Об удивительной Людмиле Марковне Гурченко написано, снято и сказано многое, поэтому разбавлять интернет очередным пересказом её биографии ни к чему. После экскурсии в ее музее-квартире, где она жила последние годы, захотелось немного поговорить именно о характере и личности Людмилы Марковны и задуматься о том, какого это – быть Людмилой Гурченко.
Первое впечатление от просторной квартиры в Большом Козихинскому переулке очень напоминает мысль героя романа «12 стульев» Остапа Бендера о жилье Эллочки-Людоедочки (не в обиду Людмиле Марковне): «комната была обставлена существом с воображением дятла».
Просторные комнаты с большими окнами, сплошь заставленные статуэтками, подушками, канделябрами, картинами и гобеленами, узорчатыми коврами, покрывалами и посудой – от этого пёстрого великолепия сразу начинает кружиться голова. Удивительно, но вся эта пестрая квартира напоминает сложный часовой механизм, который замер и не работает без одной-единственной детали – самой Людмилы Марковны. Милая девушка-экскурсовод подтверждает мое впечатление: Гурченко никогда не пользовалась услугами дизайнера интерьера, мебель и декор для квартиры выбирала сама (искусствовед Александр Васильев говорил о ней: «у Людмилы Марковны трофейный вкус»), а также с удовольствием шила занавески и подушки из понравившейся ткани. Это был исключительно ЕЁ дом.
По всей квартире выставлены манекены с нарядами Людмилы Марковны, каждое платье как новогодняя ёлка – россыпь страз, бантов, перьев, рюшечек и пуговиц. Если в подобное одеть любую другую женщину, она будет похожа на попугая, но Гурченко это все удивительно шло. Представить ее на сцене в каком-то наряде, которое уже носит половина шоу-бизнеса, было невозможно. Конечно, именитые дизайнеры считали за честь прислать ей платье, и она всегда благодарила и даже делала фото в подаренном наряде, но никогда не носила готовые вещи. С легкой руки Людмилы Марковны, умевшей и любившей шить с самого детства, платье преображалось под свою новую хозяйку: она его ушивала, добавляла любимые банты, стразы, перья, и только после этого платье занимало почетное место в её гардеробе.
Наверняка, именно эти особенности делали её в глазах современников капризной и взбалмошной «звездой» («трудный характер» - так и говорили), но, если подумать, Гурченко была человеком, который просто не пользовался «заготовками» окружающего мира. Она создавала вокруг себя пространство на свой вкус и по своим правилам, такие люди всегда неудобны для окружающих. Это касалось и вещей, и жизненных обстоятельств.
В 1957 году, на заре карьеры и популярности уже после выхода «Карнавальной ночи», Гурченко вызывают к министру культуры СССР и предлагают сотрудничать с КГБ. Чтобы оценить безвыходность ситуации, надо просто представить себя на месте молодой советской актрисы: все складывается прекрасно, желанная популярность и любимая работа, впереди новые роли и все, что от нее требуется – согласие «послужить Родине». Да и кому придет в голову отказать КГБ в 1957-м? А она отказала. Не попыталась уклониться от заданий, или схитрить, как замечательная остроумная Фаина Раневская, которая разыграла целый спектакль с мнимой склонностью к разговорам во сне, что избежать постыдной «работы». Гурченко просто сказала «нет»: это были навязанные чужие правила, «заготовки», по которым она не хотела и не умела жить.
Расплата за «трудный характер» наступила мгновенно. «Что ж, не хотите кушать хлеб с маслом, будете кушать г...». И я его кушала. Кушала много лет» - напишет потом Людмила Марковна в своей автобиографии. Десять лет забвения и издевательских статей о «вертлявой однодневке», позорящей советскую молодежь – она все приняла, и приняла достойно, как и все тяжелое и несправедливое, что щедро выпадало ей в жизни.
И никогда не жаловалась. Вспомнилось: пару лет назад услышала по радио передачу, где Гурченко рассказывала о своем детстве в Харькове во время фашистской оккупации, о страшном военном времени, голоде и холоде. Помню, меня поразило, КАК она об этом рассказывала. Не жаловалась, не пыталась создать у слушателя образ жертвы и страдалицы. «…Связалась со шпаной на рынке в оккупированном немцами во второй раз Харькове» - с юмором рассказывала Людмила Марковна о том, как стащила на рынке ящик мороженого, и так объелась, что потом болела и смотреть на него больше никогда не могла. Легко и просто рассказывала она о жизни, которая случилась с ней, Люсей Гурченко, и была вот такой, непростой - но другой она и не просила.
Многое прояснилось, когда экскурсовод рассказала про родителей Гурченко, и особенно про её отношения с отцом, Марком Гавриловичем. Удивительно, как простой, в общем-то, мужик («Я же гаварив! Я ж гаварив! Ах ты ж... твою душу, в триста богов...тыща твою матку вовков зъешь!»), вряд ли что-то знавший о педагогике и воспитании детей, точно понимал, что нужно говорить ребенку, чтобы навсегда создать в нём прочный каркас, который будет держать его всю жизнь, поможет выстоять против любых невзгод.
«Дуй свое, иди уперед, дальший, моя богинька, моя клюкувка, твое щастя упереди, вже вот-вот, усем сердцем чую» - в этих словах Марка Гавриловича к дочери и любовь, и вера, и еще одно, самое важное – признание её права быть собой. И она была и сбывалась. И когда пела для немецких солдат русскую «Катюшу», чтобы получить банку супа в голодном Харькове, и когда выходила заплаканная с той роковой встречи с министром культуры, и в годы забвения, и успеха, и до самого последнего своего дня. Помню с детских лет, как по телевизору показывали музыкальные клипы с её участием и как скептически поджимали губы мамины соседки: мол, молодится Гурченко пора на покой, сто лет, а все в шоу-бизнес лезет». Безжалостную советскую прессу сменили «диванные критики», а она по-прежнему «дула своё», и плевать на них хотела.
Сама Людмила Марковна часто вспоминала: «как-то ко мне подошел один журналист и сказал: «Знаете, а ведь вас никто не любит. Кроме народа».
Зато помнят – абсолютно все