Бытует мнение, что «люблю/не люблю» — вполне возможные, но не самые уместные реакции по отношению к художнику. Любить или не любить можно красивую стервозную женщину или, допустим, шашлык, салат из помидоров, кока-колу без сахара, а к творчеству писателя лучше всё же относиться без лишнего пафоса. Всё-таки художественное произведение — это не бутылка водки. Если претендуешь на роль критика, будь добр — обоснуй свою «нелюбовь».
С другой стороны, чувства в искусстве тоже никто не отменял, на то оно и искусство! Выражение «не люблю» предполагает открытую и страстную позицию, как у персонажа кинокомедии «Мимино»: «такую неприязнь испытываю, что кушать не могу». Часто можно слышать характерную фразу: «Мне активно не понравилось!» Акцент здесь — на слове «активно».
И обычно человек, если не совсем дебил, собирает мысли в кучку и объясняет, почему ему не понравился тот или иной текст, фильм, спектакль, концерт, релиз. Случается и так, что, надолго лишившись аппетита, он хватается... нет, не за пистолет, а всего лишь за клавиатуру и подробно высказывает автору своё неприятие. Это странное для нормального обывателя занятие обычно и называется у нас критикой.
Икону Довлатова – в топку!
Для либерального сообщества России Сергей Довлатов — своего рода «икона», общепризнанный образец вкуса и здравого смысла. На Довлатова ссылаются, его постоянно цитируют: «Кто написал четыре миллиона доносов?». При этом на фоне вроде бы всеобщего обожания имеются в истории новейшей русской словесности как минимум две широко известные попытки «отмены Довлатова», «развенчания» его читательского культа — от Михаила Веллера и от Дмитрия Быкова*.
Оба пассионарных критика, и Веллер, и Быков, сбрасывали Довлатова с «парохода современности» столь увлеченно и настойчиво, что невольно создалось впечатление, будто мертвец наступил каблуком на их отвислые литературные муди. Ну, или, на худой конец, на их непомерно раздутые писательские «эго». Михаил Иосифович накатал про Довлатова аж две книжки феерических разоблачений: «Ножик Сережи Довлатова» и «НЕНожик НЕСережи НЕДовлатова», главная мысль которых чрезвычайно проста: «Как писатель Довлатов — полное говно. И как человек, кстати, — тоже».
Дмитрий Быков от Веллера недалеко ушёл. Сначала, в сентябре 2015 года, ко дню рождения Довлатова, он сочинил для журнала «Русский пионер» злобный памфлет, который вызвал необычайное бурление говн в либеральных масс-медиа и соцсетях: мол, Быков накинулся на Довлатова из зависти, из желания эпатировать и хайпануть. Быков, однако, не успокоился и ещё примерно года два усердно «ниспровергал» Довлатова в своих публичных выступлениях в концертных залах и на радио, проталкивал обидный для всех российских либералов тезис: как писатель Довлатов — никто, полный ноль.
По Быкову, Довлатов только тем и занимался, что потакал низменным вкусам читателя, напоказ разрываясь между тремя женами и многочисленными любовницами, между жадностью и скукой, между собственной никчемностью и постоянным раздражением. Раздражение — любимая и основная эмоция лирического героя Довлатова, близкая и понятная его читателю.
Довлатовская проза — это не высокое искусство, а массовая беллетристика самого низкого пошиба, мелкая, бездарная, халтурная, «теплохладная», склочная и местечковая («буря в капле крови» для смешной и пошлой публики с Брайтон-бич). Довлатов, если что нам и демонстрирует, так исключительно литературную и человеческую деградацию, сплошь состоящую из мелочных страстишек, похмельного трёпа, дурацких баек про тюрьму и казарму, глупых анекдотов про родных людей и ближайших знакомых...
Единственное, за что Довлатова можно немного уважать — так это за то, что знал свое место и, несмотря на регулярные запои, трезво оценивал всю свою творческую посредственность. Да и тут, сволочь, кокетничал — а вдруг кто-то опровергнет?
