еще и выражаться как официальные персоны?
- Ого! – воскликнул Грифон, ухмыльнувшись. – Эвона, Кашкин! Да ведь я он самый и есть – Егор Львович Шепелев. Только не далее как несколько минут назад сей славный муж почил в бозе апоплексическим ударом в собственном экипаже, не доехав до дому из-за нерасторопности дурака кучера Степана, а душа-то его бессмертная немедля и переместилась в грифона. А что? – и он несколько кокетливо помахал золотом крыльев. – Все лучше, чем какой-нибудь атлант либо кариатида, ты как думаешь? Что за удовольствие – целый век стоять да удерживать на себе балконы? Ни уйти, ни улететь, скука, право!
- И как же вас называть теперь? – почти шепотом спросил я, робея и все еще наблюдая, как двое дюжих жандармов скручивают возмущенно сопротивляющегося Мефодьева и пытаются отловить водичкой проскальзывающего у них между рук философа Третьякова. – Можно, так и буду как прежде – Егор Львович, либо Ваше Высокоблагородие?
- Ну…, - зевнул Грифон, - … Егор-то Львовичем, пожалуй, что и можно, а вот высокоблагородием, наверное, как-то ни к чему – ну какие чины у грифонов?
Я несколько раз тряхнул головою, чтобы попытаться в последний раз избавиться от наваждения, однако ж прохлада грифоньего тела была вполне осязаемой; мне оставалось только принять его присутствие как обязательный атрибут сегодняшних моих злоключений и, стараясь быть как можно более последовательным, вкратце поведать ему перипетии нынешнего утра в надежде на то, что он, как существо, несомненно, тоже в некотором роде потустороннее и, отчасти, родственное архангелам, сможет что-то посоветовать. Грифон слушал меня со свойственным ему долготерпением, лишь изредка разбавляя мое повествование возгласами вроде «Эге!» или «Гм!» или вовсе «Вот те на!» и задумчиво покачивая фонарем на львиной голове. Проходящие мимо люди по-прежнему не замечали его, только некоторые, идущие в особенной близости к нашей в высшей степени престранной парочке, удивленно косились на меня, жалобно пересказывающего невероятные события, последствием которых я и оказался втянутым в эту фантасмагорию. Грифона, впрочем, это нисколько не трогало, а когда я закончил, он философски потер лапой загривок и, шмыгнув носом, молвил:
- Люди видят только то, что хотят видеть, Кашкин. От того мы с тобою здесь сейчас так славно беседуем, что ты уж вовлечен в Незнаемое и сопричастен к нему самым непосредственным образом. Остальные же – существуют в своем измерении и прочее до них не касаемо. Не печалься о сотоварищах твоих – их нынче уже не выручить, да оно и не надобно – вскоре их выпустят за явной невменяемостью. А что до Государя – то, коли желаешь порученное тебе выполнить, поспеши к Летнему саду, да не мешкай: час События уже близок, и, коли не вмешаешься, случится предначертанное!
- Егор Львович! – ахнул я. – Да как же вы знаете то, чего даже архангелы не ведали?
- Подумаешь, архангелы! – Грифон фыркнул. – Много они понимают, архангелы твои! Даже с датами напутали, что уж о большем-то… Ладно, Кашкин, гони во весь дух к Летнему, да впредь в неприятности не попадай!
С этими словами Грифон еще раз зевнул, произнеся отчетливое «Э-эы-ыа-ах-хр-р!..», кивнул мне напоследок фонарем, замахал позолотой крыльев и тяжело взмыл в апрельское небо, сверкая на солнце как медный самовар, если бы какому-нибудь бугаю пришло в голову с силою запустить оный вверх.
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть (поверьте - в том нет ничего хорошего) и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