74
— Нет, кайло мне не подходит, — ответил тихо я, опасаясь, что нас могут подслушать подхалимы бригадира или, как их обычно называли, просто шестерки.
— Ну, почему не подходит? — возмутился случайный собеседник. — Череп-то у грузина не железный. Саданешь его так, чтоб мозги на вагонетку полетели.
— Это вполне возможно, но пойми, они втроем, а я один. Надо нечто другое, чтобы избавиться от этой банды, — вопросительно заявил я и продолжил:
— Вот давай с тобой в два кайла и молотнем паскуду. Один я не справлюсь с такой трудной работой.
— Нет, друг, я не решусь на такие дела, — упрямо отказался он. Я через неделю освобождаюсь из режимной бригады.
— Ну, тогда нам с тобой не по пути, — ответил огорченно я, продолжая катить тачку дальше по штреку. — Неожиданно мне вспомнилось стихотворение Пушкина, которое цитировал мне сельский учитель в лагере близ Нижней Туры: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье, не пропадет ваш скорбный труд...»
«Терпение мое кончилось. А труд не пропадет. Но мы все погибнем в этой братской могиле на рудниках Колымы», — невольно сорвалось с моих пересохших губ.
Я внимательно окинул взглядом всех, кто был доступен моему усталому взору. Заключенные, как живые мертвецы, с бледными, исхудалыми до крайности лицами двигались в полумрачном подземелье шахты. Вечером, после окончания каторжного дня, зеки медленно побрели в зону лагеря. Никто точно не знал, сколько времени находился в шахте, — двенадцать часов или больше... Труд арестантов на рудниках не был нормирован по времени, и это порождало особый произвол в обращении с заключенными горняками.
Просим оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752
Рекомендуемое пожертвование за одну публикацию – 10 руб.
Колонна шахтеров устало тащилась по дороге под озверелые голоса конвоиров. Рабочая зона от жилой зоны отделялась расстоянием не больше двух километров.
— Подтянитесь, не растягиваться, не разговаривать, мать вашу в душу! — кричали злобно конвоиры. Согнувшись в три погибели, в рваных телогрейках и бушлатах в шестидесятиградусный мороз заключенные едва тащили ноги, стараясь двигаться быстрей, чтобы немного согреться на этом мучительном марше.
— Веселей шагайте, веселей, чертовы доходяги! — лаяли, как собаки, неугомонные конвоиры.
Меня беспокоила одна трагическая мысль, постоянно державшаяся в моем сознании. На Индигирке бытовал такой сказ: если человек дошел до пятидесяти килограммов, то он не выдерживает сильные морозы, просто может погибнуть прямо на ходу. Я чувствовал, что уже приближаюсь к этому убийственному весу. Неужели наступает мой конец? — думал я взволнованно, размахивая руками и болезненно подергивая плечами от невыносимого мороза. Временами мне казалось, что я уже замерзаю и сейчас упаду, особенно когда падали другие, кто настолько ослаб, что не мог дальше идти. Позади колонны бригадиры в лошадиной упряжке тащили большие сани и по команде начальника конвоя клали на них лежащих без движения на дороге доходяг. Трудно было определить, живыми были они или мертвыми. Всякая симуляция исключалась. Ведь никто притворно не мог лечь на дороге в такой сумасшедший мороз. — Неужели это все, и уже приближается моя погибель? — вновь пробуждалась отчаянная мысль в моей голове.
Чтобы сохранить себя от полного морального падения, я почему-то начал вспоминать пережитое в фашистских застенках: тюрьму в Дортмунте, в которую я угодил после неудачного побега с угольной шахты; концлагерь «Вевельсбург», не уступающий по своей жестокости даже сталинским особым лагерям смерти, и, наконец, Заксенхаузен... Затем я вспомнил Нижнюю Туру на Урале, ужасный произвол в голод на штрафнике в Нижнем Тагиле... Я перебирал в памяти события прошлого и задавал себе один и тот же вопрос: «Неужели Индигирка мой последний жизненный путь». В голове, казалось, заиграла музыка духового оркестра. Такая музыка часто звучала в моих ушах от сильного истощения. На этот раз я отчетливо слышал марш «Тоска по родине». Вот жалобно зарыдали кларнеты в перекличке с баритонами. Я слышал игру каждого инструмента. Забыв про все на свете, мне захотелось подражать своим голосом игре оркестра, ибо это был мой любимый марш. Тут на мгновение я ощутил, что схожу с ума, и вдруг неожиданный случай привел меня в чувство.