Обаятельная позиция
Но чёрт с ними, с Веллером и Быковым! Собственно, вся эта преамбула понадобилась мне только для того, чтобы напомнить: о нелюбви к Довлатову давно и подробно написано до нас. Другое дело, что не всё так просто. Как явление русской культуры, Довлатов сложней, глубже и объёмней, чем оценочные этикетки, наклеенные на него: «икона русского либерализма», «интертейнмент для технической интеллигенции», «пляжное чтиво», «предатель-эмигрант».
Лично я, например, не считаю Довлатова ни бездарным, ни мелким, ни низкопробным, ни местечковым и так далее писателем. Правда в том, что Довлатов — разный, неровный: и хороший писатель, и не очень, и такой, и сякой. Ну, вот так бывает, да. Вместе с художественной задачей меняется стиль, ухудшается почерк.
Ценно, однако, то, что у Довлатова есть читатели, которые признаются: когда им было особенно скверно и невыносимо, как раз Довлатов-то их и спасал! Сберегал рассудок и дарил надежду. Обладают его тексты неким парадоксальным терапевтическим свойством — они утешают: «Вот, а я, оказывается, не один на этом свете... Можно жить дальше».
Первые тексты Довлатова, которые я прочёл: повести «Зона», «Компромисс», «Заповедник», «Чемодан», — сразу же очаровали меня; это было так ярко, необычно и ново для середины 90-х. Довлатов легко вошел в контекст внезапно свалившейся на русского читателя ошеломляющей прозы — шокирующих откровений Лимонова и грубых пессимистических истин Чарльза Буковски.
У них троих, явившихся из Америки, из-за границы, — Довлатова, Лимонова, Буковски, — было много общего: подчеркнутая автобиографичность и журнализм; «альтер эго», внезапно переходящие в неистовый «гонзо»; демонстративный отказ от условностей и табу; наконец, сама речь от первого лица, в котором уже неразличимы рассказчик и автор.
Кроме того, Довлатов подкупал читателя своим фирменным имморализмом. В лучших своих текстах он как бы находится на одном уровне с читателем, а то и ниже: ничему не учит и вроде как ничего не проповедует, а только рассказывает истории, воспроизводит ситуации с одной неизменной установкой: «Я не лучше и не хуже, чем вы. Я такой же, как и все». Это очень обаятельная позиция — принимать и оправдывать любое человеческое блядство.
Вот показательный эпизод — интимная сценка из повести «Компромисс», которая многое говорит о Довлатове: герой приходит в гости к своей женщине и хочет заняться с ней сексом, а она вдруг в порыве страсти называет его чужим именем — именем друга, уехавшего в командировку. Как поступает лирический герой Довлатова?
«И правда, думаю, чего это я… Красивая женщина. Стоит руку протянуть. Протянул. Выключил музыку. Опрокинул фужер…
Слышу: «Мишка, я сейчас умру!» И едва уловимый дребезжащий звук. Это Марина далекой, свободной, лишней рукой утвердила фужер...
— Мишка, говорю, в командировке.
— О господи!
Мне стало противно, и я ушел. Вернее, остался».
Вот в этой концептуальной ремарке «остался», в этом авторском, как принято нынче выражаться, «куколдизме» — принципиальная этическая позиция Довлатова, понимание и принятие человеческих слабостей, своих и чужих. Верней сказать: личных особенностей, такими, какими они нам являются в потоке жизни. Еще одна характерная цитата из «Компромисса»: «Есть такие молодые женщины, не то чтобы порочные, развратные, нет, а, как бы это лучше выразиться, — беспечные <…> И не какой-то жуткий разврат. Просто девушки не замужем. Выпили, автобусы не ходят, такси не поймать. И хозяин такой симпатичный…»
Довлатов как ненадежный рассказчик
Я и сейчас убежден, что лучшие рассказы Довлатова, такие, как «Представление», например, или «Юбилейный мальчик», — шедевры, до которых Быкову с Веллером, как до Луны раком. И всё-таки, раз уж взялся писать о «нелюбви» к Довлатову, что-то в его текстах меня раздражает? Напрягает? Провоцирует неприятие, вызывает недоумение и досаду?
Что именно в Довлатове не так?
А вот что.
Впервые я споткнулся о Довлатова, который мне активно не понравился, в его «Записных книжках», в «Соло на ундервуде», в «Соло на IBM». «Невидимая книга» вообще показалась мне неискренней, фальшивой, лукавой. Особенно — страницы, посвященные Бродскому. Я почувствовал у Довлатова какую-то непонятную мне, заискивающую, лакейскую интонацию. Ну, не может взрослый человек так нелепо создавать, лепить себе кумира. Будто неумеренные панегирики Бродскому — своего рода пропускной билет на Запад.
Я читал Довлатова дальше, и недоверие только росло. В первый раз я заподозрил, что Довлатов мне врёт, гонит фальшак, ловко подтасовывает факты. Что он, представляя читателю вроде бы как нон-фикшн, «документ», на самом деле использует прием ненадежного рассказчика, то есть сообщает мне заведомо недостоверную информацию. Зачем?
При этом позволяет себе такие, например, гнусные пассажи, цитирую: «Лениздат выпустил книжку. Под фотоиллюстрацией значилось: «Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа и гвоздь, которым Боснюк ранил немецкого офицера…» Широко жил товарищ Боснюк…»
Это что ещё за подонство?! Не знаю, что там печатал Лениздат, но реплика Довлатова поражает своим каким-то запредельным цинизмом. Еще и потому, что написана примерно тогда, когда Довлатов трудился в советской партийной и комсомольской печати — в газете «Советская Эстония» и журнале «Костёр».
Простите, да ведь партизан Боснюк жизнь отдал за таких выблядков, как Довлатов! Чтобы спустя тридцать лет после Победы некий чувак, предварительно смазав лыжи на Запад, глумился над партизаном Боснюком в своей книжке, изданной в США. Поразительно просто!
Потом я прочел солидный том «ранее неизданных материалов» Довлатова «Речь без повода... или Колонки редактора», запрещенный вдовой Еленой Довлатовой «Эпистолярный роман с Игорем Ефимовым», переписку с гражданской женой Тамарой Зибуновой, биографию в серии ЖЗЛ от Валерия Попова, другие воспоминания и свидетельства в редакции Льва Лурье... — и мне всё стало понятно, всё встало на свои места.
Довлатов именно что ненадежный рассказчик, как Гумберт Гумберт в набоковской «Лолите», сочинивший свой роман специально для суда присяжных. Он представляет собственную версию событий, нарочито путает следы, передергивает, проговаривается. Так, словно к Гумберту, к нему и нужно относиться.
Диссидент или приспособленец?
Здесь, кажется, пора задать самый главный и до сих пор актуальный вопрос: «А был ли Довлатов предателем?» С точки зрения Советской власти, однозначно и безусловно, — да! Был. Тут никаких сомнений нет.
Сама эмиграция по вызову из Израиля воспринималась властями как акт предательства. А в «холодной войне» между США и СССР Довлатов открыто перешел на другую сторону. Занял там совершенно чёткую идеологическую позицию — почитайте его авторские колонки из газеты «Новый американец». Он сотрудничал с организациями, курируемыми ЦРУ. По всем черно-белым понятиям той эпохи: он — враг, антисоветчик, наймит американского империализма, изменник Родины.
Все эти клише означают ровно то, что происходило в реальности, на театре противостояния двух систем и двух сверхдержав, поэтому книги Довлатова (как и других диссидентов) были запрещены в Советском Союзе, за их распространение можно было «присесть на нары», эфиры передач на радио «Свобода»**, разумеется, глушились. Живой голос Довлатова попадал к нам сквозь шум глушилок.
Но был ли Довлатов «диссидентом» в обычном понимании этого слова? Все его друзья и знакомцы дружно утверждают, что нет. И мы этому утверждению охотно верим. Потому что оно подтверждается всей его писательской судьбой, изложенной в его же художественных произведениях и письмах (в частности, в той же «Невидимой книге»).