Худой, истощенный до крайности заключенный, идущий со мной рядом крайним слева в четверке, закачался и, стараясь удержаться на ногах, невольно отшатнулся за оцепление конвоя. Неподалеку молодой солдат, сделав зверское выражение лица, как будто на него одели хищную маску, мгновенно сбросил с плеча винтовку и выстрелил. Доходяга без единого звука упал на снег. Кто-то впереди меня громко проговорил:
— Проклятый пес, теперь получит две недели отпуска и сто рублей премии за свою жертву.
В таких ситуациях лагерное начальство оформляло акт, что заключенный пытался бежать из строя. Подобные трагедии я нередко наблюдал на Урале, когда ради вознаграждения конвоиры просто охотились на ни в чем неповинных жертв.
Взволнованный минувшим событием, я подумал: «Когда в истории существования человечества бывали такие массовые убийства, чтобы одна нация так жестоко уничтожала сама себя в мирное время? Откуда взялось и вселилось в душу русского человека это зверство. Ведь русский народ по своей натуре был очень гуманным. Только после семнадцатого года возникла и заработала гигантская машина чудовищного террора. Сами творцы столь чудовищной машины почти все погибли под ее колесами, оставшиеся в живых бравые революционеры лишь в лагерях поняли и то далеко не все, что обманули себя и свой народ...»
— Подтянись, не разговаривать, не растягиваться! — орали бешено конвоиры.
Еще два человека выпали из строя и остались лежать на дороге.
В зоне лагеря я, несмотря на сильную усталость, зашел в барак, где работали бригады на заготовке крепежного леса для шахт и отопления лагерной котельной. Меня крайне беспокоила одна мысль: как и где можно удачно овладеть топором, чтобы избавиться от своего врага — бригадира Гумаладзе. И вдруг неожиданно мысли мои переменились. А что, если рубануть главного виновника моих невыносимых страданий — начальника лагерного режима? Он, проклятый чекист, жаждет моей смерти.
Образумившись, я начал приводить свои мысли в порядок. За такое покушение статья пятьдесят восьмая пункт восьмой, означавшая террор и высшую меру наказания. За бригадира — не больше пятерки, и будет возможность остаться живым.
Итак, я твердо и окончательно настроился расправиться с ненавистным мне Гумаладзе, но к моему великому огорчению заиметь топор в лагере мне по-прежнему не удавалось. Я предлагал за него бригадирам все свои последние деньги — сто шестьдесят рублей, и от каждого слышал один и тот же отказ: топоры нам выдают при выходе на работу под строгую ответственность надзирателей. За недостачу хотя бы одного могут добавить срок.
Огорченный неудачей, я вышел из барака лесорубов. Оставался единственный выход — это временно искалечить себя и попасть в санчасть. Только таким путем я мог избавиться от верной гибели.
Расположившись на голых нарах в бараке, я начал придумывать приемлемый способ покушения теперь уже на самого себя. На штрафнике Нижнего Тагила я умышленно отморозил два пальца левой руки. Они чудом уцелели, отгнила только половина мизинца.
«Такой номер здесь не пройдет» — перебирая в памяти различные варианты расправы над собой, думал я. Наконец, мне в голову пришло решение искалечить себе ногу. Я почему-то выбрал левую. Сразу с утра в шахте я захотел привести в исполнение задуманное. Я поднимал над собой кусок гранита и бросал его на обреченную ногу. Но как только камень приближался к ступне, она словно под влиянием гипноза мгновенно отскакивала в сторону. Так я проделывал несколько раз. Измученный неудачей и отсутствием твердой воли, я решил прекратить свои попытки. Казалось, последняя надежда на избавление от невыносимого труда покинула меня. Я проклинал себя за то, что совершенно не способен уже ни на что.
В конце рабочего дня на грани полного морального падения и физического утомления я медленно вез тачку доверху нагруженную рудой, минуя темные участки пути. Когда я выехал на свет карбидного фонаря, неожиданно перед моим усталым взором появился тусклый металлический блеск. Небольшой кусок руды, покрытый слоем кварца, в одном месте озарился желтоватым сиянием. Остановившись, я умышленно пропустил доходягу, который едва тащился за мной, отдыхая через каждые десять метров. Осмотревшись по сторонам, хотя за мной не было ни единой души, я схватил дрожащей мозолистой рукой эту случайную находку. Вес ее был довольно внушительный, и я поспешно сунул в карман зажатый в ладони металл. Терпеливо, с явным нетерпением я опрокинул тачку около вагонетки и вернулся назад по штреку.
Продолжение следует.
Сердечно благодарим всех, кто оказывает помощь нашему каналу. Да не оскудеет рука дающего!!!