Само собой, сначала он попытался достичь успеха на Родине. Нельзя сказать, что у него это плохо получалось. Скорее, наоборот. Чему сопутствовало происхождение и такое распространенное в СССР бытовое явление, как «блат», полезные родственные связи. Довлатов происходил из семьи, близкой к ленинградской элите — знаменитому актеру Николаю Черкасову, писателю Юрию Герману. Его папа Донат Мечик был известным в Ленинграде театральным и эстрадным режиссером, педагогом, автором учебных пособий, а родная тетка, сестра мамы, Нора Довлатова — редактором издательства «Советский писатель». Несколько лет сам Сергей работал литературным секретарем классика советской литературы — писательницы Веры Пановой. Переехав в Таллин, он быстро сделался «золотым пером» республиканской газеты «Советская Эстония» (хотя журфак ЛГУ он так и не закончил). Внешне вполне успешная карьера!
Довлатов свободно издавался в СССР и как литератор. Его юмористические рассказы охотно печатал журнал «Крокодил», тираж которого составлял фантастические 6 миллионов экземпляров (чем Довлатов, кстати, продолжал гордиться даже в Америке). В 1974-м году его повесть «Интервью» была опубликована в июньском номере популярнейшего литературного журнала «Юность».
Для той до-интернетной эпохи — несомненный успех начинающего писателя! Фактически это уже официальное признание. Пропуском в Союз писателей, то есть в профессию, должен был стать сборник рассказов «Пять углов», готовившийся таллинским издательством «Ээсти Раамат». После выхода книги в свет Довлатов намеревался переехать в Москву.
Однако всё вышло иначе. Нелепая случайность — рукопись «Зоны» была найдена при обыске у одного эстонского диссидента — остановила стремительное движение наверх. Набор «Пяти углов» был рассыпан, из газеты Довлатова уволили. Пришлось вернуться в Ленинград.
Эти события Довлатов воспринял как личную катастрофу. Видимо, тогда он и принял решение о «перемене участи» — неизбежном отъезде в Америку. Он еще два летних сезона отработал экскурсоводом в Пушкинском музее-заповеднике «Михайловское». Но тогда же и начал составлять свое «досье» — «Невидимую книгу», в итоге ставшую своего рода индульгенцией, оправданием для выезда на Запад.
Получается, что больше всего в жизни Довлатов хотел стать успешным писателем, живущим на свои гонорары, не важно, — советским или антисоветским, в России или в Америке. Для этого нужно быть хамелеоном. Нормальное состояние для художника?
Судьба конформиста
Тут неизбежен еще один вопрос: «А как это у них так получается?». В смысле — жить в параллельных и взаимоисключающих идеологических реальностях. Очевидно, что это не так-то и легко, приходится приспосабливаться. В принципе, это типичная ситуация для интеллигента в любой стране, пережившей крупный социальный катаклизм.
Россия пережила Октябрьскую революцию и Гражданскую войну, сталинские репрессии и хрущёвскую Оттепель. Существование двух культур, подцензурной и неофициальной, было неизбежно. Нечто похожее происходило во Франции после Великой Французской революции, в ходе Второй Мировой войны — после того, как французы сдали немцам Париж; в Испании — после кровопролитнейшей Гражданской войны тридцатых годов и прихода к власти диктатора Франко.
Да что там! Почти вся Европа пережила трагические смены политических режимов. И художнику, как, впрочем, и любому другому гражданину, приходится делать выбор: с кем он? С правительством или с оппозицией, с фюрером или в движении Сопротивления? Проблема Довлатова в том, что он выбрал путь конформиста с «фигой в кармане». Сначала — в СССР, затем в США. То есть он умудрился быть конформистом в двух странах. Отсюда еще одна его характерная сентенция: «После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов».
Врал, изворачивался, лицемерил, жил двойной жизнью, думал одно, писал и печатал другое, преодолевал цензуру, о чём талантливо нам сам и поведал в повести о журналистике «Компромисс».
Его якобы не печатали, гнобили, унижали антисемитизмом и несвободой — об этом «Невидимая книга». И пусть всем известно, что антисемитизма в СССР было не больше, чем в любой так называемой «цивилизованной стране мира» (во всяком случае, не больше, чем русофобии), главное — умело изобразить из себя жертву.
Потом, после долгих и мучительных сомнений, принял решение эмигрировать — об этом рассказал в «Заповеднике».
Получил вызов, талантливо сыграл «жертву кровавого режима» (всё-таки сын бывшей актрисы и театрального режиссера), создал легенду о якобы политическом преследовании органами госбезопасности в Ленинграде (хотя в милицейский околоток попал по чистой «хулиганке»).
Всё прошло удачно, а дальше что?
А дальше пришлось адаптироваться к новой жизни, где быстро выяснилось, что свобода — это химера, а он просто поменял одного хозяина на другого: была Софья Власьевна (Советская власть) — стал Дядя Сэм. И неизвестно, чьё мурло циничней и уродливей. Жизнь в Америке во многом оказалась жестче, хотя житейские проблемы постепенно решились: 40 сортов колбасы и фрукты круглый год, джинсы и сникерсы, нейлоновые колготки для жены, а вот писать, по сути, — не о чем. Страна чужая, а главное, — чуждая.
Вдруг выяснилось, что лучшие свои книги Довлатов написал или начал сочинять еще в России. Их оставалось только завершить и оформить отдельными изданиями. Что он постепенно и осуществил. Удача с публикациями в «Нью-Йоркере» подтвердила качество минувшей прозы. А вот всё, что было написано в Америке с нуля, выходило гораздо слабее и хуже (кроме, пожалуй, «Чемодана» и страниц «Филиала», посвященных первой жене Асе Пекуровской). И сам Довлатов не мог не понимать, что оказался в творческом тупике, в жизненной ловушке. Довлатов всё старался угодить читателю, и было в этом, опять же, что-то лакейское, унизительное, бесчестное.
Он в пух и прах рассорился с недавними коллегами по «Новому американцу»; оклеветал и, по сути, предал своего многолетнего, еще из Ленинграда шестидесятых годов, «старшего товарища» — издателя Игоря Ефимова, нашел себе очередную любовницу — «длинноногую блондинку под метр восемьдесят» по имени Аля и предался лютой мизантропии, периодически прерываемой тяжелыми запоями.
По воспоминаниям Андрея Арьева, первое, что сказал ему Довлатов, когда встретил в аэропорту: «Ты не представляешь, как я здесь всех ненавижу!».
Об этой же фатальной неудовлетворенности действительностью свидетельствуют и реплики из американских писем Довлатова: «Народ кругом — говно. Камни летят со всех сторон. Жизнь отвратительна»; «…вообще-то я сильно разложился, я это чувствую. Я здесь веду себя хуже и терпимее ко всякой мерзости, чем в партийной газете. Буду заниматься литературой, а на работе (то есть на радио «Свобода» — Авт.) — изворачиваться, обманывать начальство, как в Союзе. Народ вокруг — довольно поганый. И сам я — хорош!»; «Девяносто процентов моих знакомых в Нью-Йорке — воры и подлецы. На этом фоне циники или, скажем, бездушные эгоисты кажутся людьми вполне достойными»; «Пьянство моё затихло, но приступы депрессии учащаются, именно депрессии, то есть беспричинной тоски, бессилия и отвращения к жизни. Лечиться не буду и в психиатрию я не верю. Просто я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребенка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас всё произошло, ждать больше нечего, источников радости нет»; «Две вещи как-то скрашивают жизнь: хорошие отношения дома и надежда когда-нибудь вернуться в Ленинград».
Ну, и стоило оно того? В смысле — переезжать из страны в страну, рвать с родными и друзьями, приспосабливаться, врать, изворачиваться? Сколько творческой энергии на это ушло? Бессмысленный вопрос. Довлатов сделал свой выбор. А судьба, как и история, не знает сослагательного наклонения. Вернуться в Ленинград физически — ему было уже не суждено. После очередного долгого и тяжкого запоя на квартире у любовницы Довлатов умер от сердечного приступа.
Примечания:
*29 июля 2022 Минюстом России внесен в реестр СМИ — «иностранных агентов».
** С декабря 2017 года в соответствии с законом РФ «О массовой информации» «Радио Свобода» внесено Минюстом России в список иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента.
Саша Донецкий для портала Альтерлит